Через минуту я уже ругал себя самого. "Останови ее, останови, чертов бюрократ, вызови Орлова и дай ему указание помочь девушке!" Но я молчал. Мне было стыдно за себя и в то же самое время, как ни странно, почему-то приятно, что эта самоуверенная девчонка уходит несолоно хлебавши.
Она ушла.
"Так. На сегодня, кажется, все, - подумал я. - Нет, не все. Ведь сегодня вечером уезжает в Запо-лярск Гриша, Григорий Орлов, наш главный инженер. Едет в облисполком по цементным делам. Нам надо еще попрощаться…"
Я очень любил Григория. Он появился на нашем строительстве всего полгода назад, и мы сразу стали друзьями.
Григорий был старше меня на три года и после окончания института успел поработать на двух строительствах туннелей в Сибири, прежде чем попал на нашу стройку.
Первый же разговор и совместный осмотр туннеля убедили меня в том, что Орлов знающий инженер. И вместе с тем было в нем нечто такое, что никак не вязалось с моим представлением об инженере, человеке из мира техники.
Он скорее походил на поэта, даже по внешности. Григорий был чуть выше меня и худощавее. Густая шапка волос почти целиком закрывала его лоб и нависала над бровями. У него были серые большие глаза, обычно так широко раскрытые, что казалось, их никогда не прикрывают веки, матовая кожа, нос с тонкими ноздрями. В минуты волнения Григорий чуть заикался, но это к нему очень шло и придавало какую-то особенную убедительность тому, что он говорил.
Поначалу Григорий показался мне не в меру восторженным. Он то и дело прерывал меня восхищенными замечаниями по поводу здешней природы, ему сразу понравились наши горы, полярная ночь не испугала его (Григорий приехал в декабре) - наоборот, жизнь при электрическом свете представлялась ему чем-то сказочным и необычайно привлекательным. Все это произвело на меня двойственное впечатление.
Мне была близка и понятна романтическая, приподнятость Орлова. Он мне чем-то напоминал меня самого - такого, каким я был прежде. Полтора года назад, приехав в Заполярье, я так же восторженно воспринимал все, что окружало меня.
Мне было дорого это чувство. Крамов, бывший начальник участка нашего строительства, человек, которого я ненавидел, с которым целый год вел борьбу, избрал мою восторженность предметом жестоких насмешек.
Я увидел в Орлове что-то родное и близкое мне. Но было и другое, беспокоящее. Нам нужен был настоящий главный инженер, человек с опытом, знаниями и характером руководителя. Я думал: "Обладает ли всегл этим русоволосый, красивый, быстро приходящий в возбужденное состояние, чуть заикающийся человек с глазами поэта?"
Но в штольне Орлов совершенно преобразился. Казалось, что здесь был его дом, который он покидал лишь на время. Его вопросы, замечания были лаконичны, точны и безупречны с технической точки зрения. Я понял, что этот человек будет у нас вполне на своем месте.
Мы подружились. Григорий был поэтом не только, по внешности - он по-настоящему любил поэзию и множество стихов читал наизусть. Я же не знал на память ни одного, но очень любил слушать. Почти все вечера мы проводили вместе. Теперь, впервые за многие месяцы, мы расставались на несколько дней.
Я позвонил Орлову, сказал, что освободился, и попросил его зайти. Он пришел.
- Значит, едешь? - спросил я, хотя отлично знал, что в восемь часов вечера машина повезет Григория на станцию. - Смотри, чтобы они там не заговорили тебя. Насчет оборудования пойдут навстречу, а в цементе откажут. Есть у начальства такая манера: что полегче сделать - сделают, а в главном откажут.
- Я из них этот цемент зубами вырву! - заявил своим мелодичным голосом Орлов.
Я улыбнулся.
- Чего ты смеешься? - спросил Григорий.
- Так. С таким голосом, как у тебя, не цемент вырывать, а в любви объясняться.
Он обиженно пожал плечами.
Но я просто пошутил. Я отлично знал, что настойчивости у Григория хоть отбавляй.
