- Слышу я, варначина один хайлает: "Айда, ватага, в третий барак, отымем силом бабу Алену". Я им наперерез. Скамейкой сбил нескольких, на ноги больно резвых, а варначине этому, кажись, челюсть набок свернул. Ваньча мне на подмогу бросился, облютел, крушит. Я Сану шепнул: "Закрой двери с улицы железной скобой и беги к Смирновым, упреди…" Сам в окно сиганул - и тоже к вам… Бегу, оглядываюсь: драка костром разгорается, держит их Ваньча.
Над рекой раздался свист - Сан пригнал лодку.
- Садитесь поскорее и отчаливайте! Спешить надо, догадаются - настигнут. Прощай, Василий. Прощай, дядя Семен, дядя Силантий. Счастливого пути, Алена… Прощай, королева…
- Спасибо за все, Василий Епифаныч! Второй раз ты мне жизнь спасаешь. В неоплатном долгу я у тебя, - сказала Алена. Голос у нее дрожал от испуга, зашлось сердце от горячей бабьей благодарности. - Позволь поцеловать тебя на прощание, братец родимый…
Ваську Стрелка качнуло в сторону, когда она прильнула губами к его губам.
- Господи… Да я… Я для тебя землю с места сдвину, - растерянно сказал Васька и помог ей прыгнуть в лодку.
- Прощай, Вася! Братик…
Сан с разбегу сдвинул с места лодку, на ходу прыгнул в нее, взял рулевое весло. Семен Костин сильными рывками погнал лодку вниз по течению.
Взрыв диких, злобных выкриков донесся из темноты.
- Кажись, в нашем бараке орут? Батюшки-светы! К берегу бегут! - упавшим голосом сказала Алена.
Несколько человек, держа в руках пылающие смоляные факелы, бежали к реке; слышался топот дюжих ног. Рев. Чей-то истошный крик.
Ужас охватил Алену. Догонят. Настигнут… Нет! Лучше головой в воду!
- Не бойся, бабушка Алена, они по воде не могут ехать, - храбрился Сан, - на берегу нет больше лодок, я их вниз по течению пустил - пусть мало-мало плавают. Ты, Семен, шибко греби, тогда плохие люди-разбойники не догонят…
Семен Костин, мужик недюжинной силы, еще пуще приналег на весла, и лодка рванулась вперед.
Дикий крик на берегу внезапно оборвался. Смолк рев дюжих пьяных глоток…
"Ушли! Ушли! Батюшки-светы, страсти какие!" - металась, как в ознобе, Алена.
Глава седьмая
В Хабаровске Семен Костин твердо сказал переселенцам:
- Хватит вам, супруги Смирновы, и тебе, дядя Силаша, по белу свету колесить. Едемте-ка в Темную речку. Село хорошее, на берегу Уссури стоит. От города - рукой подать, по нашим местам два десятка верст - дело простое. Я с батей и братовьями-парнишками поможем вам дом срубить. Тайга рядом - лес найдется…
Посудили-порядили переселенцы на семейном совете и решили - ехать в Темную речку.
- Я с тобой пойду, - сказал Сан-Герой Лесникову. - Мало-мало работать буду: кушать - чифань - надо!
- Айда, парень. Нам не привыкать: не поживется в Темной речке - будем Красную искать…
В Темную речку ехали они на телеге: возвращался с базара темнореченец и охотно откликнулся на просьбу Костина подвезти их.
- С нашим удовольствием, Семен Никанорыч! - сказал возчик. - Все уместимся.
Семен, осторожно поглядывая на Алену, сообщил переселенцам:
- Сегодня я встретил в городе пьянковского приказчика. Вовремя мы оттуда смылись: работы приостановлены…
- А как там Василий Стрелок? - спросила, побелев, Смирнова: заметила, что Костин мнется, чего-то недоговаривает.
- Беда с Васькой! - вздохнув, не ответил на ее вопрос Костин.
- Убили? Убили братца?!
- За помогу нам, говорят, прямо на берегу голову раскроили… Ваньку тоже прикончили.
