- Да какой ты нам, лапотникам, товарищ, господин хороший? - спросил он. - С давних пор гусь свинье не товарищ…
- Ты сегодня, видать, с глузду съехал, Зот? - спросил Лесников.
- Помолчи, потерпи, страстотерпец! - ехидно сказал Зоту Куприянов. - Не мешай слушать новую балалайку…
- Зотушко! - пропел было дядя Петя и спохватился - Зот Арефьевич! Отыди ото зла… - И предостерегающе предупредил: - За такие слова…
- Свинья-то кто? Ты, видать, и есть, Зотейка? - насмешливо спросил горевший гневом Аксенов.
Плохо залеченная сквозная рана в грудь, полученная на фронте, и тяжкий батрацкий труд истощили молодого мужика. Дома из каждой щели выглядывала нищета, хотя баба Палага и падала с ног, добывая кусок хлеба. Выхода не было у Николки, и он пошел к чужому дяде, подставил худую шею под недоброе ярмо Зота Нилова. Тут и нашла коса на камень! Злой, въедливый хозяин-тугодум вызывал в батраке чувство отвращения, даже гадливости: "Из говна конфету сделает - и ту норовит продать втридорога!"
Хозяин сто раз готов был выгнать к чертовой матери "занозистого стервеца", но держало его чувство алчбы, кулацкой жадности к дешевому безотказному труду. Наколка в труде был огневой, в запале забывал, кого обогащал его жаркий пот. И еще одно чувство владело Зотом - странное чувство острой неприязни и в то же время любопытства к непонятному человеку, принесшему в деревню завиральные, но сногсшибательные мысли о равенстве людей, о жизни деревни без кулаков, крепких хозяев. "От века и до века мы их кормильцы. Босотва! Лодыри! Нахватался у большевиков!" Тяжелодум Зот накалялся, в остервенении ругал батрака.
- Накачали тебя, пустотелого, - бубнил он, - поешь под дудку смутьянов! А чево ко мне прискакал? А? То-то! Кусать надо, брюхо набить надо? Шел ба к Силашке-пустозвону, к нищей братии Смирновым ай к батрацкой богородице Марье. Там тебе не отломится? Надо передо мной шею гнуть?..
- Так ты и есть свинья, Зотейка? - вновь предерзостно переспросил Николай. Высокое, стройное тело его, донельзя исхудавшее от окопной тоски и вши и от непосильного труда на завистливого, требовательного хозяина, все трепетало от праведной ненависти к деревенским богатеям. Это по их вине страдает мать, мучается он, Николай; это по их вине встал над, пустой землей, ныне почерневший от времени, крест с надписью: "Иннокентий Аксенов". Был он в те дни Колькой, несмышленышем, а вычертила память имена злодеев, обрекших отца за его справедливейшее восстание против устоев их жизни на преждевременную мученическую кончину. В числе этих имен был и тупорылый Зот, налитый презрением и ненавистью к бедноте: "Лодыри! Лодыри царя небесного!" - Зот, Зот Арефьевич, проклятый Зотейка!
Богат, но скуп, не тороват Зот Нилов. Год от года крепло его сильное хозяйство, и крепла в нем год от года косная, беспощадная сила хозяина и вероучителя, гнущая все живое. И странно - Зот был единственным на селе богачом, богатство которого не рождало в темнореченцах ни почтения, ни уважения к нему. Он весь взвивался от черной злобы, когда мужик по оплошке называл его не Зотом Арефьевичем, а, как последнего батрака, Зотейкой. Вот и сейчас, услышав свое уничижительное имя, Нилов от негодования потерял дар речи, задохнулся, забормотал нечленораздельно. Из огромной ощеренной пасти его, обрамленной косматой, густой бородой, с гулом и передыхом вылетали слова:
- Молокосос! Мальчишка! При всем честном народе… облаял свиньей… Чертова нищета… встает на горло. Иха воля!.. Иха власть!..
- Эк у тебя, хозяин, слово слову костыль подает! - подлил масла в огонь Николай.