- Ладно, не обижайся, все знаю, - сказал я. - Может быть, в таком голосе есть даже большое преимущество. Приезжают в облисполкогл наши полярники, глотки простуженные, ручища - во, чуть что - по столу кулаком. А тут появляется этакая сирена, этакий Ленский и вместо "Куда, куда…" поет тебе: "Дай цемент, дай цемент, дай цемент!.." Я бы на месте начальства не выдержал, сдался.
Мы оба расхохотались.
- Документы еще раз посмотришь? - спросил Орлов.
- Да что их смотреть? Цемент нужен, а не бумажки. Я тебя просто так позвал, попрощаться.
Я встал из-за стола, подошел к Григорию. Он тоже встал. Я положил руку на его плечо.
- Смешно говорить: всего на три дня едешь, а мне как-то не по себе.
- За три дня ничего не случится, - возразил Григорий. - Люди все на местах, распоряжения диспетчеру оставлены.
- Да я не о том, каменная твоя душа, а еще стихи любишь! - сказал я с укором. - Просто привык к тебе. Ясно? Три вечера буду по привычке в твою дверь тыкаться.
- Так ты, оказывается, лирик!
- Да что вы все, и впрямь меня сухарем и бюрократом считаете? Сначала девчонка эта, теперь ты!
- Девчонка? - переспросил Орлов. - Какая девчонка?
- А бог ее знает, девчонка, геолог, минералог, явилась откуда ни возьмись, лекции читает, пропагандирует…
- Волошина?
- Не помню. Кажется, Волошина. Между прочим, кто ее в туннель пустил? Она на тебя ссылалась.
- Я, конечно, я, - обрадованно и точно не замечая моего тона, подхватил Григорий. - Но это же замечательная девушка! Смелая такая, решительная! Просто замечательная девушка!
"Ну, понес", - безнадежно подумал я про себя, зная привычку Орлова пользоваться превосходными степенями во всех случаях, когда дело не касалось техники.
- Что ты в ней нашел такого замечательного? - Я усмехнулся.
- Ну как же? - еще шире раскрывая свои и без того большие глаза, удивился Григорий. - Девушка почти с институтской скамьи приехала сюда, в глушь, в Заполярье. Я помог ей, конечно, и рад помогать еще.
- Глушь, Заполярье?! - воскликнул я. - Отсюда до Москвы за трое суток доехать можно, а на самолете - почти за день! Скажите пожалуйста! Люди на Северном полюсе живут, в Антарктиду собираются!
- Чего ты кричишь? - удивился Григорий. - Если ты и на Волошину так кричал… Между прочим, на полюсе девушек нет, и не думаю, чтобы их пустили в Антарктиду. Не понимаю твоего раздражения. Т-та-кая хорошая девушка…
Он недоуменно пожал плечами.
- Ладно, - сказал я, успокаиваясь. - Делай как знаешь. Только пусть не болтается в туннеле без дела. Стукнет осколком или породой придавит - хлопот не оберешься. И… приезжай поскорее.
- Даже и без цемента?
- Без цемента и близко не подходи. Пропади пропадом. Понял? - Я шутливо ткнул его кулаком в грудь. Мы попрощались.
Седьмой час. Мне тоже пора было уходить.
Выйдя из дома, я остановился на несколько минут, чтобы, как обычно, издали взглянуть на наш туннель.
В те дни, когда бывало тяжело на душе, когда неполадки обрушивались на нас со всех сторон, точно прорвавшая плотину вода, когда казалось: все, все никуда не годится, начиная с телефонной связи, кончая компрессорами, подающими воздух, и ты теряешься, не знаешь, за что ухватиться, что исправить в первую очередь, - в такие дни после работы я подолгу задерживался здесь.
Вот и теперь я стоял у длинного белого здания нашего управления и смотрел на туннель. Укатанные автомобильные дороги устремлялись со всех сторон к горе, мчались автомашины, груженные лесом, бухтами электропроводов, контейнерами; где-то гудел электровоз, поблескивали в лучах вечернего солнца провода линий высоковольтной передачи.
