Но тут в разговор снова вмешалась Людик. Подбоченившись, она подошла к столу и прогудела:
- Это кто саботажник? А? Это вы нам такое?! "Нам! - повторил я про себя. - А какое, собственно, она имеет право на это "нам"?"
Я смотрел на эту полную невысокую женщину с бесцветными и холодными глазами. Долгие годы прожила она с Кондаковым. Ездила с ним всюду, куда забрасывала его судьба. Но скиталась с ним не потому, что жила его жизнью. Ее съедала страсть быть "хозяйкой", "первой дамой", все равно где: в районном городке, в тундре, на строительной площадке, где и людей-то, может быть, было не более нескольких десятков, - вообще где угодно, в любом захолустье, но "первой".
Слово "мы" имело в устах Людика особое значение. "Мы" - это были она и Кондаков, все его подчиненные и начальники. "Они" было для Людика не просто местоимением. В этом слове заключалось понятие. Этим понятием объединялись все, кто находился за границами ее мирка.
Я уже взял себя в руки и спокойно сказал Кондакову:
- Не сердитесь на меня, Павел Семенович! Я не хотел вас обидеть. Просто мне казалось, что при своем опыте и связях вы могли бы помочь нам с цементом, если бы очень захотели.
И сразу понял, что Кондаков почувствовал облегчение. Видимо, он был рад уйти от столь щекотливой темы.
- А ты думай, что говоришь, - примирительно пробурчал он. - Такое сморозить, а?
Кондаков посмотрел на Рожицына, явно ища его сочувствия. Тот развел руками, умудрившись и теперь промолчать.
- Я всей этой твоей чепухи не слышал, - продолжал Кондаков, - просто не слышал. Будем так считать. Все! А теперь давайте играть. Будешь играть, Арефьев?
- Спасибо, не хочется, - ответил я и пересел на диван.
- А мы с Рожицыным продолжим, - объявил Кондаков, перемешивая домино, - а Людик пока козлам капустку приготовит.
- Так уж!.. - кокетливо-снисходительно сказала Людмила Тимофеевна. Она готовила стол к чаю.
Снова раздался грохот от ударов по столу.
"Что ж, - подумал я, - надо идти. Как бы это исчезнуть повежливее…" И вдруг я услышал на этот раз тихий голос Людика:
- Мне с вами надо поговорить, Андрюша.
Я удивленно посмотрел на Людмилу Тимофеевну. Во-первых, я терпеть не мог, когда она называла меня Андрюшей. Во-вторых, какие у нее могут быть со мной дела?
- Очень надо поговорить, - повторила Людмила Тимофеевна, и голос ее прозвучал, как труба под сурдинку.
Она направилась в соседнюю комнату, и мне ничего не оставалось, как пойти за ней.
В маленькой спальне, где почти всю комнату занимала широкая кровать, над которой висела странно выглядевшая здесь дорожка с какой-то готической немецкой надписью, Людмила Тимофеевна повернулась ко мне.
- И охота вам про этот цемент говорить… - сказала она и внезапно спросила: - А вы все один, Андрюша? Один как перст? - И она подняла вверх свой толстый указательный палец с длинным ногтем.
Вместо ответа я только пожал плечами.
- Одному скучно? - продолжала Людик. - Что вы делаете один вечерами?
Я молчал. Слышно было, как в соседней комнате Кондаков методически колотит по столу.
- Мне не скучно, и я не один, - ответил я, не скрывая своей неприязни к этой женщине, и повернулся, чтобы вернуться в столовую.
- Подождите, - настойчиво остановила меня Людмила Тимофеевна. - Уж не думаете ли вы, что я кокетничаю с вами? Очень вы мне нужны, бирюк такой… Просто у меня есть к вам поручение…
Я был уже у двери, когда она произнесла это слово - "поручение". Я вернулся. А Людмила Тимофеевна взяла сумочку, лежавшую тут же на кровати, вынула какое-то письмо…
Я почувствовал жар, даже боль, точно от ожога. Буквы на узком листке бумаги заплясали перед моими глазами. Я узнал почерк Светланы. Будто кто-то позвал меня издалека. Инстинктивно я поднял руку, чтобы схватить письмо, но сдержался.
