Конь громко жевал сено и вздыхал. Вдруг он затих. Когда я привык к темноте, я увидел его внимательный, следящий за мной круглый глаз.
- Конь, - сказал я.
Он стукнул копытом и фыркнул.
Я дал ему клок сена, и он с достоинством взял его из моих рук, сжевал и, кажется, даже сказал "спасибо".
Я сказал ему:
- Конь ты мой! - И осторожно погладил мягкую, ласковую шерсть.
А когда в дверях появился Котя, я крикнул:
- Уходи отсюда!
И конь тоже топнул ногой.
Князев вышел из дому в кожаной куртке, с вещевым мешком.
- Ну, цыганенок, будем прощаться!
- А вы еще приедете, дядя Князев?
Он загадочно улыбнулся. Что значила эта улыбка?
И вот когда Князев собрался уехать, во двор пришел человек в черной шляпе, с длинными, до плеч, волосами, с громадным, похожим на шарманку, таинственным ящиком на спине.
- А ну-ка, сними на прощанье портрет, маэстро! - сказал Князев и усадил меня рядом с собой.
"Маэстро" установил посреди двора треногу, привинтил к ней свой черный ящик, накрылся черной простыней, навел свой телескоп. Он что-то долго искал и настраивал, словно мы были не тут, перед его носом, а на далекой планете. Потом вынырнул из-за черной простыни с всклокоченными волосами, подбежал к нам, осторожно, точно стеклянную, повернул мою голову, дернул меня за руку.
- Вот так, не шевелиться!
И теперь уже не прятался под простыней, а сделал очень испуганное лицо и приказал: "Улыбнитесь!", а сам выпучил глаза, поднял зачем-то шляпу и тревожно-торжественно объявил:
- Спокойно! Снимаю!
Молниеносным жестом фокусника он сорвал черную крышечку и зашептал: "Раз-два-три-четыре-пять-шесть…" У меня вытянулось лицо и одеревенела кислицей сведенная улыбка, - никогда это не кончится.
И как раз в это время ужасно захотелось чихнуть. Я сдерживался изо всех сил: "Нет! Нет!", и вдруг душераздирающий вопль "маэстро":
- Испорчено!
И все началось сначала.
Опять: "Раз-два-три-четыре-пять…"
На этот раз я не чихнул.
Молниеносный взмах фокусника: черная крышечка на телескопе. Готово! Можно улыбаться, смеяться, чихать, плясать, ходить на голове, отрывать голову друг другу - теперь это не его дело.
Накрывшись той же черной простыней, "маэстро" копошился там, вздыхал, кряхтел, колдовал. Наконец потемневшими йодными пальцами вытащил негатив и бросил в вазочку.
Страшно незнакомые, сажей измазанные лица с белыми волосами альбиносов. Все ахали и ужасались.
- Момент! - предупредил "маэстро" и исчез под простыней.
Еще одна манипуляция, и нам вручили мокрые, пахнущие лекарством снимки-пятиминутки.
…На старом, лимонно выцветшем от времени снимке - Князев в буденовке с красной звездой, в кожаной тужурке, с засунутым за ремень наганом, вечно молодой, как сама революция. А рядом с ним - худенький, похожий на голодающего мальчик с большими, удивленно-печальными глазами, лихорадочно готовыми ко всему.
Иногда мне кажется, что и Князев помнит этого мальчика.
3. Двое с крашеными усами
В городке снова наступило безвластие.
Где-то за Курсовым полем шел бой.
На улицах было безлюдно. Лишь под тополями мальчики играли в орлянку. Играли и оглядывались, слышался звон монет и сопенье.
Котя в гимназической фуражке стоял у калитки, заложив руки в карманы длинных брюк, бренчал монетами и, зевая, следил за игрой. При метком ударе он говорил:
- Вот это да, вот это я тебе дам!
А если мазали, его палевые веснушки расцветали и он хохотал:
- Эй, мазило, уй, мазило!
- Не крутись под руку, - говорил Микитка, размахиваясь битком.
- А ты не ругайся! - кричал Котя и усиленно позвякивал монетами в кармане.