В двухстах метрах от меня чернел восточный портал нашего туннеля. Нитки электроогней, бледных у выхода, куда еще проникал солнечный свет, и все более и более ярких в глубине туннеля, были хорошо видны отсюда. Мой туннель!..
А ведь всего полтора года назад здесь не было ничего, кроме этих мертвых гор и воющих ветров: не было ни домов, ни портала, ни рельсов, ни столбов электропередач. И я, неопытный, начинающий инженер, одиноко стоял здесь, подавленный этим гнетущим безмолвием, которое нарушалось лишь мерными ударами ломов. Да, ломов! Подумать только, что когда-то головотяп Фалалеев, бывший начальник отдела строительства комбината - ныне его и след простыл, - заставил двух рабочих, Агафонова и Нестерова, начинать проходку туннеля… ломами!
А сейчас?..
Неужели мы, мы сами, своими руками пробили эту гору, проложили эти дороги, построили эти дома?
Сами, сами!
Мне было радостно думать об этом. Я забывал о том, что нам предстоит еще год работы, немало трудностей, обо всем, что мешало строить туннель…
Я полюбил эти места. Не только полярный день, когда с утра и до утра солнце лениво плывет по небу и лучи его то золотят леса, то будто разжигают огромные костры в глубинах озер, и розоватые отблески чуть вздрагивают на неподвижной водной глади. И трава становится такой зеленой, что, кажется, сама жизнь дышит в каждой травинке и хмурые черные горы расправляют свои тысячелетние морщины и улыбаются, приветствуя солнце. А солнце медленно плывет по небу и зовет тебя за собою, вперед и вперед…
"Смотри, - слышится тебе, - ты знаешь этот лес, уже много месяцев подряд ты видишь его… Но пойдем со мной туда, в чащу, пойдем - и ты увидишь такие цветы, которых никогда в жизни не видел, разве что в детстве, потому что в ранние годы видишь много такого, что можно понять, лишь когда постареешь, - понять, но уже не вернуть… Ты услышишь, как растут деревья, как шепчутся между собой стебельки травы, как спорят ветки… Смотри, ты знаком с этой горной тундрой, исшагал ее вдоль и поперек. Может быть, она кажется тебе мертвой, бесплодной? Но иди за мной, сюда, где камни, валуны, вросшие в землю тысячелетия назад, не бойся - со мной ты сумеешь пройти всюду, - иди, и ты увидишь жизнь, которая берет свое с бою, как и все в этих местах… Я покажу тебе карликовые деревца, которые бессильна раздавить тупая и грозная сила тысячетонных камней, стебельки, на которых краснеют вкусные ягоды… Иди!"
…Я любил не только бесконечный полярный день, но и схватки с беспросветной ночью, когда зажигались, и казалось - навечно, электрические огни, когда ветер раскачивал фонари на нашей площадке и светлые пятна метались по темно-серому снегу… Ночь со всех сторон идет в наступление, надвигается на тебя, но ты режешь ее черное бесформенное тело лезвиями мощных прожекторов, преграждаешь пути лавинам, несущимся в кромешной тьме с этих, ставших во мраке предателями, гор… И ты знаешь: ночь отступит. Ведь откуда-то издалека к нам спешит солнце… И разве показалось бы оно нам таким красивым, таким желанным, если бы не отступившая ночь?
…Я стоял и смотрел на туннель, на автомашины, на линию электропередачи, стоял и смотрел, забыв все огорчения. Потом я вспомнил, что Кондаков приглашал меня зайти к нему вечером.
2
Мне не хотелось идти к Кондакову. Но я подумал о том, что, может быть, дома, в неофициальной, так сказать, обстановке, мне удастся вырвать "у него еще несколько тонн цемента, - и пошел к нему.
- Садись, - сказал Кондаков, когда я вошел в столовую, - только тебя и ждем.
Они уже сидели за квадратным столиком, в стороне от обеденного: Кондаков и один из моих начальников участков, Рожицын, молчаливый молодой человек.