Всю дорогу горько оплакивала Алена чужих парней, принявших ради нее мученическую кончину:
- Василий Епифаныч… Василий Епифаныч…
- Ай-ай, Васька! Ца-ца-ца! - сочувственно вздыхал Сан. - Шибко жалко Ваську, хороший мужик… Он как бабушку Алену жалел! Я ему один раз сказал, как мой народ мяо говорит: "Когда любишь, тогда и обезьяна кажется красивой, а когда не любишь, даже цветок лотоса уродом кажется". Васька шибко смеялся. Ца-ца-ца! Ваську убили. Бабушка Алена! Не плачь: большая река слез не вылечит и маленький синяк…
Бывают-случаются чудеса на белом свете! Темная речка не родная мать, а встретила переселенцев лаской и приветом. Мир принял их, разрешил строиться - тоже без Костиных дело не обошлось! Пришлось переселенцам больше месяца их потеснить, пока шла стройка. Ну и люди! Милее родных!
На Темной речке так уж и повелось: зайдет речь о хороших, трудовых людях, о дружной и складной жизни - сейчас костинских вспомнят: "Добёр, как Никанор Костин", "У них мир, как у Костиных", "Работать мастак, как костинские". Приключится у кого нужда острая или горе-злочастье - к Костиным бегут: они выслушают, совет дадут, помогут словом и делом.
Мать, Марфа Онуфриевна суетилась, словно ее живой водой сбрызнули, - обихаживала семью. А как же? Старший сын Семушка оженился, слава богу, на хорошей девушке, себе под стать и масть. Варвара нрава мягкого, покорливого; в работе сношка удала, вынослива, на руку легкая: за что ни возьмется - все принимается, произрастает, идет чередом. Не писаная красавица, правда, но крепыш бабочка, тело белое, полное, и на лицо приятная: щеки огнем пышут, губы как цвет розового шиповника. Широкоплечему, прочно сшитому, ладно сбитому Семушке люба-дорога Варвара - пущай их живут!
Богоданные родители и близнецы-деверья радостно и дружелюбно встретили молодайку Варвару, когда она впервые, робкой и неуверенной походкой, вошла в дом мужа. Вскоре прошли робость и стеснение молодой женщины; привилась сноха в новой семье хорошо и крепко.
В трехкомнатном доме Костиных всегда порядок, чистота и уют; побелены стены, дожелта промыт пол, застланный домоткаными дорожками. Незатейливая мебель, скамейки, сундуки, добротно сделаны собственными руками, все добыто рабочим горбом.
Варвара - отменная вышивальщица и кружевница: нарядные вышитые дорожки на сундуке, скатерть на столе, белые занавески на окнах, отороченные искусным, тонким кружевом, - работа ее умелых рук.
Безмятежно жила Варвара в теплом, обжитом доме с мужем Семеном, свекровью-матушкой Марфой Онуфриевной, свекром-батюшкой Никанором Ильичом и мужниными братьями Алексеем и Макаром.
Домовитые мать, отец и братья Костины трудились с утра до вечера; они дружили с песней и музыкой: то Семен брал в руки гармонь и Варвара подпевала в лад, то Алеша и Макар поочередно тренькали на балалайке; все любили веселую, легкую шутку. И летние и долгие зимние вечера семья коротала в просторной кухне, хорошо обогретой громоздкой русской печью с широкой лежанкой наверху, на которой обычно спали зимой старики. Зажигалась керосиновая двадцатилинейная лампа, свисавшая с потолка на бронзовой цепке.
Семен и его братья запойно читали, - они были книголюбами и страстными правдоискателями. Книгу в семье принимали как откровение свыше, когда читали вслух, то слушатели вместе с героями книги искренне страдали или радовались.
Никанор и Марфа сидели рядышком на скамейке около печки, теплой и зимой и летом.
Свекровь терпеть не могла платков и ходила дома простоволосая; ее иссиня-черные волосы, как нимб, взлетали над лбом.
Тщательно расчесана темная пушистая борода Никанора, спускавшаяся до груди. Мать чинила белье или штопала чулки. Никанор Ильич подшивал на древний валенок, которому, казалось, износу не будет, толстую войлочную подошву.
Мерно двигались похожие на корни кедрача медно-красные руки: подхватывали шило, протыкали отверстие в валенке и подошве, протаскивали то одну, то другую иглу с крепкой вощеной дратвой.
Никанор и Марфа увлечены трудом и тихой, согласной беседой.
