- Поймаю, кишки вытяну и на аршин намотаю, - погрозился Филька и понес голубя на кухню, пожелав, чтобы в него запекли засахаренный грецкий орех. Он, Филька, знает местечковые блюда!
Распорядившись таким образом, Филька в ожидании трапезы сидел на пороге и точил клинок. Во все стороны летели искры, и Филька вскрикивал. Гуси, куры, утки и козел с ученой бородой издали со страхом смотрели на Фильку и гадали: зачем ему понадобился острый клинок? Наточив, Филька зачем-то плюнул на клинок, попробовал его ногтем, завертел над своей головой, и стало ясно: солнце на небе только для того и светит, чтобы сверкать и искриться в его, Филькином, клинке.
В это время появился кот Терентий с поднятым от любопытства хвостом. Филька, увидев толстого, обжорного кота, крикнул "Стой!", размахнулся и отрубил коту хвост. Лежебока Терентий, не привыкший к такому обращению, сначала не разобрал, в чем дело, но вдруг закружился на месте, с визгом кинулся на водосточную трубу, взлетел на крышу и исчез.
Проверив таким образом клинок, Филька сказал: "Законно!" - и неохотно спрятал его в ножны.
Теперь он стал приводить в порядок свое большое и разнообразное хозяйство.
Широкие и глубокие карманы его шаровар с лампасами были полны всякой всячины. Сначала он выудил из них длинную веревку. Затем посыпались стреляные гильзы, обручальные кольца, янтарные бусы, грецкие орехи, кусок засохшего свадебного пирога с маком, какие-то длинные ключи и отмычки, тяжеловесная свинчатка и электрический фонарик, который почему-то светился, очевидно охраняя светящимся глазом все сокровища Филькиного кармана. Из другого кармана Филька вытащил увеличительное стекло, которое тут же подставил под солнце, и, когда прожег в скатерти дырку, удовлетворенно хмыкнул. Появился кусок старой афиши с аршинными зелеными буквами - Филька с серьезным видом прочел ее и аккуратно сложил; под конец он вытянул огромный платок с многочисленными узелками, в которых по-бабьи были завязаны монеты. Платок был развязан, золотые десятки пересчитаны и снова завязаны в узелки, а узелки затянуты зубами.
Все это богатство Филька Синий Жупан рассортировал на три кучки: одна была со словами "к бису!" выброшена, другая снова пошла в шаровары, а третья аккуратно уложена в кожаный мешок, притороченный к седлу.
Теперь, когда труд был закончен, Филька достал из бездонного мешка бритвенный прибор, зеркальце и ремень, расставил железные стаканчики, помазком взбил мыло, направил на ремне бритву. Ему так хотелось побриться, что он даже взглянул в зеркальце: не выросли ли от одного этого желания усы? Сидя с обиженным лицом перед зеркалом, он провел бритвой под носом и со вздохом снова все собрал в ящичек. А из мыла стал выдувать соломинкой цветные пузыри.
Но тут Филька вспомнил про голубя, которого еще не съел, взял нагайку и пошел на кухню. И когда тетка Цецилия сказала ему: "Нет, нет, пан, не готово!" - он показал ей нагайку: "Всегда у вас не готово!" Сам достал голубя из огня и тут же на месте, у печи, съел его до того чисто, что прибежавший на запах жареного Булька вильнул хвостом и опустил глаза: "Этот голубь был без костей…"
В это время за стеной громко зазвонили часы. Филька пошел на их зов. Из часов выскочила кукушка, но, увидев Фильку, тотчас же захлопнула свой домик и уже больше не показывалась. Только слышно было: тик-так! Тик-так!.. Это, наверное, от страха стучало кукушкино сердце. Филька встал на стул и кулаком ударил по часам: "Эй!" Но никто не отвечал. Часы перестали даже тикать. Тогда Филька с размаху ударил второй раз. Мертвая кукушка, которая столько лет куковала и накуковала людям столько счастья и горя, выпала из часов.
- Стерва, - сказал Филька и спрятал кукушку в карман.
А тетка Цецилия стояла на пороге и плакала, словно это убили само время и все, чего ждали от него завтра и послезавтра.