Наконец Котя не выдержал:
- Ну, и я поставлю!
- Стой, стой! - сказал Микитка.
На Котину монету он предварительно плюнул и потер рукавом, затем попробовал на зуб, кинул о камень и, когда она зазвенела, разрешил поставить на кон.
- Знаем мы ваших, - сказал Микитка.
Котя бил первый. Он размахнулся, словно в руках его был топор. И от удара кузнечной силы полетели искры, но монеты как лежали решкой вверх, так и остались, лишь врезались в землю.
А Микитка не торопился. Сначала он ударил об землю шапкой, потом, поплевав на биток, пошептал над ним:
"Инза-брынза, не хочу, цынза-брынза, спать хочу".
И только тогда, присев на корточки, как-то неуловимо сильно и точно, как молнией, ударил тяжелым "заговоренным" битком. И все монеты сразу перевернулись.
- Фокус-покус! - сказал Микитка и, позевывая, небрежно собрал еще теплые от игры монеты.
- Ну, кто следующий?..
В это время недалеко прогрохотали выстрелы и в переулке появился человек - босой, без шапки. Он с опаской оглянулся и побежал в первые же открытые ворота.
Мальчики притихли. Котя как стоял с раскрытым ртом, так и остался не шевелясь, только толстые уши его по-заячьи поднялись из-под гимназической фуражки.
Вскоре в том же конце переулка показались два петлюровских сечевика в защитных жупанах, с крашеными усами и плетеными нагайками.
- Эй, недоноски! - закричал один из них. - Видели тут человека?
- Какого еще человека? - выступил вперед Микитка.
- Какого? С рогами! - передразнил усатый.
- А, ей-богу, не видели, - ответил Микитка.
- А вот получишь плетюгов, так и увидишь! - И с лошадиным топотом они пробежали мимо в своих кованых чеботах.
- Дяди! - закричал вдруг Котя.
- Ты видел? - остановились сразу оба сечевика.
- Кажется, видел, - неуверенно отвечал Котя. - А это вор?
- Ну конечно вор, детка! Покажи, куда он побежал.
- А вы ему ничего не сделаете? - спросил Котя.
- А что мы ему сделаем? Конфетку дадим.
- Да, конфетку… - заныл Котя, увидев отчаянные глаза Микитки. - Я, наверное, его не видел.
- Ну! - закричал сечевик и поднял нагайку. - Куда побежал?
- Ай, дядя, не бейте, я скажу, если это был вор. Они ведь крадут?
- Крадут, крадут, - подтвердил сечевик.
- А вот сюда побежал, взял и побежал сюда! - Котя показал на раскрытые ворота.
Слышно было, как шумят тополя.
Теперь все мальчики с ужасом смотрели на Котю, который как ни в чем не бывало ковырял пальцем в носу.
- Ах ты бисова душа, - сказал Микитка.
- А что? А что? - кричал Котя.
- Как же ты мог, когда человек прячется, показать, где он?
- Так я ж не хотел. Он меня убивал, - сказал Котя.
- Небось не убил бы, - сказал Микитка.
- Да, тебе хорошо говорить… Тебя не убивали…
- Ну, уж попомни! - Микитка показал кулак.
- А ты не дерись! - завизжал Котя. - Не дерись, я тебе говорю!
- Тише ты, морда! - зашипел Микитка.
- А чего ты дерешься? Чего ты кулаком дерешься? Дяди!
Но "дяди" уже выводили из ворот беглеца. Он был бледен и с удивлением, как бы в первый раз, разглядывал мир.
- Дяди! - смело подбежал к ним Котя. - Вот он дерется! - Котя указал на Микитку.
Сечевик неожиданно поднял нагайку и протянул ею по Котиной спине.
- Ай, дядя! - крикнул Котя. - Так это же я вам сказал, вы меня не узнали?
- Узнал, - сказал усатый дядя.
Беглец мимоходом взглянул на мальчиков.
И ни Микитка, ни Жорж Удар, ни Яша Кошечкин - ни один из них, сколько будут жить, не забудут этого взгляда. Мальчикам хотелось крикнуть: "Так это же не мы, это не мы, честное слово!" Но никто не крикнул. Они стояли и подавленно молчали.