- Забыл, какой смертью отец твой, Кешка Аксенов, пал? - вне себя и внятно и вразумительно выпалил Зот. - Кабы и ты…
На Зота зашумели, зацыкали со всех сторон, он растерялся и умолк, униженный, уколотый в самое сердце: "свинья Зотейка".
- Не обессудьте за беспокойство, прошу дать слово мне, - смиренно выговаривая слова, попросил Аристарх Куприянов и зачастил, как на проповеди: - Спаситель, наш всевышний и всесильный защитник Иисус Христос, коего заповедям мы следуем неукоснительно и с благоговением, не велит нам поднимать руку на ближнего своего. А тем паче братоубийство - это грех высший, и нет ему оправдания! "Не убий! Не убий!" - эту заповедь мы впитали с молоком матери и ради нее прошли через испытания великие, но не отступили. Паства моя, о которой я пекусь долгие годы, готова претерпеть новые мучения и гонения, но не пойдет воевать! Отсидимся, отмолчимся, и нас не тронут. За что, про что нас, смиренных и безобидных, трогать?
- Живоглот ты смиренный! - взорвался Николка. - Открываешься потиху, как улитка?
- Не трожь, не трожь, Николай Иннокентьевич, людей умудренных, седобородых! Нехорошо, милок… - запел было дядя Петя.
- А сам ты чево помалкиваешь? - сердито спросил его Зот. - Чево так хвост поджал? С какого такого испугу? Нас подначил, а сам в кусты?
- Текучую политику понимать надо, Зот Арефьевич! - умильно протянул дядя Петя. - Мозгой шевелить, - насмешливо продолжал он. - Чево мне пужаться, в кусты лезть? А только я человек расейский, патриотичный и чужого дяди мне в дому не надоть! На дух не хочу! Я привык сам в своем краю хозяйновать и заезжего барина над собой не потерплю! Японец ай американец нас, как негров или индейцев, с лучших земель и угодий сковырнут - это уж как пить дать. Загребут себе все богатства, а нас под свое начало горб гнуть поставят. Не пойдет такая лавочка! В запрошлый раз я говорил мужикам - не вступать в кровопролитие, чураться братоубийства, а ноне - ноне иная получается картина, брательники. Ежели во Владивостоке самураи со своих кораблей поскакали, на сушу сошли, значит, они и к нам заявиться могут. Тогда какая нам сторона? Вот почему я сразу язык и проглотил. Я сам видел, как японец в Корее хозяйствует, как гнет народ в дугу! Корейцы в родной своей стране правов никаких не имеют, ходят по струночке, а японец им чуть что - и по зубам! И нам чтобы такая хреновина? Промеж своими драчка - отстранись, не мешай, третий лишний, а тут по-иному поворачивается. Я стар, не вояка, но помогу, чем в силах, красному новому воинству: "Не пущайте! - в ножки поклонюсь. - Бейте, колотите, гоните лиходея-супостата с земли русской. Пущай не щерит пасть на чужое-то добро!"
- Ах ты сума переметная! - обиженно возопил тугодумный Зот. - А хозяйства? А быки-лошади?
- Заткнись ты, Зотейка, со своим хозяйством и иди с ним к чертовой матери! - прервал его Аксенов. - Россия трещит, от России мировая буржуазия норовит вон какие ломтища откромсать, а ты - "быки-лошади"! Не мешай слухать, свинохряк жирный!..
- Тише! Тише! - стучал по столу Лебедев. - Давайте, товарищи, дело решать. Кому дать слово?
- Мне, Сергей Петрович, - сказала баба Палага, поднимаясь с места.
Мужики так и ахнули: впервые слова попросила женщина!