Филька закусил вынутым из голубиного сердца засахаренным орехом и, утершись рукавом, пошел гулять по дому.
В руках у него был мел и кусок угля, и он очень лихо рисовал на стенах, на дверях и даже на стеклах окон черных и белых рогатых чертиков. Он населил ими все комнаты - от пола до потолка, и казалось, свистни он, чертики оживут, прыгнут к нему, засвистят вместе с ним, и тогда уже в доме нельзя будет жить.
После Фильки люди ходили по дому с мокрыми тряпками и прогоняли чертиков со стен и мебели. Но если белые моментально исчезали, то черные, нарисованные углем, возникали снова и, смеясь над людьми, выставляли рожки. И еще долго после того, как Филька исчез и сама память о нем исчезла, где-то на спинке стула или на дверях вдруг проступал черный чертик с рожками.
Увидев рояль, Филька поднял зеркальную крышку и с любопытством заглянул внутрь. Это был целый город, где во множестве домиков спали под паутиной похожие на древних старичков деревянные молоточки. Когда Филька ударил по клавишам, старички в плоских шляпах и черных плащах выскочили из своих домиков и заплакали на струнах. Наверное, невесело им жилось, наверное, много они передумали в своих черных, затканных паутиной, забытых всем миром домиках.
Филька опускал на клавиши кулаки. Бум! Одна за другой лопались струны: бум! Бум! бум! Похоже было, что в городе взрываются бомбы, и старички, напоминавшие Фильке презираемых им учителей, разлетались в разные стороны. И, глядя, как они разбегаются от одного удара его кулака, Филька сам себе говорил: "Важно!" - и подбирал их в карман. Потом, плюнув на этот перевитый лопнувшими струнами разоренный город, он пошел прочь и столкнулся с Микиткой. Микитка не отводил от него своих серых колючих глаз.
- Сявка ты, - сказал Филька.
- От такого слышу, - пробурчал под нос Микитка.
- Ты чего бурчишь? Сейчас стукну, юшкой умоешься, - сказал Филька, но не трогал Микитку.
- Эх ты, бык здоровый, - грустно, как бы жалея Фильку, ответил Микитка.
- Ты смотри, что он говорит! - обращаясь к самому себе, удивлялся и усмехался Филька. - Ты что, не боишься?
- А чего бояться? - прямо смотрел в его глаза Микитка, маленький, ершистый.
Так они стояли вплотную и смотрели друг на друга ненавидящими глазами.
- Сгинь, - сказал Филька, - не попадайся, не то сделаю из тебя канапэ!
Он свирепо ударил плеткой по голенищу и ушел.
К ночи во двор въехали гайдамаки, и Филька пил с ними, чокаясь чаркой, и кричал, и хвастался, и пел песни, ни в чем не уступая им.
Пьяный, он ходил по улице, обнимал столбы и спрашивал: "Ты кто?" Если же ему казалось, что столб шевелится, он кричал: "Стой, стрелять буду!"
Укладываясь спать, Филька положил седло под кровать, а у подушки поставил ружье.
Неизвестно, что ему приснилось, только ночью он с криком проснулся, схватил ружье и бросился к седлу. Но, тронув ружье, успокоился. После этого он вытащил из-под подушки футляр с картами и, вглядываясь в свете луны в потускневшие лица карточных валетов и королей, проверял, не отлучился ли кто из колоды.
Карты были переделаны по его воображению. Валетам подрисованы усы и люльки и углем добавлен даже дым из люлек. Дамам Филька подарил шляпы с разноцветными перьями, но вскоре и они закурили люльки. А короны королей Филька переделал на папахи со шлыками и наряду со скипетрами дал им в руки клинки.
Филька жалел и уважал этих карточных людей и для них не скупился. Каждый раз, взглянув на карты, он брал красный или синий карандаш и выдавал им дополнительно из цейхгауза своей фантазии то пику, то люльку, то оселедец за ухо, то еще какую-нибудь подробность боевого туалета.
Это были люди из того, другого, осатанелого мира, который пахнет сеном, и кровью, и только что произведенным выстрелом; из мира, где сидят на бочках, полных пороха и горилки, пьют и курят люльки, где болеют дурной болезнью и боятся сглаза; из мира, который свищет, стреляет и вертится на коне с отрубленной головой.