- Догадались? Поняли? - гудела над моим ухом Людик. - Собственно, это письмо не вам. Но там есть кое-что и для вас. Прочесть? Хотите?
- Не хочу, - решительно ответил я. - Меня не интересуют чужие письма.
- О, понимаю, мужская гордость! Разбитые мечты! Утраченные грезы!
- Это все, кажется, названия кинофильмов.
- Ну конечно, где уж нам своими словами изъясняться! - сказала Людик, и ее белесые, под овальными бровями глаза внезапно стали злыми.. - Это у вас своих слов много, - продолжала она, говоря то вполголоса, то в полную мощность своего невероятного баса. - И все слова-то особенные, умные, не про нас, глупых, сказанные…
- Послушайте… - начал я, будучи не в силах сдержать себя. - О каких словах вы говорите?
- А я вот вам скажу, что понимаю, скажу, не беспокойтесь! Вы знаете, к кому она тогда прибежала? Ко мне - вот вам! Удивляетесь? Ну конечно, я знаю, за кого вы меня считаете: мещанка, глупая, институтов не кончала! А вот она ко мне прибежала от вас - умного, передового, - ко мне! Ночью прибежала, с постели подняла. "Людмила Тимофеевна, говорит, родная, мы с вами и не знакомы почти, простите, но вы женщина - поймете: уговорите мужа, чтобы отпустил меня со стройки завтра же, немедленно…" Ну, я поняла все и помогла.
- И вы посмели?! - воскликнул я.
- Посмела? Скажите пожалуйста, слово-то какое Вот и посмела! У вас свое право, у нас свое!
…Но я уже не слышал ее слов. Прошлое нахлынуло на меня, обступило со всех сторон. Я снова стоял один в пустой комнате Светланы. Был день, но в комнате горел свет, и шторы были задернуты с вечера. И абажур снят с лампы, и она висела голая, на длинном шнуре. Два вплотную сдвинутых стула, на которых, наверное, стоял раскрытый чемодан. И какие-то обертки, скомканные бумажки валялись на полу. Все было так, как бывает всегда после отъезда человека, который уехал с тем, чтобы не вернуться. Письмо на столе я увидел уже потом…
Я вспомнил свое страшное одиночество в тот проклятый вечер, первый вечер без нее, и потом много других вечеров, таких же одиноких, и свое отчаяние, и ненависть, и тоску, и Крамова - все, все!..
Голос Людмилы Тимофеевны опять прорвался ко мне.
- Держите же, держите письмо, - говорила Лю-дик, - вот, держите! Любит она вас. До сих пор любит. Вот, сами прочтете.
Но я уже овладел собой. Сказал как можно спокойнее:
- Вот что, Людмила Тимофеевна, я, кажется, был резок с вами, простите. Но только я вас прошу, очень серьезно прошу: никогда не говорите мне о… об этом. И никогда не передавайте мне никаких писем от… оттуда. С этим кончено.
Я повернулся и пошел к двери. Но она догнала меня и, когда я уже переступал порог столовой, сунула мне письмо в карман.
- Нет, вы прочтете, - услышал я голос Людика почти над самым моим ухом, - прочтете!
Моим первым намерением было выхватить письмо из кармана, разорвать его, бросить. Но Кондаков и Рожицын смотрели на меня.
- Товарища Арефьева от мужской компании к бабам тянет, - подмигнул Кондаков Рожицыну.
- Я почувствовал, что больше не могу оставаться здесь.
- Павел Семенович, хочу попрощаться. Мне пора.
- Куда от чая-то? - прогудела как ни в чем не бывало Людик.
- Я не хочу чая. У меня… горло болит, - ответил я, - сознавая, что говорю глупость.
- Послушай, Арефьев, - Кондаков, остановил меня, когда я был уже у двери, - чуть не забыл: мне начальник геологической экспедиции звонил. Профессор какой-то…
"Ах, вот оно что, пожаловалась!" - подумал я.
- …Говорит, у них важные задачи, - продолжал Кондаков, - просит разрешить их минералогу поработать в туннеле. Так ты пусти его, слышишь?
- Вы же его знаете, этого минералога, - сказал я, - утром встретили.
- Это та самая, девчонка и есть? - удивленно протянул Кондаков.