Котя закрыл лицо руками:
- У-уй! Что я наделал! Ой, боже ж мой! Мамочка, дорогая…
- Отойди, - сказал Микитка.
- Отойди, отойди! - закричали все мальчики.
4. Пан поручник
Играя в серебряные трубы, спускалась со склонов сошедшая с неба голубая кавалерия. Когда кони вступили на мостовую, в гулкой тишине опустевшего и вымершего местечка зазвонили тысячи серебряных колокольчиков. Но местечко с опущенными железными шторами и закрытыми ставнями стояло в безмолвном равнодушии к вступившим на его улицы ангелам.
Не только всадники, но и кони в белых чулках были надушены, расфранчены и казались завитыми. И если бы они вдруг выпустили крылья и со своими голубыми всадниками улетели в небо, никто бы не удивился.
В цветных конфедератках, увешанные сверкавшими на солнце бляшками, поляки неподвижно сидели на конях, будто все время перед ними несли зеркала и они не могли ни на минуту оторваться от них, чтобы не потерять позу. А в ушах моих еще звучало: "Эх, яблочко, куда котишься…" И я видел черные развевающиеся бурки и пики с красными флажками.
Во дворе седые старики сидели на завалинках и молились, стряпухи кололи дрова, замурзанные дети в одних рубашонках на земле у кипящих горшков играли катушками и коробочками из-под ваксы. И над двором стоял крик ворон.
- Пся кость! - крикнул верховой улан.
И старики исчезли, стряпухи, схватив горшки и детей, закрыли дома на запоры. И стало тихо, жутко - только одни вороны продолжали кричать над опустевшим двором.
Открылись ворота, и просторный двор сразу наполнился разномастными потными лошадьми и усатыми запыленными уланами.
Со всех сторон послышалось умоляющее: "Пан! Пан! Пан!" А в ответ: "Дай! Дай! Дай!"
Вот один из них, в лазоревом мундире, тащит из дома за волосы старуху. Другой выводит учителя в одной рубахе и подштанниках и кричит:
- Хулера! Мазурик!
Третий палашом рубит перину.
Звон стекла, ржание коней, визгливые проклятия, хриплые крики - все смешалось.
Раненый конь подошел к окну, и казалось, что сама война стоит и налитым кровью глазом глядит на нас. Конь заржал и вдруг заплакал, заплакал, как старик.
Капрал в раздутой конфедератке с громадным лакированным козырьком вошел в дом и, оставляя на полу следы красной глины, запах одеколона и конского пота, единым взглядом оценивал комнаты, комоды, шкафы и все, что было в комодах и шкафах. Он стукнул нагайкой по кровати и сказал: "Тутай!" Пока капрал стучал нагайкой, усатый улан, успевший заглянуть за печь, усами - не зря они были такой длины - разнюхал жареную курицу, левой рукой запихивал в рот куриную ножку, а правой чертил на дверях большой белый крест и надпись латинскими буквами, отчего двери сразу стали чужими.
В комнату опять внесли огромные подушки. У деда забрали не только табак, чтобы не чихал, но и молитвенник, чтобы не бормотал, хотя достаточно было забрать только табак, потому что без него он все равно не мог вести разговора с богом, - для этого надо было иметь железное терпение.
Господин Бибиков достал где-то пульверизатор с одеколоном и, неся его на вытянутых руках, двигался по комнате и брызгал с таким видом, будто только он хорошо знает и понимает, куда и сколько надо брызнуть живой воды, чтобы все было хорошо. Он обрызгал кровать и демонов с красными глазами, прошел мимо японца на вазе, брызнул и на него.
А вечером появился пан поручник - высокий, тощий, с узким лицом и узкой талией, похожий в своем голубом мундире на голубой флакон.
Бибиков уже ждал его на крыльце. Он стоял на цыпочках, собираясь лететь в объятия пана, и на лице его было написано: "Если вы меня проглотите, тоже будет хорошо". Но пан поручник, как деревянная фигурка, прошел к крыльцу, все на нем блестело и звенело - и шпоры, и бляшки, а сам он не шевелил и усом. И именно эта деревянная недоступность привела Бибикова в особый азарт почтения. Он прямо танцевал вокруг голубой фигуры пана и как заведенный повторял одно и то же:
- Пшепрашам пане! Пшепрашам пане! Пшепрашам пане!