Взяв в руки карту, Филька сказал:
- Талья!
И тут же белым птичьим крылом выпустил колоду из-под рукава, на лету ловко перехватил и, постучав по картам согнутым пальцем, стал вызывать:
- Дама пик!.. Валет крестей!.. Король бубен!..
Выбрасывая из колоды карты, он представлял их мне как своих близких родственников, живущих где-то там, в тридесятом государстве, и приславших ему оттуда свои фотографии.
- Метнем! - сказал он, прищурив глаз, выкинул короля пик и тотчас же пребольно щелкнул меня по лбу. На миг показалось, что это злой король пик ударил меня своей булавой. - Ничего, - успокоил Филька, глядя на мгновенно вскочившую шишку. - Я тебе медный пятак приложу. Метнем!
Но я уже больше не хотел. Тогда Филька снова уложил карты в футляр, спрятал под подушку и уснул.
Бог весть, какие слова и мысли нашептывали Фильке во сне эти дикие усатые валеты и короли в папахах со шлыками, но весь следующий день после этого Филька ходил с нагайкой из жеребячьих жил и никому не давал спуску.
Фильку привлек необычный шум в одном окошке, - точно жужжал улей.
Мальчики учились день и ночь. Им надо было выучить наизусть историю сотворения мира с первого до последнего дня. И они прерывали учение только ради похорон или сопровождения невесты под балдахин.
- И наступил день второй, - хором кричали мальчики.
На пороге появился Филька.
- Каюк! - сказал он и, подняв нагайку, ударил ею по книге.
Учитель, подпрыгнув, чуть не выскочил из своих башмаков, паук под потолком перестал плести паутину, замолкли сверчки, повторявшие по щелям урок за учителем, и все окаменели, и было похоже, что этот казачонок в папахе, с плетеной нагайкой в руке остановил мир на втором дне сотворения. Солнце встало посреди неба и не шло дальше.
- Ты думаешь, я тебя не помню, ученая крыса? - проговорил Филька.
- Не надо так говорить, - сказал учитель.
- А зачем народ обманываешь?
Учитель призвал в свидетели Книгу книг, в которой описано сотворение мира и все, что было после этого.
- Знаю - гроссбух! - Филька хмыкнул и пожелал увидеть сотворение мира в картинках.
Но картинок в книге не было.
- Вот видишь, - ликовал Филька, - а говоришь!
- Но тут же все написано словами, и какими словами! - воскликнул учитель.
- Наука! - Филька сплюнул.
Но учитель торопясь расписывал красоту и мудрость человеческого слова и сказал даже, что есть на свете слова, которые сильнее пушек. Филька слушал его, хлопая все время нагайкой по голенищу, а когда учитель сказал про пушки, ухмыльнулся и показал ему нагайку:
- Поговори!
Он взбежал на кафедру и, обращаясь к мальчикам, сказал:
- Державная украинская денежная единица есть гривна. Повторить!
- Гривна, - закричали мальчики.
- Гривна делится на сто шагов, две гривны равны одному карбованцю. Повторить!
И вдруг, не дослушав крика мальчиков, Филька вынул из кармана большие ножницы, подошел к учителю, и, к великому изумлению, мальчики увидели безбородого ребе - того, кто, по их представлению, жил с первого дня рождения мира. Они смотрели на помолодевшего учителя, и земля и солнце казались им только что сотворенными.
А Филька, зажав в руке рыжую бороду, как факелом, освещал себе ею путь к коню и, так как считал, что именно в бороде вся мудрость и ученость старого учителя, на всякий случай завернул ее в тряпку и спрятал в свой мешок, туда, где уже лежал будильник учителя, проигравший как раз в это время полдень.
А солнце все стояло посреди неба и никуда не хотело уходить.
- А это что? - голубой удивительный шар глобуса, похожий на раскрашенный сон, привлек внимание вернувшегося в класс Фильки. - Планета? - сказал он и, схватив ее в обе руки, засмеялся оттого, что все может с ней сделать: разрубить на куски, или плюнуть на нее, или сказать такое слово, что голубой шар завертится вокруг своей оси.