- Да.
Кондаков нахмурился, видимо, вспомнив разговор насчет каски.
- Ну, шут с ней, пускай ходит! Распорядись.
- Хорошо, - сказал я деревянным голосом и добавил, обращаясь к Рожицыну: - На ваш участок, Леонид Викторович.
- Слушаю, Андрей Васильевич, - поспешно согласился Рожицын и вытащил из кармана записную книжку, с которой, мне кажется, он никогда не расставался. - Фамилию случайно не знаете? - спросил он, раскрывая книжку.
- Случайно знаю. Волошина.
- Ясно.
Рожицын черкнул в книжке.
- Ну, теперь мне пора идти, до свиданья, - сказал я.
Мне хотелось побыть одному. Я никого не хотел видеть. Вышел из дома Кондакова и побрел по дороге.
В этот субботний вечер, на улицах поселка было безлюдно. Из открытых окон Дворца культуры доносилась музыка. Я вспомнил, как ломали "шайбу" - пивную, единственный центр развлечений этих мест в прошлые годы. Теперь здесь стоял Дом культуры, или, как его иногда называли чуть почтительно и чуть иронически, "дворец".
Я шел пешком, один, засунув руку в карман и сжимая то письмо.
Не выдержала. Испугалась трудностей, полярных ночей, снежных обвалов, заносов… Нет, все было сложнее. "Испугалась трудностей" - привычные общие слова. Она испугалась не только трудностей, но и самой себя. Побоялась ответственности. За что? За многое. За все. За то, как живешь сама, как живут люди рядом с тобой.
Крамов помог ей принять решение. Крамов - бывший начальник западного участка нашего строительства. Человек, которого я считал своим другом. Жестокий карьерист и себялюбец. Он научил ее найти выход. Очень простой выход: уехать.
Первые недели после ее отъезда - нет, бегства, - я ждал от нее письма. Не знаю почему. В той записке, которую она оставила на столе в своей покинутой комнате, все было сказано. И все же я ждал.
Я ждал не только письма. Иногда я ловил себя на том, что долго и пристально смотрю на дорогу в надежде увидеть ее: вдруг вернется?..
По ночам я прислушивался к шагам в коридоре. Высчитывал время, которое ей понадобилось бы, чтобы добраться до нашей стройки, если приедет с московским поездом. Восемь часов от Заполярска до Тундрогорска, пятнадцать минут до нас… Но она не появлялась на дороге, чужие шаги звучали по ночам в коридоре. От нее не было ни вестей, ни писем. Она исчезла бесследно…
Нет, она не исчезла. Это неправда, что я перестал думать о ней. Я думал о ней все время. Может быть, теперь я вспоминал о ней, реже, чем тогда, но забыть ее совсем я не мог. И как только я вспоминал о Светлане, все связанное с ней, все события, цепляясь одно за другое, вставали перед моими глазами. Мне казалось, что она рядом, близкая, родная, в синем, покрытом буровой пылью комбинезоне; я видел ее силуэт в окне нашего дома, видел ее лицо, мокрое от слез, когда погиб Зайцев, я слышал ее гневный, полный отчаяния голос: "Уйдите, Крамов, я люблю только тебя, Андрей, только тебя!"
И вдруг, не понимая, как это случилось, я увидел, что держу перед собой в руке скомканное письмо Светланы. И уже речи не могло быть о том, чтобы бросить это письмо, - я поспешно, точно боясь, что оно может выпасть из моей руки, исчезнуть, стал расправлять смятый листок бумаги… Она писала:
"Милая Людмила Тимофеевна, я для вас почти чужая, но вы помогли мне один раз, и я хотела просить вас помочь во второй.
Не смогли бы вы при случае передать от меня привет Андрею Арефьеву. Сама писать ему я не могу… Ничего больше не говорите и ни о чем его не спрашивайте, - только привет, и все…
Я живу в Москве, мой адрес: Воровское шоссе, 17, квартира 18. Сообщаю об этом на тот случай, если вы захотите ответить мне.
Ваша Светлана Одинцова".
…Я стоял один, совсем один на пустынной дороге. Солнце уже садилось. Темно-красные тени легли на верхушки гор.