Так, танцуя и все пятясь задом, он вел поручника с крыльца в переднюю, из передней в столовую, из столовой в спальню и широким, приглашающим жестом показывал ему пышную, под балдахином постель - настоящий ковчег отдыха.
- Пшепрашам пане! Пшепрашам пане!
Поручник кинул на постель перчатки и томным голосом сказал:
- Пшел вон!
Бибиков сделал успокаивающий жест:
- Проше пана! Проше пана не волноваться! - На пороге он обернулся и снова успокоил: - Ну конечно, я пошел вон… Ну конечно…
Господину Бибикову очень хотелось поговорить с паном. Как же это так: спать под одной крышей и не знать, что за пан и откуда пан. И может, у пана кроме длинных усов есть еще и селедка или соль и с ним можно сделать хорошую коммерцию? Он долго стоял у дверей, прислушиваясь к звону шпор. Но что могут сказать шпоры? Что они самые звонкие, самые серебряные на всем свете? Что им мало этой земли, что они птицы - им нужна вся вселенная?
По звону шпор господин Бибиков определял настроение пана, словно характер у того находился в задниках сапог. Прислушиваясь, он узнавал, смеется или сердится пан, и ждал той единственной минуты, когда бы пан не сердился и не очень смеялся, чтобы как раз заявиться к нему и сказать: "Дзень добже, пане, не маемо скуки?"
Так он стоял до тех пор, пока совсем уже не стало слышно шпор. Легли ли там, в комнате, спать, или задумались, или просто провалились сквозь землю?..
Господин Бибиков не спал всю эту ночь. И утром, чуть свет, его выгоревший на солнце, любопытный нос уже торчал в форточке.
Как флаг, возвещавший, что пан еще спит, на веревке у крыльца появился голубой мундир. Но когда появились еще и штаны - словно весь пан вышел на крыльцо, - господин Бибиков не утерпел, тоже вышел и налетел на высокие, глянцевые, с громадными задниками сапоги. Они стояли у дверей навытяжку, как два вышедших на прогулку пана, такие важные, что господин Бибиков прошептал: "Дзень добже!" - и прошел мимо них на цыпочках.
А мальчики сидели на акации, как птицы, спрятавшись в листве, и глядели в окно.
Поручник в одних полосатых подштанниках стоял у зеркала. Он вытягивался в струнку, выгибал грудь, надувал щеки, взбивал усы - и в точности то же повторял зеркальный поручник. Неожиданно он встал в позу певца и, ломая руки, стал петь. Вдруг поубавил форсу, сделал гримасу, хохотнул, погрозил зеркальному поручнику пальцем. Вот он поднялся на носки, по-балетному отставил ножку вправо, потом так же отставил ножку влево. Все аккуратно повторил и зеркальный поручник. Это ему понравилось, он ухмыльнулся. И, стоя на цыпочках, поручник схватился за кончики своих развевающихся усов, словно хотел взлететь.
- Сейчас он раздвоится, - сказал Котя.
И мальчики, дрожа и боясь упустить волшебное мгновенье, во все глаза смотрели в окно на поручника, который в это время стал приседать и разводить руками, как бы плавая в воздухе.
Внизу появился Микитка.
- Иди скорей! Сейчас он превратится в облако! - крикнул Котя.
Микитка одним прыжком оказался на заборе, на дереве, взглянул в окно, понял ситуацию и скомандовал:
- Ра-а-аз - два! Ра-а-аз - два!
И поручник, подчиняясь его команде, приседал и выпрямлялся, приседал и выпрямлялся.
- Ну, а теперь будем делать ручками, - по-учительски сказал Микитка, когда поручник встал и поднял руки. - Начинай! Ра-а-аз - два! Ра-а-аз - два!
И опять же, точно слыша его команду, поручник разводил и сводил длинные руки, отставлял и приставлял ногу.