- Христя! - закричал Филька.
Но Христя, завернувшись с головой в лошадиную попону, храпел, не зная, что поблизости, в руках Фильки, вся планета, на которой можно разводить костры и пить горилку. А по мнению Христи, планета для того и существовала, чтобы разводить на ней костры и пить горилку.
Филька хотел и глобус сунуть в кожаный мешок. И хотя это был очень большой мешок, но на хранение земного шара он не был рассчитан. И Фильке пришлось привязать глобус к седлу.
Солнце наконец двинулось по небу все быстрее и быстрее и утонуло в реке.
Где-то совсем близко застрочил пулемет, и в вечернее небо взлетел ликующий крик: "Ура! Даешь!"
Шатавшиеся по двору пьяные гайдамаки, услышав этот крик, сразу протрезвели и, словно выпитая ими водка через ноги ушла в землю, вскочили на коней и, стреляя на ходу, ускакали.
Филька, упираясь в земной шар, привязанный к седлу, тоже влез на коня и закричал:
- У-лю-лю-лю!..
Он осоловел от выпитой сладкой водки, от дыхания коня, выстрелов, испуганных глаз, обилия седых бород. И, зажав в руке лимонку, упал с коня и захрапел.
Шаблi ще у нас блищать,
I рушницi новi!..
пели червонные казаки.
Рейдовый отряд двигался на конях, в кубанках с красным верхом, вооруженный разнообразным оружием: от золотых кортиков до старинных шашек с серебряным эфесом.
С трепетом, боясь что-либо упустить, разглядывали мы впервые увиденных нами гордо сидящих на конях бойцов красной украинской кавалерии. И каждый из них казался нам неслыханным героем, богом чести и справедливости.
Утром индюки, обнаружив храпящего во дворе Фильку, по очереди подходили к нему, но от храпа его так несло водкой, что они тут же с шипеньем отходили.
Сквозь сон Филька выкрикивал команды и длинные ругательства, в которых были дальние и ближние родственники и все, что он видел во сне. Но когда солнце пригрело, он вдруг перестал храпеть и заплакал совсем детским плачем, словно это не Филька лежал в папахе с голубым хвостом, среди стреляных гильз, карточных валетов и королей, а всего лишь мальчик в больших сапогах. И по лицу его было видно - сейчас ему снятся сны, которые снятся всем мальчикам.
Червонные казаки, с головы до ног в горячей пыли, прежде чем позаботиться о себе, поили лошадей и ухаживали за ними. Кони принимали это как должное и вполне заслуженное ими, одобрительно кивали головами: "Вот это правильно".
Проснувшись и увидев в свете солнца новых, незнакомых кавалеристов, Филька Жупан быстро втерся в их толпу и, желая раствориться в ней, стал выкрикивать свои длинные ругательства, вплетая в них на этот раз не только земные предметы, но и луну и звезды. Кони удивленно косили на него глаза, но, в общем, никто не обращал на Фильку особого внимания, и он, решив, что кавалерия всюду одинакова, подбирал себе место в рядах, выискивал друзей по характеру.
Свирепому казаку с ременной нагайкой указали на Фильку и рассказали про бороду учителя и про чертиков. Казак подозвал Фильку и, глядя на него, сказал:
- Скидывай портки!
Филька, несколько пораженный тем, что его шаровары называли портками, хотя и с обиженным лицом, но все-таки покорно стал скидывать их, не отрывая взгляда от ременной нагайки в руках казака.
- Казак - казака? - недоумевая спросил Филька.
- Казак - казака, - подтвердил красный кавалерист.
- Тю! - вскрикнул вдруг Филька, взглянув на темную с въевшейся в нее угольной пылью руку, державшую нагайку. - Да ты шахтер, а не казак.
- Больно догадливый, - ответил тот. - Ложись, куркуленок.
Зажав Фильку между колен, казак взглядом выслал меня со двора, но кот Терентий, сидевший на своем отрубленном хвосте на крыше, взглянул во двор и зажмурился от удовольствия.
- А-а-а! - кричал Филька.