- Ну, отцы и радетели! - донесся до Лебедева голос многоученого баптистского проповедника Аристарха Куприянова. - Кажись, валаамова ослица заговорить собирается…
Скосив в сторону женщин блудливые, расшалившиеся глазки, дядя Петя хихикнул:
- Настают последние времена…
Палага слышала злоехидные слова, но пренебрегла злоязычными брехунами. Она строго пригрозила сыну:
- Почитай старость, Николка! Не посмотрю, что ты уже десять дён в женатиках ходишь, вихор-то приглажу. Зелен ты еще: не проймешь словом живоглота и мироеда-жадобу: ему овечий курдюк дороже России! Слепари бессовестные! Вам коровья лепешка глаза залепила! Не хотите мозгами пошевелить? "Наше дело - сторона"? "Переждем"? "Посмотрим, чья возьмет"? - Голос Палаги креп, пылающие возмущением глаза прожигали насквозь опустивших очи долу мужиков. - Кого слухаете? За какими поводырями идете? Нашествие! Нашествие чужеземцев на нашу родную дальневосточную землю, а вы выжидаете, раздумываете! "Обойдет, не тронет гроза"? Нет! Не обойдет! Тронет, мужики-гражданы! Апосля спохватитесь, да будет поздно: покорно, как волы глупые, подставите шеи под ярмо. Мабуть, мечтаете, что японское ярмо будет слаще царского, которое вы только-только сбросили? И не мечтайте, не слаще будет это ярмо, а еще горше, мужики-гражданы! Встанет над вами чужой, постылый чужеземец, хозяйновать начнет, и вы из-под его палки станете на свет божий смотреть, его милости испрашивать. На Амур-батюшку поехать порыбалить - запрет. Не тронь! На Уссури-матушке перемет поставить - запрет. Не тронь! В тайгу лес рубить, зверя валить - запрет. Не тронь. Так вот, собственными руками, и поднесем насильникам наезжим наши пашни, наши воды, нашу тайгу? - настойчиво спрашивала Палага у притихших мужиков и жгла их пылающими очами. Гремел и высился ее густой и страстный голос. Будто поднятая неведомой силой, она встала со скамьи и, маленькая, седая, грозная, как оскорбленная родина, возвысилась над мужиками, захватила их сердца. - А стыд, а совесть у вас есть, мужики-гражданы? Отдать свое, ухоженное трудом русского народа, добытое кровью, кровавым потом родных наших и близких? У меня озноб по спине пошел, как я услышала: "Наше дело стороннее". Стороннее? Профукаете так родной край, Уссури-матушку да и хаты свои, гражданы-бородачи. Чево это вы, как по сговору, буркалы-то в землю уставили? Мабуть, крупица совести осталась, мабуть, быки-телки не весь стыд слизали?
Гражданы-мужики! Наша, советская власть зовет нас в трудную годину помочь ей, послужить в ратном деле. Молодым мужикам надо всем подниматься на защиту свойской земли! Ты не гуди, Зот, не гуди, как сердитый шмель! Тебя никто и не возьмет в отряд, мирской обжора! Тебе милее крутить быку хвост, чем родину спасать, - ну и крути на здоровье! Нам не нужны мироеды, нам с ними не по пути! Не нужны бесстыжие трусы, лежебоки окаянные, которым теплый бабий бок слаще свободного неба над родным краем. Пусть они сидят и ждут в своей хате с краю, авось она первая и вспыхнет огнем-полымем, подожженная захватчиками-изуверами. Сергей Петрович! Пиши меня. Тряхну старыми костями, ружжо мне не в новинку: в молодости меня с Иннокентием сам Ванюшка Фаянго, гольд, охотник первостатейный, таежному делу обучал. Глаза еще вострые, возьму вражину на мушку! Сам Ваня Фаянго говорил: "У тебя, Палашка, глаз как у моей Аннушки". А кто не знает, какой охотник Аннушка Фаянгова? Пиши!..
- Да что вы, товарищ Аксенова? Мы уж без вас постараемся справиться, - отказал Сергей Петрович. - Такой спор, не на живот, а на смерть, решают мужчины…
- Ну, вам виднее, была бы, как говорится, честь предложена, - недовольно сказала Аксенова и вернулась к женщинам.
- Меня пишите! - крикнул Николай Аксенов. - Дружков моих Костина Алешку и Костина Макарку. Дело промеж нас договоренное…
Лед тронулся, к столу один за другим шли молодые темнореченцы.
- Пиши, учитель!..
Яницын подсел к Палаге:
- Спасибо вам, товарищ Аксенова! Очень помогло ваше горячее слово.