- Садись, - повторил Кондаков, любовно перемешивая на столе черные костяшки домино. На лице его застыла блаженная улыбка. Он предвкушал удовольствие.
- Капусту принес, козел? - осведомился Кондаков, хитро прищуриваясь и причмокивая своими толстыми губами. Этими словами он обычно начинал игру. Я промолчал.
- Мм-ээ! - проблеяла глухим басом Людмила Тимофеевна, жена Кондакова. Она шутила.
"Ну, зачем я сюда притащился?" - мысленно спросил я себя, присаживаясь к столу.
Кондаков высоко поднял руку с зажатой в ладони костью и с грохотом опустил ее на стол. Игра началась.
Я почти механически выкладывал на стол свои костяшки, ожидая момента, когда азарт Кондакова спадет и можно будет вернуться к разговору о делах. Но Кондаков играл самозабвенно. Он бил по столу так, что вздрагивали хрустальные водочные рюмки, стоящие в горке неподалеку.
Наконец я не выдержал и сказал:
- Павел Семенович, что ж все-таки будет с цементом?
Увлеченный игрой, Кондаков, видимо, даже не расслышал моего вопроса. Его рот был полуоткрыт, а маленькие глазки светились. Когда Кондаков без всякой нужды бил костяшкой по столу, я из духа противоречия клал свою подчеркнуто тихо.
- Не знаю, чем буду через неделю бетонировать, - как бы между прочим сказал я. - Того цемента, что я у вас выпросил, хватит едва ли на…
Я посмотрел на Кондакова и осекся. Он, по-видимому, и теперь не обратил никакого внимания на мои слова. Ничто, кажется, не могло сейчас отвлечь его: он играл в домино! И, конечно, был убежден, что делает именно то, что нужно. Мысль о том, что он может свершить что-то неправильное, была чужда Кондакову. Он был лишен всяких сомнений. Сто человек вокруг могли бы, играя в домино, тихо опускать на стол свои костяшки. Кондаков - я убежден в этом - все равно продолжал бы грохотать.
Как он может так самозабвенно, так тупо играть?
Ведь Кондаков не тупица, - уж кто-кто, а я хорошо это знал.
Он был опытным специалистом горного и строительного дела. Грузный, шумный, страдающий одышкой, в запыленной, военного покроя гимнастерке, с которой уже давно распростилось большинство гражданских людей, в сапогах с невысокими голенищами, он, казалось, знал все, что касалось строительства я взаимоотношений причастных к нему людей. Он мог до хрипоты спорить и "проявлять характер", когда речь шла о каких-то практических вопросах. В этих случаях Кондаков стоял "насмерть" во всеоружии своего авторитета руководителя, своих привычных связей, своего тонкого понимания механики служебных взаимоотношений.
Я глядел на него и думал:
"А ведь он мог бы, я убежден, мог бы добыть для нас цемент! Ему известно столько ходов и выходов! Он может! Может, но не хочет. Не хочет с кем-то ссориться, скандалить, требовать…"
Кондаков вообще никогда не сопротивлялся, когда дело выходило за привычные для него рамки. Тогда он обнаруживал какую-то странную, непонятную мне способность плыть по течению. Его тучное тело обретало "плавучесть", он точно переворачивался на спину, и волны подбрасывали, но никогда не захлестывали его.
- А мы дублем! - захлебываясь от удовольствия, внезапно крикнул Кондаков, с размаху опуская на стол костяшку.
Это было уже выше моих сил. Я тоже с размаху опустил руку на стол и воскликнул:
- Да подождите же, Павел Семенович! Давайте поговорим!
Кондаков недоуменно, точно разбуженный лунатик, посмотрел на меня.
- Поговорить? О чем? - спросил он.
- Да все о том же! Что будет с цементом?
- С цементом будет то, что его не будет! - сострил Кондаков.
- Это не ответ! - сказал я.
- Слушай, Арефьев, - устало произнес Кондаков, - ну пожалей ты меня! Дай поиграть! Или бери кости, или не мешай: мы с Рожицыным вдвоем закончим.