- Кар! Кар! Кар! - отсчитывали вороны удары казачьей нагайки.
- Караул, хлопцы! - визжал Филька. - Правое плечо вперед, в атаку марш! - И он завернул длинное ругательство, в котором был и казак, и все его близкие и дальние родственники до двенадцатого колена, и все, что вертелось и кружилось в Филькиных глазах.
- Кар! Кар! Кар! - кричали возбужденные счетом вороны.
- Человеком будешь или гайдамаком? - спрашивал казак.
- Пли! Руби! Стройся! - визжал Филька.
Нагайка как бы выколачивала из него все командные слова, которые он знал.
И вдруг все - и крики, и команды - сразу иссякло и запищал тоненький, совсем не похожий на Филькин, плаксивый голосок:
- Дядько, ой, дядько! Ой, дядечка!
Даже вороны на деревьях опешили и перестали считать, А кот Терентий забеспокоился, решив, что Фильку кем-то подменили.
Я вошел во двор. Вместо Фильки-гайдамака в шароварах, наполнявших весь двор, стоял какой-то худенький зеленый мальчишка без порток. Даже папаха с бешеным шлыком сидела на его голове блином и имела побитый вид.
Я потрогал ременную нагайку. Она была горячая. Филька, размазывая по лицу грязные слезы, тоже с уважением потрогал ее.
Карточные короли с булавами разбросанные лежали вокруг, как свергнутые самодержцы. Филька с надеждой посмотрел на них. У них были потерянные, сконфуженные лица. Они не знали, что делать при новом режиме. А красные бойцы ходили по ним, втаптывая сапогами в грязь.
Часть четвертая
Девятнадцатый год
1. Весна
Я люблю первые весенние яркие дни. С утра уже весело, обещающе светит солнце, и на окнах постепенно тают тонкие ледяные узоры.
Выйди на улицу - со всех крыш падают сосульки, и вокруг точно бьют посуду.
А в воздухе пахнет талой водой, сладостью проглянувшей из-под снега земли, и воробьи ищут что-то на первой земле, клюют, дерутся, кричат, как на толкучке.
Вот она, за зиму совсем забытая, добрая земля! Шоколадная, парная, она кажется такой вкусной, что нагибаешься, берешь горсточку…
- Ну что, дошел, уже землю ешь? - хрипит простуженный голос Бибикова.
- Ем, да, а что?
Дует мокрый, тяжелый весенний ветер, неся по небу неистовые разорванные облака. И воздух гудит.
А в саду уже появились дорожки - теплые, черные.
На пригретых солнцем местах первые травинки. Они выскакивают неожиданно, ярко-зеленые, острые, словно кто-то сидит в земле и стреляет из зеленого пистолета.
Пьяняще веет новой, только рождающейся жизнью, сулящей невероятное счастье и исполнение всех надежд.
Микитка уже босой, но в картузе, весь измазанный землей, ходит по саду и длинным шестом садовых ножниц нацеливается на засушенные веточки, тянет за белый витой шнур. Где-то вверху мелькают ножницы, и на землю падают сухие, едкие, затянутые паутиной коричневые прутики.
- Микитка, ты что делаешь? - кричу я.
- Хлеб жую, - отвечает Микитка и проходит со своим шестом дальше.
В голых ветвях сада какой-то шум, и в полдень что-то живое вздыхает.
Только вчера еще кусты были темные и угрюмые, а сегодня проклюнулись нежно-пуховые червячки - крохотные, недоуменные, застенчивые, но такие свежие и новенькие.
Я стою у кустика и не могу наглядеться на это чудо.
- Ну, чего лайдачишь, - говорит Микитка.
Я хожу с Микиткой по дорожкам сада и граблями собираю в кучи черные прелые листья, листья, некогда бывшие зелеными, потом желтыми, красными.
Солнце уже теплое, дневное. Высохли тропинки, и стало сухо, ясно, и шуршит под ногами прошлогодняя листва.
- До кучи, до кучи, - приказывает Микитка.
И когда куча собрана, он приносит сухую солому и говорит:
- А теперь гляди: будем делать пожар. - Он чиркает спичкой и поджигает солому.