Палага смотрела на него жадно, вопрошающе, и слезы текли по ее еще возбужденному лицу.
- Не на чем, товарищ Яницын. О своем кровном пекусь. Ненароком, вы не сынок ли Марьи Ивановны Яницыной?
- Да! - живо откликнулся Вадим. - Вы знаете маму?
- Я Палага Аксенова. Слыхали, поди, обо мне?
- Палага? Еще бы, конечно, мама мне рассказывала о том, как вы воевали с Гондатти. Вот вы какая, вояка! - с искренним восхищением говорил он.
И больно, будто его кольнули шилом, ёкнуло сердце: рядом с Палагой сидела Смирнова.
- Здравствуйте, Алена Дмитревна! - обратился он к ней.
Услышал робкое "здравствуйте!", увидел милое белое лицо и понял, как он счастлив, как безмерно богат: судьба подарила ему эту желанную минуту нежданной встречи. Видел, что смущена, что робеет, и, всегда смелый, находчивый, не нашел ничего лучшего, как задать глупый вопрос, на который заранее знал ответ:
- А вы почему так смирненько притулились? Почему не выступили?
- Ой, что вы! Батюшки-светы! Куда уж мне!.. - краснея, смущаясь, ответила Алена. - Сидеть-то тут и то страх берет. Это сейчас мужики к нам попривыкли, а первое время не только насмешки, а и угрозы слышали, а вы - выступать. - И заспешила, заторопилась: - До свидания, Палагея Ивановна, прощевай, Марьюшка, до свидания, товарищ Яницын! Побегу: вона Василь зовет…
Ушла. Вернее, убежала: Василь уже стоял в дверях, махал рукой муж и хозяин: "Алена! Домой!"
Милая. Милая. Тепло небольшой шершавой ладони…
- Вы уж ко мне загляните хоть на часок, - пригласила Аксенова Вадима.
- Зайду, завтра же зайду! - охотно отозвался он. - С превеликим удовольствием побываю у вас!..
После собрания Лебедев и Вадим подводили итоги: отряд создан, и в него еще будут вливаться мужики постарше, колеблющиеся ныне.
- Молодчинище! Молодчинище, Аксенова! - возбужденно и весело говорил Яницын. - Это она повернула настроение мужиков. Они танцуют под чью-то дудочку, пришли послушать, побрыкаться, а она их рванула за живое. И сколько выстраданной страсти, сколько выношенной убежденности! Хороша, хороша баба Палага!
А ночью лежал на скромном ложе - широченная ямщицкая шуба, - раскинув руки в стороны, и был счастлив, счастлив, как мальчишка, впервые полюбивший курносую девчонку. И гнал прочь предостережения и опаски: "Чужая жена". И не заглядывал в будущее - что ему в нем? - он знал, что полюбил прекраснейшую, лучшую из лучших, единственную на земном шаре женщину. "Алена я, Смирнова". А потом услышал чей-то ехидный шепоток: "Кажись, валаамова ослица заговорить собирается…" Поплыли во мгле шалые бирюзовые глазки дяди Пети. Вадим уже знал его. "Смолчал? Скушал? Сереже нелегко. Кулачки тут каленые. Ка-ак их Палага чехвостила! "Живоглота словом не проймешь… мирской обжора…" Крепка, крепка… - И, уже засыпая, додумывал: - Прирожденный трибун…"
Глава четвертая
Омытый теплыми дождями, сиял Хабаровск - родной, любимый город на горах.
Яницын шел по главной улице - Большой, или Большанке, как звали ее в просторечии, Муравьев-Амурской, как почтительно извещали еще сохранившиеся кое-где казенные надписи на бывших служебных зданиях губернского чиновного города.
Вадим улыбался, глядя на первородную, заглавную улицу города, поросшую травой, с мирно пасущимися курами, гусями. "И это столица огромного, богатейшего края? Нет, шалишь! Мы возьмемся за тебя, Хабаровск мещан, обывателей, чиновников. Мы стряхнем с тебя былое сытое и тупое равнодушие: "Мы люди маленькие! Наша хата с краю…" Мы приобщим тебя к большим делам, к коренному преобразованию жизни на новых социальных началах. Наш край - форпост России на Востоке, и он должен быть передовым, цветущим, богатым. Рядом, бок о бок, страны, в которых властвует, творит свой суд капиталист, император, колонизатор, - держат народы в жестоком ярме бесправия. Миллионы китайцев, корейцев, японцев будут брать с нас пример и повторят наш путь уже без наших поисков и ошибок… О, проклятая разруха! Вяжут по рукам и ногам нужда и лишения. А так хочется поскорее приступить к созиданию!" - думал Яницын, сжимая сильные пальцы.
Улица уперлась в городской сад на высоком, правом берегу Амура.
Вадим прошел по неухоженным, одичавшим дорожкам сада и вышел к пустому постаменту - революция сбросила наземь монументальный памятник надменному властителю, наместнику края графу Муравьеву-Амурскому. От памятника, который еще недавно гордо высился над знаменитым хабаровским утесом, остался только унылый и уже обшарпанный постамент.
Вадим встал над обрывом и заглянул вниз.
С шумом и грохотом обтекал там Амур вдавшийся в реку скальный выступ; яростно всплескивал водоворот.
Крутая, отвесная стена стояла несокрушимо: каменный утес, с силой омываемый водами Амура, тысячелетиями противостоит водной стихии. Глыба! Утес! Ширь-то какая! Ну и разлив: та сторона еле-еле видна, а глаза у Вадима острые! Разыгрался ныне Амур-батюшка!
Вадим сел на шаткую скамью. Тревоги сегодняшнего напряженного дня звали к труду: скоро надо делать доклад в исполкоме - о мероприятиях по ликвидации безработицы среди населения, начиная от рабочих и кончая интеллигенцией.
Он достал из папки решения Четвертого краевого съезда Советов Дальнего Востока и усмехнулся: будто наяву услышал он злобный вой банкиров, золотопромышленников, владельцев шахт, рудников - решения съезда подрезали экономические корни недавних воротил края.
Съезд назвал буржуазию организатором и вдохновителем войны и голода рабочих масс. Буржуазия мешала правильному распределению продуктов; буржуазия отправляла золото за границу; буржуазия истощала производственные ресурсы края.
Съезд признал собственностью Советской Республики прииски Амурской области, объявил народной монополией добычу золота. "Подрезали, подрезали крылышки!" - радовался Вадим и читал нараспев: - "Все частные банки и их капиталы вливаются в один могучий источник экономической жизни - в Народный банк…"
Мысли его устремились по другому руслу, внимание привлекла резолюция по международному положению: "Во избежание нарушения дружбы между народами России, с одной стороны, и Японии и Англии - с другой, требуем немедленного вывода иностранных войск из г. Владивостока". "Да! Черта с два, выведут! Владивостокцы требовали, теперь требует краевая власть, а наглые пришельцы плюют на протесты и резолюции - накапливают силы. Во Владивосток прибыл еще один японский миноносец".
Вадим заставил себя вернуться к подготовке доклада в горисполкоме. Давно и остро занимала ум Яницына проблема общественных работ - без хозяйчиков, без посредников: всё - и работы, и организация труда, и управление - в руках тружеников.
В городе успешно работают на общественных началах прачечные, пекарни, столярные и портняжные мастерские. Но это только проба, поиски форм, обеспечивающих полную заинтересованность каждого участника общественных работ.
Вадим, прищурясь, смотрел на сверкающие воды Амура - солнце уже разбежалось во все лопатки по реке - и медленно, влюбленно, как старый сизарь, застонал:
- Амурушко! Братец!
Отдохнув немного, опять отдался напряженному труду. Самый тяжкий бич - безработица. Притаившиеся темные силы умело играют на этом. Тяжко живет мелкий трудовой люд, а спекулянты и торговцы поддают жару: все неимоверно вздорожало. Надо искать и искать пути развития экономики, хозяйственной жизни края, а то - тупик! Заколдованный круг: как начинать с голыми руками? Ни денег, ни материалов. Планы? С горячей головы их можно насочинять, а где реальная основа? Разруха. Разруха. И саботаж. Стоят фабрики, заводы.