"В какое тихое и доброе семейство Варвара попала… - думала Алена, следя, как быстро-быстро мелькали в пальцах новой подруги отполированные длинные спицы, как, позвякивая, нанизывали петлю за петлей - наращивали носок или варежку. - В какую радость у них труд и книга…"
Первым прерывал молчание Никанор Ильич.
- В хозяйстве все уметь надо, - поучал Никанор сыновей и невестку. - Любое умение за плечами не висит, пить-есть не просит, а само кормит. Испокон мастер в почете, ему рупь чистоганом, а простому работнику - только половина…
Он постоянно передавал детям свое умельство, свои золотые познания плотника, печника, дровосека, рыболова и охотника.
- Никаким трудом, робята, не гнушайтесь и пуще всего бойтесь безделья. Маленькое дело завсегда лучше большого безделья…
Алена скрытно улыбается. "До чего разительно похожи друг на друга Никанор и Марфа, как два белых крепеньких гриба!"
Подвижные, неутомимые, свершали они с утра до вечера череду житейских дел, ни в чем не перечили друг другу. Частенько они одновременно заводили беседу.
- А знаешь, мать, Буланку-то надо к ветеринару… - начинал Никанор Ильич.
- А знаешь, отец, Буланку-то надо к ветеринару… - вторила Марфа.
И они смеялись негромким добрым смешком, понимая все и без дальнейших разглагольствований.
"Живут же люди! Один за всех и все за одного. Ни слова поперечного не слышала за все время".
Сердечно привязалась Алена к Варваре, - как и Алена, была она немногословна. Новой, да, пожалуй, и единственной на селе подруге Варя ответила сердечной приязнью.
На стройку дома переселенцам Костины пришли всей семьей. Плотнички - веселые работнички, привычные к топору, пиле и рубанку.
По тихому зову Костиных пришли на "помочь" и незнакомые сельчане - беднота соседская. Подходили и подходили мужики, бабы, охочие парнишки, - помогали, кто как мог.
Семен зорко следил за приходящими и находил всякому посильную работу. Не жалел и Лесников заранее приготовленного угощения, подливал и подливал водочки в ведерко, чтобы не пустовало, - и спорая, разудалая, с шуткой и песней, шла работа!
Во второй половине дня с ведром водки - "как богова слезка" - пришел человек, о котором переселенцы уже наслышались, но которого им еще не доводилось видеть, - местный богач, лавочник, пасечник, кулак и торговец дядя Петя.
- Бог в помочь, сестрицы и брательнички! - с ходу запел он, будто на клиросе, а потом забалагурил, затуркал девчонок и парнишек, которые пришли на помочь: - А ну, живей! А ну, за мной, божьи коровки!
Поторапливал и поторапливал ребят, совсем загонял, а сам частенько успевал окинуть разудалым бирюзовым оком переселенку: "Ох и бабочка! Закачаешься!" - и ее муженька: "Ревнючий, видать, так и зыркает…" - и дядю Силашу: "Премудрый мужик, накачивает водочкой: работайте, ударяйте!" И сам не ленился дядя Петя, а засучив рукава работал до пота: таскал бревна, тесал их, пилил, строгал, всех подначивал - и вихрем взвихрилась при нем помочь, будто все закрутилось в колесе огненном. Ну и дядя Петя, мастак!
Летели стружки, щепа, сыпались пахучие, скипидарные опилки, звонко пели пилы, впиваясь в смолистое, золотое тело кедра, играли-мелькали в мускулистых руках топоры; толстое бревно лепилось к бревну, - вставали великаньей крепости и прочности стены. Не жалели мужики заготовленного впрок, загодя Никанором Костиным сухого, бледно-зеленого мха, прокладку меж бревен делали на совесть: "Никакой мороз не пробьет!"
Дом сгоношили быстро; встал как встрепанный на окраине села, где жили новоселы - "шушера", пестрая гольтепа, наезжая со всех сторон, намыкавшаяся на своем веку. Центр села давно обжит старожилами, крепкими хозяевами, чуравшимися окраинной бедноты.
Веселый дом Смирновых встал на самой опушке тайги, а скоро рядом с ним поднялась маленькая, как банька, избенка Лесникова. Не захотел он ни в чем стеснять Смирновых.