От Тундрогорска до площадки, на которой расположились наши дома, было пятнадцать минут езды на автобусе. Но я пошел не по автомобильной дороге, а свернул на тропинку, ведущую по склону горы: мне не хотелось сейчас встретиться с кем-либо.
Письмо Светланы я разорвал и выбросил. Заставил себя сделать это. Она испугалась жизни, испугалась любви. Даже письмо побоялась написать прямо мне. Нашла посредника - Людика! Ведь это при ее помощи она сбежала, бросила всех нас, нашу стройку, меня, людей, которые ее так любили! Может быть, она уехала с Крамовым… Может быть, они даже… От одной мысли, что Светлана, может быть, в Москве вместе с Крамовым, у меня сжались кулаки. Нет, это была не просто ревность, нет. Чувство, которое я испытывал сейчас, было сильнее и глубже, чем только ревность.
Я все еще мальчишка, тряпка, если после всего, что произошло, могу думать о ней. Все. Кончено.
Занятый своими мыслями, я шел, глядя под ноги, по тропинке, так хорошо мне знакомой. И когда я наконец дошел до поворота, то увидел нечто совершенно неожиданное.
Почти у самого подножия горы стояла палатка. Это была большая палатка, человек на десять наверное, а за ней - две другие, поменьше. Незнакомые мне трое мужчин и женщина копали землю. Все это - и палатки в лощине и люди на фоне гор, освещенных неярким полярным солнцем, - выглядело особенно отчетливо.
Мне бы сразу догадаться, что это палатки геологической экспедиции. Но в мыслях своих я был так далеко отсюда, что все сообразил лишь тогда, когда женщина воткнула в землю лопату, выпрямилась, увидела меня и окликнула:
- Товарищ Арефьев!
Ну конечно, это была та самая Волошина. Теперь, когда остальные люди, прекратив копать, тоже уставились на меня, убегать было бы просто глупо. Тем более что Волошина уже шла мне навстречу, спрашивая на ходу:
- Вы к нам, товарищ Арефьев? Только к нам лучше было идти по шоссе, а уж потом свернуть в сторону.
Она подошла ближе. Сейчас, в светлом платье в красный горошек, она выглядела так, как я и предполагал: худенькой, даже тщедушной.
А Волошина, оборачиваясь к стоящим у палаток мужчинам, крикнула:
- Евгений Артемьевич, это товарищ Арефьев, начальник "Туннельстроя". - Потом она снова обернулась ко мне: - Это наш руководитель, профессор Горчаков.
Горчаков направился ко мне. Я тоже сделал несколько шагов вперед.
- Здравствуйте, товарищ Арефьев, - сказал Горчаков, подходя и протягивая мне руку. Он был высокого роста, с обветренным морщинистым лицом, на котором резко выделялась щеточка седых усов. На вид ему было под шестьдесят, но держался он очень прямо. Мы поздоровались. - Очень любезно с вашей стороны, что вы навестили нас. Мы, правда, еще не обжились, всего третий день как приехали. Прошу вас.
Он чуть посторонился, пропуская меня вперед и жестом приглашая подойти к палаткам.
Я чувствовал себя неловко, но не мог же я прямо заявить: "Товарищи, простите, но мне не до вас. Я не к вам шел. У меня тяжело на душе. Это только случайность, что я забрел сюда".
- Вы уже знаете о нашей экспедиции? - спрашивал между тем Горчаков.
- Да, - ответил я. - Кондаков говорил. Директор комбината. Вы, кажется, звонили ему?
Помимо моей воли, в последних словах прозвучал упрек. Но Горчаков как будто ничего не заметил.
- Только сегодня звонил, - добродушно подтвердил он. - Рассказал вкратце о наших делах. Условились завтра встретиться. Между прочим, одна из моих просьб, - продолжал он, - касалась вас, вернее - вашего строительства. Вы понимаете, геолога хлебом не корми, а дай нырнуть под землю или забраться в гору. Я и попросил директора помочь нам познакомиться с вашим строительством.
- Собственно говоря… - начал было я, но Горчаков прервал меня:
- Конечно, я понимаю, директор комбината тут ни при чем. Достаточно было просто обратиться к вам. Это так, к слову пришлось в разговоре…
Волошина шла молча рядом с нами.