Я посмотрел на Рожицына. Он невозмутимо молчал. Странный парень! Приехал к нам на строительство месяца три назад. Стал начальником участка. Работает как будто неплохо. Только какой-то он чересчур чистый и гладкий. Буровая пыль точно никогда не садилась на его белое, розовощекое лицо. Не понимаю, как ему удавалось сохранять его таким, находясь в штольне. Рожицын был человеком спокойным и немногословным. Но сейчас его молчание поражало меня. Ведь и он заинтересован в цементе не менее всех нас. По крайней мере должен быть заинтересован. Почему же он так спокоен, так равнодушно спокоен?
Я сказал:
- Не дам я вам играть, Павел Семенович, пока не решите, как быть!
- Да ты что, жилы из меня вытянуть хочешь? - возмутился Кондаков.
- И что это вы в самом деле?! - неожиданно вмешалась в разговор Людмила Тимофеевна. - Пришли в гости, так и говорите по-гостиному! Дайте хоть Павлуше отдохнуть, если сами отдыхать не желаете!
"По-гостиному!" - Эта женщина разозлила меня. Кондаков по крайней мере работяга. Строительство, рудник, комбинат были его домом. Он мог проводить в руднике большую часть суток, спал пять-шесть часов, бежал в гору по первому телефонному звонку диспетчера.
А вот его жена Людмила Тимофеевна, которую на строительстве с легкой руки ее мужа все звали "Лю-дик", была настоящая бездельница.
Я опять обратился к Кондакову:
- Извините меня, Павел Семенович, но я не могу просто так закончить этот разговор. Вы должны дать определенный ответ, должны! Мне нужно наконец ясно себе представить, какие перспективы нас ожидают.
- Ну, хорошо, - сказал Кондаков и резким движением руки отодвинул в сторону домино. - Давай разговаривать. Объясни: что ты от меня хочешь?
- Цемент. Вы это знаете.
- Цемент, цемент, - раздраженно повторил Кондаков, - что я тебе, цементный завод? Ты думаешь, я сам это дело не переживаю?
- Нет! - вырвалось у меня.
Да, именно вырвалось. Я не хотел сейчас произносить это слово, чтобы не обострить разговор. Думал об этом, но высказывать не хотел.
- Нет?! - удивленно и вместе с тем с затаенной угрозой повторил Кондаков. - Ты хочешь сказать, что для меня безразличен туннель?
Он начал дышать тяжело и с посапыванием - верный признак нарастающего гнева. Но и я уже чувствовал, что не смогу сдержаться и сейчас выложу Кондакову все, что думаю о нем.
- Я не хочу сказать, что вам безразличен туннель, - начал я, - но вы за него не болеете. Ваши показатели - руда.
- А за стройку, ты полагаешь, я не отчитываюсь?
- Знаю. Но главный показатель плана - это руда. И, если хотите знать, вам даже выгоднее, чтобы строительство туннеля затянулось.
Мне не следовало произносить слово "выгоднее". Но в этом было мое несчастье: вступая в спор, я быстро терял самоконтроль и не выбирал выражений.
- Вы-год-нее? - переспросил Кондаков. Я заметил, как Рожицын подчеркнуто недоуменно пожал плечами, и Кондаков это видел.
- Да, да, выгоднее! Ваш план по добыче руды составлен с учетом зимних трудностей ее транспортировки. Все знают, что снегопады и обвалы на недели выводят из строя железнодорожную ветку. Добытая руда лежит и выветривается, а обогатительная фабрика простаивает. А если будет готов туннель и поезда пойдут через гору напрямую и никаких задержек не будет, вы что же думаете, вам не увеличат план по добыче руды?
Кондаков побледнел. Его руки лежали на столе, и я видел, как он сжал свои тяжелые кулаки. Я понял, что попал "в самую точку".
- Ты что же, - начал Кондаков, - хочешь сказать, что я… саботажник?
- Нет, что вы! - торопливо и совершенно искренне ответил я. - Какой же вы саботажник? Вы честный работник! А все же та мысль живет в вас, живет, вы, может быть, сами этого не сознаете?