- Так-то ни я вам, ни вы мне мешать не будете. Поживем каждый на свободе и просторе. Нужды нет тесниться. Я люблю побыть в одиночку: мало ли чего захочется обмозговать… Или прынцесса какая ко мне захочет заглянуть, я еще мужик не перестарок!..
Сан-Герой, которого Лесников приютил до поры до времени, пока парень найдет работу и пристанище, во время стройки суетился больше всех: вымерял аршином бревна, стены, фундамент, скалил в улыбке крупные желтоватые зубы.
- Когда много плотников, дом с кривым боком бывает, - говорил он.
Лесников замахнулся было острым топором, хотел срубить коренастый, раскидистый дуб, высившийся возле его вставшей на курьи ножки избенки, но Сан горячо встал на защиту векового великана:
- Не надо рубить, дядя Силаша! Дерево падает - тени нет. Зачем торопишься?
Не ведал, не гадал Силантий, что правильно сделал, приняв его умный совет: позднее зеленый друг сослужил ему великую службу.
- По гроб жизни благодарить дубок не устану, пальцем не позволю никому его обидеть, - часто говорил через несколько лет Лесников. - А я сдуру торопыжничал: "Срублю!.."
Глава восьмая
Дядя Петя - первый темнореченский богач, яростный, азартный хозяин: неуемная страсть к наживе заряжала его неистощимой энергией.
Мужичок с ноготок, коренастый, коротконогий, дядя Петя неутомимо катался круглым шариком по селу и, похохатывая, весело посверкивая бирюзовыми глазами, вершил дело за делом. Никогда и никому слова худого не сказал рыжебородый черт, - все с божбой, все ласкательно. Не говорит - поет, заливается как соловей, словом приветливым людей прельщает. Живые соки выпить-вытянуть из любого человека мастак был дядя Петя.
"Дядя Петя", "дядя Петя" - так звали его не только односельчане, но и пришлое и наезжее начальство. Не любил он почему-то свою фамилию, и даже в Хабаровске многие воротилы знали его как дядю Петю. Когда-то был он хозяином башмачной мастерской в Благовещенске, потом башмаки забросил, в другие дела ударился. Увлекся одно время дядя Петя модным толстовством.
Пестрая партия - молоденькие барышни, зеленые студентики, молодые учителя - в деревню пошла, на практике проводить в жизнь учение графа Льва Толстого. Мужиковствовали, а больше юродствовали: наряжались в лапти, которых на Амуре и на Уссури никто и не нашивал, в красные и синие вышитые косоворотки, в длинные, до колен, толстовки.
Образовали молодые господа толстовскую колонию в Темной речке; построили для нее красивый, просторный дом.
Дядя Петя, человек рисковый, фартовый, не зря пристал к толстовцам. Года не прошло, как баре перессорились (всяк на свой лад толковал исповедуемое учение). Работать кто не хотел, а кто и не умел. Только спорить все были охочие - до хрипоты. Рассыпалась вскоре, как карточный домик, толстовская колония.
Дядя Петя купил по дешевке дом колонии, остался в Темной речке, пустил глубокие корни, прижился. Завел семью, женился, а не перебесился: все конек любимый - учение о непротивлении злу насилием, о любви и смирении. За доброту душевную, знать, бог вскоре пожаловал его лавкой, новым, крепким, полукаменным домом; за смиренномудрие посылал ему выносливых и упорных в труде батраков.
Первая по всем статьям пасека у дяди Пети не только на Уссури, но и на Амуре, да, пожалуй, и во всем Приморье. У него самая лучшая на селе рыболовная снасть. А все мало, все хапает. Изворотливый мужик, смекалистый. Смотришь, крупный подряд заключит с пароходством на поставку дров. Село все поднимет, на подмогу зовет.
- Я мирской заступник. Со мной не пропадете, мужики. Для народа и живу, - поет умильно дядя Петя на сходе.
И поднимет народ на большие дела: где мужику десятка достанется, ему сотня выпадет; где мужикам - заработок, ему - крупная пожива.