- Насколько мне помнится, - сказал я напрямик, - ваш работник уже побывал в туннеле. Я имею в виду товарища Волошину.
- Да, я была в туннеле, Евгений Артемьевич. - Она мгновенно покраснела, в ее глазах появилось что-то беспомощно-детское. - Ведь это совсем рядом, и я не удержалась. К сожалению, я видела товарища Арефьева совсем мельком, и мне показалось, что он очень занят…
Она замолчала.
- Вот как? - удивился Горчаков и добавил: - Ну и бойкая ты девица, Ирина!
Мы подошли к палаткам. Горчаков предложил мне заглянуть внутрь большой палатки, снова напомнив при этом, что они "не обжились". Я вошел в палатку. Действительно, они еще "не обжились". Рюкзаки, спальные мешки, свертки кошмы - все это было свалено в большую кучу. Двое мужчин разбирали на длинном, пахнущем свежим деревом, очевидно недавно сколоченном столе микроскопы, лупы, - должно быть, устанавливая полевую химическую лабораторию.
- Вы надолго в наши края? - спросил я.
- Как поживется, - ответил Горчаков и добавил: - Если говорить серьезно, то года на полтора-два.
- Где же вы собираетесь жить зимой?
- Здесь, конечно. В Тундрогорске все забито. Так сказать, жилищный кризис.
Я усмехнулся:
- В палатках? Это Заполярье, профессор.
- Я знал это еще двадцать пять лет назад, когда впервые приехал в эти края с экспедицией, - сказал Горчаков. - С тех пор я зимовал здесь четыре раза.
Я смутился. Очевидно, Горчаков заметил это и пояснил:
- Мы настелим полы, утеплим стены, если надо, кошмой обобьем, - геологи народ запасливый.
Мы вышли из палатки.
- Что ж, - сказал я, - желаю успеха. Все, что будет вас интересовать в туннеле, к вашим услугам. Контора "Туннельстроя" отсюда всего в пятистах метрах, так что будем встречаться.
Я попрощался с Горчаковым. Волошина стояла по-сдаль. Шагая по дороге, я думал, что вряд ли произвел на профессора приятное впечатление. Наверное, он еще ни разу не встречал горняка, туннельщика, который так апатично отнесся бы к геологам, людям столь родственной профессии. Если бы он знал, в каком я был состоянии, когда мы встретились!..
Я подумал о том, что надо будет в ближайшие дни пригласить Горчакова к себе, показать ему строительство, угостить…
- Товарищ Арефьев!
Я обернулся. Ко мне спешила Волошина. Она торопливо перепрыгивала с валуна на валун.
"Ну, что ей еще от меня надо?" - подумал я. Она приблизилась.
- Можно вас проводить немного? Мне хочется кое-что спросить…
- Пожалуйста, - коротко сказал я, останавливаясь. Но она, поравнявшись со мной, продолжала идти вперед, и мне волей-неволей пришлось пойти с ней рядом.
- Я хотела задать вам вопрос… Я не понимаю, почему вы меня так встретили?.. - Она чуть замедлила шаг. - Вы не могли не знать, что я пришла не на прогулку, не просто для своего удовольствия. Я единственный минералог нашей экспедиции. Остальные- геологи и коллекторы. Есть петрограф… В вашем районе еще раньше была открыта интересная минерализация, поэтому я и попросилась в эту экспедицию.
Я молчал.
- Вы же меня встретили так, как будто мы не связаны общим делом, как… как муху надоедливую. А ведь вы меня совсем не знаете!
- Знаю, - сказал я.
- Что, собственно, вы знаете? - удивилась она.
- Все. Знаю, что вы молодой специалист. Окончили институт в этом или прошлом году. Верно?
- Допустим…
- Вас еще в вузе тянуло в самые трудные, в самые дальние экспедиции. Так?
- Правильно. Но какое…
- Подождите, - нетерпеливо прервал я ее, - слушайте! Вы, конечно, романтик. У вас есть мечта. Есть? Говорите!
Она снова посмотрела на меня. В ее взгляде по-прежнему были растерянность и недоумение.
- Конечно, - ответила она нерешительно. - У каждого человека, по-моему, есть мечта…