В это время на крыльце, подозрительно всех оглядывая, появился цирюльник с фельдшерским чемоданчиком. Он был сыном цирюльника, сам цирюльником и отцом цирюльника.
Обычных клиентов он, с шумом отодвигая кресло, презрительно спрашивал: "Шейку побреем? Пудру кладем?" И, не слушая ответов, даже не глядя на изображение в зеркале, делал все равно по-своему, уверенный, что он лучше знает и понимает, что нужно клиенту. И многие граждане, которых намыливал, брил и пудрил этот человек, имели о нем свое особое представление и говорили: "Грубиян".
Но тут цирюльник, сын цирюльника и отец цирюльника появился с таким лицом, что, если бы в тот момент прикоснуться к нему кисточкой, он бы сразу весь превратился в мыльную пену.
Войдя на цыпочках, он приоткрыл дверь как раз столько, чтобы просунуть нос, и сказал:
- Смею вас уверить…
В ответ закричали: "Мушеник!" И хотя "мушеник" уверял, что закусывал индейкой, приправленной миндалем и фисташками, но от него пахло луком и редькой с салом - блюдом, в котором лука было значительно больше, чем редьки.
Вслед за цирюльником проскользнул в комнату кот Терентий, притворившийся, что и он несет кисточку или что-то другое, без чего цирюльник не цирюльник. Под звездным балдахином, на огромной кровати, похожей на корабль сновидений в звездную ночь, сидел пан в полосатых подштанниках.
- Злодий! - кричал пан.
Но цирюльник совсем не обижался, а, наоборот, улыбаясь, слушал эти слова как самую лучшую и приятную музыку и под эту музыку с такой быстротой точил на ремне бритву, что летели искры - то ли из бритвы, то ли из ремня, то ли из пальцев.
В это время на кухне пану готовили завтрак. Жирный канарик с желтыми аксельбантами торжественно принес большую крапчатую курицу, а за ним бежала баба и так кричала, словно эта курица ежедневно приносила ей по золотому яичку.
И к тому времени, как пан распустил свои усы, курица превратилась в кнышики.
Господин Бибиков, не теряя времени, допытывался: не мает ли пан селедки, а если нет селедки, если не нравится пану запах селедки, то, может, у пана есть соль, которая не имеет никакого запаха? Это чистый и важный товар. Но если случайно и соли нет, то уж наверное есть перламутровые пуговицы. А если нет и перламутровых пуговиц и вообще ничего нет, чему господин Бибиков никогда не поверит, то пан, наверное, купит, по крайней мере, пеньку? Есть партия такой пеньки, что крепче железа и долговечнее человеческой жизни. Но если пан не интересуется пенькой, чему он, господин Бибиков, тоже никогда в жизни не поверит, то специально для пана есть партия такого, что и сказать нельзя, такое это хорошее и специальное.
Но оказалось - совершенно удивительно! - что у пана есть и селедка, и соль, и целая партия перламутровых пуговиц и пан как раз интересуется именно пенькой, а не чем-нибудь другим. Что же касается специальной партии, то пан заберет всю партию от начала до конца.
Это была как раз та коммерция, которая снилась господину Бибикову с тех пор, как еще в люльке он в первый раз крикнул "уа!". И теперь, услышав то, что поведал пан, Бибиков от умиления крикнул не что-нибудь другое, а именно то же самое "уа!".
…Я не видел, как пан ест кнышики, запивая их старкой. Это было бы, по мнению Бибикова, слишком роскошное зрелище для такого мальчика, как я.
- Иди, иди, тут не место для тебя, сморкач!
На улице заиграл сигнальный рожок. Из всех домов выбегали, на ходу застегиваясь, сонные солдаты с тараканьими усами. Кто еще зевал, кто натягивал по дороге мундир, кто утирался после жирной еды, вместо спасибо крича хозяину: "Хрыч!"
Хохотали, хлопали себя по ляжкам, подпрыгивали на длинных, как жерди, ногах, скакали через канавы, лезли через плетни.
За ними торопились мальчики, кошки, куры, гуси. А собаки уже давно были здесь и, поднимая пыль, с лаем носились по улице, помогая рожку собирать солдат.