Прикатил дядя Петя в деревню на своих на двоих, гол, как сокол, а пошел добреть-богатеть не по дням, а по часам. Поговаривали мужики злое - будто спервоначала его богачество с черного дела пошло, а поди проверь, правда ли? С зависти мало ли чего наговорят брехливые языки…
По Уссури и вниз по Амуру были разбросаны стойбища гольдов - нанайцев, как они сами себя называли. Гольды - охотники и рыболовы наипервейшие. Белка с дерева на дерево перепрыгивает, а гольд ее из ружья дробинкой в глаз бьет - шкурки не портит.
Зимой гольды уходили на охоту в тайгу дремучую. Два-три месяца охотники в стойбище не возвращаются, все по тайге следопытят, зверя пушного добывают. Белку охотник домой нес мешками полными!
Уссурийская, амурская тайга-матушка! Обильна она мехами бесценными - белым и голубым песцом, лисой рыжей и черно-бурой, горностаем, соболем, выдрой, голубой белкой.
Приходится охотнику схватываться в тайге на промысле и со зверями пострашнее - с пятнистым барсом, коварной рыжеглазой рысью, свирепым диким котом. Но все они младенцы против могучего, изворотливого великана - уссурийского тигра.
Гольды почитали тигра за зверя священного, стреляли в него только в крайности: ежели рассерженный зверь сам бросался на человека.
А всего страшнее в тайге неожиданная встреча с таежным беспощадным хищником - "промышленником". "Промышленник" - охотник за чужим добром, грабитель, опустошавший походные сумы своих жертв, не брезгавший ни шкурками зверей, ни корнем жизни - женьшенем, ни золотыми смывками.
Знатная в те годы, как поселился дядя Петя в Темной речке, бывала охота в тайге. Гольды возвращались в стойбища с мешками, плотно набитыми дорогими шкурками.
Однажды не вернулись к семьям три самых знаменитых в стойбищах охотника. Нашли их только ранней весной - на пути к дому погибли в тайге одинаковой темной смертью. Предательская пуля в затылок.
Кто-то подлый - не день и не два - крался воровато за жертвой, выслеживал, ждал минуты, чтобы безнаказанно свершить черное дело. От громового удара медвежьей пулей в затылок охотник тяжело падал на землю. Кто-то трусливо, стараясь не прикоснуться к трупу, обирал гольда - снимал мешки с пушным богатством.
Так и повелось с тех пор. Нет-нет да и найдут в тайге, угрюмо скрывающей зловещую тайну, труп человека, отдавшего труд и кровь бесстыжему "промышленнику".
"Властям предержащим" - царским чиновникам, управителям - что за дело до безвременной гибели "инородцев"! Подумаешь, жалость какая… Три гольда в год? Тут тайга!
Урядник в ответ на жалобы гольдов, что погибель пришла на лучших людей, разводил руками. По Амуру и Уссури тайга на тысячи верст тянется, лес из края в край стеной стоит, - что, дескать, я поделать могу? Ни вида на жительство, ни паспорта вор-убийца не оставил на месте преступления. Мало ли в тайге троп неведомых? Мало ли в мире слез пролитых? Мало ли на свете крови не отомщенной? Троих в зиму убили? Беда, беда! Я - мирской заступник - приму меры, приму!
Заезжий гость, урядник по пути вваливался в дом дяди Пети - попить, поесть, пображничать.
- Не ждал? Кума к куме и в решете приплывет…
Хлебосол тороватый, темнореченский баловень счастья, дядя Петя принимал почетного гостя, охотно выслушивал его рассказы о нанайцах - наивных, доверчивых людях.
- Эка беда какая, - грохотал начальственный бас, - гольда убили! Между нами говоря, разве гольд человек? По моему разумению - чурка осиновая с глазами. Знаешь, дядя Петя, как они на охоту собираются? Возьмут своих деревянных божков, начнут их салом кормить, подарки подносить, умаливать: "Не серчай, не серчай! Дай получше охоту". Ежели неудача какая, плохая добыча достанется, придет охотник домой злющий-презлющий, начнет божка ремнем избивать: "Зачем злой, жадный, плохо помогал?" Сало у него с губ сотрет, подарки отнимет: "Голодай и ты, коли я по твоей милости голодаю!" Народишко! Язычники! Я так считаю: гольда ли, паука ли убить - одно и то же, сорок грехов снимется.
Возбужденный, с взъерошенной рыже-красной бородой, посверливая гостя проницательными бирюзовыми глазами, суетился дядя Петя, охотно поддакивал мудрым речам начальника: