6. Господин Бибиков
Говорят, он вовсе не был Бибиковым, а был Бубкин. Но на вывеске заезжего двора и крупорушки пузатыми буквами было начертано: "Бибиков".
Нет, не было над этим заезжим двором вывески с изображением чайника и гирлянды колбас, и не назывался он "Золотой лев" или "Гостиница четырех ветров". Не было даже и сторожа с колотушкой, который ночью усыпляет своим стуком постояльцев. Лишь на заборе нарисован был большой красный пес, и один он охранял этот заезжий двор, храп мужиков и крики пьяных извозчиков, потому что ничего, кроме храпа и криков, не нашел бы здесь ни один разбойник, явись он даже с двуствольным ружьем.
Правда, говорили, что когда-то тут была корчма с веником над воротами, этим старинным международным знаком гостеприимства, и с вывеской, на которой закуски были нарисованы так живо, что все проезжающие вспоминали о выпивке. Здесь останавливались почтовые кареты, и кучер кареты и почтальон выпивали чарку водки, а для пассажиров был такой самовар, что из него можно было напоить чаем не только пассажиров, но и коней и даже карету.
Теперь же сюда заезжали балагулы, возившие со станции коммивояжеров в клетчатых брюках, с пестрыми чемоданами, полными подтяжек. Но они готовы были продать не только подтяжки, но и перья птиц, которые живут на острове Мадагаскар и на других островах, названий которых они и не знали.
Сюда заходил на ночь шарманщик со своим древним попугаем, кричавшим во сне непонятные и печальные слова, шпагоглотатели, феномены, ярмарочные гиганты и карлики, факиры, канатоходцы, которые так привыкли к канату, что и по земле ходили балансируя, - весь этот бродячий, поющий, пляшущий и голодающий люд.
Забегал сюда с иглой и утюгом бродячий портняжка, в карманах которого была лишь пыль из старых швов, которые он распарывал день и ночь, паяльщик с серебряными палочками, охотники, голубятники, картежники, у которых был один дом на свете - колода крапленых карт; убийцы и приходившие к ним тени убитых, и по ночам слышались такие крики, словно убитые убивают своих убийц.
Здесь можно было увидеть богомольцев с разбойничьими лицами, конокрадов, которые приходили с одним кнутом, потому что у них украли лошадь, и нищих, которые на счетах подсчитывали свою дневную выручку.
Здесь жили, и пили, и играли в карты или кости день, или месяц, или год, а бывало, что, однажды войдя, уже больше никогда и не выходили, - их выносили ногами вперед и хоронили на русском, польском, еврейском или немецком кладбище. Если же не могли определить, кто это был, и покойника не принимал ни поп, ни раввин, ни ксендз, - хоронили на выгоне, под открытым небом, среди четырех ветров, и ставили столбик в память того, что жил когда-то на свете человек, а сейчас лежит под этим столбиком, среди четырех ветров.
Господин Бибиков, в черной крылатке, черном котелке, с черным зонтиком, маленький, узенький, похож был на ночную бабочку, которую вот-вот унесет порывом ветра. Но это только казалось. Ходил он твердо и уверенно стучал зонтиком по земле, у него были тугие щечки, и светло-снежная холеная бородка любящего себя человека, и холодные зеркально-голубые глаза стрекозы, от которых ничто не ускользало.
Вот он разогнал кур: "Киш-киш-киш!" Вот привязал к воротам козла, погрозил ему зонтиком и оглянулся: кому бы еще погрозить?
Мимо пробежал мальчик с обручем. Господин Бибиков тотчас же закричал: "Стой!" Поманил мальчика и сказал ему, что если он будет так скакать, то может споткнуться и упасть, и тогда сломает себе шею или ногу, и если шею, то уже не поможет ни доктор, ни бог, ни баба-яга, а положат на маленькие носилочки и отнесут на кладбище; а если только ногу, то вместо ноги у мальчика будет костыль - "тук-тук!".
Давно уже мальчик убежал за своим обручем, давно забыл все слова господина Бибикова, а тот все продолжал покачивать головой.
Прошел человек с большой пилой, и господин Бибиков закричал: "Эй, Юхим!" Человека звали Никифор или Ничипор, но для господина Бибикова все проходящие с пилами были Юхимы. И господин Бибиков осведомился, остра ли пила, и сам осторожно попробовал и спросил, как и чем наточил. Выслушав ответ, он похвалил и, понюхав табак из табакерки, поглядел полубезумными от чихания глазами на мнимого Юхима: "Чего же ты стоишь?" И озадаченный и обиженный Юхим долго еще проклинал Бибикова и отплевывался, приговаривая: "Ну и Бубкин, вот так Бубкин! Пошел ты к черту, Бубкин!"
Ни одно происшествие в городе не обходилось без господина Бибикова. Он был всюду.
Он участвовал во всех молебнах, церемониях, панихидах и стоял всегда впереди, чтобы все его видели; а везде, где подавали прошения, стоял позади, ибо никогда не знал, чем это кончится.
Он всегда первый встречал почетных гостей, и приезжавшие еще не видели вокзала, но видели взлетавшую в воздух панамку Бибикова. Он же и провожал их, до последней секунды лез на глаза и говорил: "Мы вас будем помнить всю жизнь!", "Как мы обойдемся без вас?" Отъезжавшие забывали и то, где они были, и все слова господина Бибикова, но сам он долго еще рябил в их глазах. И они много раз закрывали и открывали глаза и проводили по векам рукой, чтобы прогнать Бибикова из своей памяти, но это не помогало; и каждый три раза плевал через левое плечо, чтобы наконец выплюнуть его, но никто еще не сказал, что это ему удалось.
На похоронах господин Бибиков шел впереди всех, вместе с факельщиками, в своей развевающейся на ветру черной крылатке, похожий на присланного с того света распорядителя. И больше всего он боялся, как бы покойник не встал и не пошел домой, - тогда не состоятся похороны, потому что некого будет хоронить.
На свадьбах и весельях господин Бибиков, пока ел, всегда молчал, ибо он не был из тех людей, которые откусывают кусок и, как горчицей, приправляют его словом. Он ел и смотрел на соседей, волнуясь, что они быстрее его очищают тарелки.
Но вот убрали столы, и люди плясали и кричали: "Горько! Сладко!"
Господин Бибиков никогда не танцевал и тем более не кричал: "Горько! Сладко!" Он стоял в уголке и ожидал, что поссорятся невеста с женихом, или что в самый последний момент вскроется нечто ужасное, что превратит свадьбу в похороны, или, в крайнем случае, откроется дверь и появится почтальон с такой телеграммой, что невеста перестанет быть невестой, а жених женихом. А если ничего не случалось, господин Бибиков говорил: "Плохая примета - чем еще все это кончится…"
Больше всего на свете он любил приносить плохие вести. И когда бежал по улице, прижимая свою черную крылатку, казалось, под полой он держит неприятности, чтобы не вылетели раньше времени и были доставлены как раз тому, кому они принесут самую большую печаль. Прибежит с извещающим лицом и скажет: "Вы сгорели!" или: "Ваш папа умер!" Если бы он мог сказать: "Завтра вы потеряете голову!", это был бы самый удачный день в его жизни.
- Иди сюда, иди, иди, я тебя не съем! Хочешь конфетку? - господин Бибиков показал монпансье. - Ага, попался! - Он крепко держал меня. От него едко-крысино пахло.
И в каждой морщине его лица, в каждой складке его платья, даже в выражении башмачных завязок было что-то коварное.
- Где рогатка? Покажи руки! Покажи в карманах, ну, выверни! А что у тебя за пазухой? Эх-хе-хе, - сокрушался он, пряча монпансье в жилетный карман. - Ну, признайся, ты хотел сорвать настурцию?
- А вот не хотел.
- Что ты мне говоришь - не хотел? Я ведь лучше тебя знаю, что ты хотел и чего не хотел.
- Ну, честное слово, дяденька, не хотел.
- Твое честное слово…
- Вот провались я на месте.
- Ты провалишься! - с сомнением качал головой Бибиков. - А что же ты хотел - наверное, яблоко украсть?
- Дядя, так их ведь еще нет.
- А, еще нет! А когда будут, украдешь, да? О господи, - закашлялся он, - иди, иди уже, ну, чего ты стоишь? Я тебя не задерживаю.
- Так я же к вам шел.
- Ко мне? Хорошие клиенты! Зачем же, например, ты шел ко мне?
И я качал сначала, как учила меня тетка:
- Здравствуйте, господин Бибиков!
- Ну и что? - нетерпеливо сказал Бибиков.
- Тетка просила отдать гривенник денег.
- А кто твоя тетка? - словно не зная этого, спросил он.
Я объяснил.
Бибиков вытащил старый, засаленный, похожий на жабу кошелек.
- На тебе уже пять копеек.
- Моя тетка сказала: гривенник.
- Мало ли что твоя тетка сказала! А если она скажет миллион, так я должен дать миллион, да?
- Тетка сказала: гривенник.
- Господи, разбойник! Чистый разбойник девяносто шестой пробы! На тебе уже пять копеек и скажи спасибо.
- Тетка сказала: гривенник.
Ты что, выучил это наизусть, как таблицу умножения? - удивился Бибиков и сунул мне в руки липкий пятак. - Иди и смотри не попадайся мне больше на глаза, обломаю руки-ноги.
7. Котя Бибиков играет в крокет
В гости к Коте пришел неизвестный мальчик в синем матросском костюмчике с вышитыми на воротнике якорями и в лодочках с бантиками.
Котя с молотком в руках ходил вокруг шара и сопел, изучая позицию.
- Вот это ай-я-яй! - говорил он. - Вот, я вам скажу, ай-я-яй!
- Ну, скорее, - говорил матросик.
- Поспешишь - людей насмешишь, - отвечал Котя. Расставив ноги в башмаках на толстых подошвах и опершись на молоток, он что-то высчитывал, потом ложился животом на землю и, щуря глаз, проводил мысленную линию от шара к дужке. - Поспешишь - людей насмешишь.
Увидев меня на заборе, Котя крикнул:
- Не смотри!
- А что, нельзя?
- Значит, нельзя, - отвечал Котя.
Теперь он окончательно утвердил молоток у шара, недовольно оглянулся на солнце, долго целился, но что-то не понравилось ему в расположении шара и дужки, и он направился на дополнительную разведку.
- Заказывай! - кричал матросик.
- Поспешишь - людей насмешишь.
Если шар стоял точно и Котя был уверен, что пройдет дужку, то громко заказывал: "Дужка!" Если же шар стоял плохо и мог "замазаться", Котя шептал, например: "Бью в разбойника". И если не попадал, то немедленно говорил: "А что я сказал: не бью в разбойника".
Теперь Котя громко крикнул: "Мышеловка!", плюнул на ладони и тихонько, но тщательно ударил по шару, который медленно, но прямо покатил к дужкам и вдруг, будто его дернули за веревочку, остановился как раз на пороге мышеловки, "в замазке".
- Холера! - топнул Котя толстым башмаком и, завистливо оглянувшись, тихонечко, как бы невзначай, поправил шар.
- Мошенничаешь! - завопил матросик.
- Кто, я мошенничаю?! - кричал Котя.
- Нет, я мошенничаю?! - кричал матросик.
- Ты ответишь за свои слова, - говорил Котя, наступая с молотком в руках.
Оба, охрипшие, взъерошенные, решили переиграть.
- Вот тут, - сказал матросик, устанавливая шар на старом месте.
- Нет, тут, - сказал Котя, прикидывая более прямую и выгодную линию к мышеловке.
- Вот ямка еще сохранилась, - показал матросик.
- Какая ямка? Где ямка? Это вчерашняя ямка, - определил Котя. - А вот ямка сегодняшняя.
Наконец согласились на средней позиции между ямкой вчерашней и ямкой сегодняшней.
Перед тем как ударить, Котя поспешно тронул себя за мочку уха - примета! Много у него примет: выйдет из дома - обязательно ступит на правую ногу - счастье; играет в цурку - над палочкой пошепчет-пошепчет - заговоренная.
- Котя, иди пить молочко, - сказали из окна.
- Не хочу, - отвечал Котя и со всей силой стукнул по шару.
- Иди, деточка, с пеночкой.
- Не хочу с пеночкой.
- С пеночкой не хочешь?
Котя бежал за шаром и умолял: "Ш-ш-ш". Но посланный сильным ударом шар прокатился мимо, в кусты жасмина, и там застрял.
- Бог правду видит, - ликовал матросик.
- Не считается, не считается! - закричал Котя. - Под руку сказали.
- Опять мошенничаешь? - сказал матросик.
- Иди, Котик, я тебе дам еще тянучку, - сказали из окна.
Котя, неся на плече молоток, направился к окну, с гримасой, точно касторку, выпил полстакана молока и получил за это тянучку.
- Ну, давай еще раз переиграем, - предложил Котя, жуя тянучку.
- Умный! - закричал матросик.
- Сам умный, - ответил Котя.
Матросик твердо установил молоток между ног, быстро прицелился.
- Бей! - крикнул я.
- Тебя не спрашивают. - Котя показал язык.
- Бей, я отвечаю!
Щелкнул сухой удар. Шар точно ножом перерезал всю площадку, чисто прошел мышеловку и, скосив еще вторую боковую дужку, завертелся на месте, как бы спрашивая: "Ну, куда там еще?"
- Молодец! - крикнул я.
- Спасибо, мальчик, - вежливо ответил матросик.
- Перестань играть! - завопил Котя и с молотком на плече подошел к забору. - Уходи, это наш забор.
- Ты уходи, - сказал я.
- Как это - я уходи! - закричал Котя.
Где-то хлопнуло окно.
- Что там такое? - спросил сердитый голос.
Я спрыгнул на кирпич тротуара.
- Уходи, это наш тротуар, - выбежал Котя на улицу.
Я отошел в теплую пыль дороги к высокому, шумящему всеми ветвями клену.
- Это наше дерево! - сказал Котя и обхватил клен руками, точно я хотел его унести.
- А это уже не ваше, - сказал я, подымая с дороги камушек.
- А ну, покажи! - сказал Котя.
Я раскрыл ладонь. Котя выхватил камушек.
- Это мой камушек! - закричал я.
- Нет, мой! - кричал Котя. - Ты нашел его у нашего дерева.
- Котя, не смей с ним играть, - сказали из окна.
- Я не играю, - сказал Котя, - он забрал мой камушек. - Котя показал мне язык.
- Котя, не смей показывать язык, - сказали из окна.
- Я не показываю язык, это он показывает язык.
И Котя, ловко повернувшись на одной ножке, снова показал язык.
- Вот я тебе юшку пущу, - сказал я и сжал кулаки.
- Он дерется! - закричал Котя.
- Котя, не смей с ним стоять, - кричали из окна.
- Это не я стою, это он стоит, - сказал Котя.
- Ну, смотри же, придешь на нашу улицу, я тебе ноги повырываю!
- Пустите меня! - кричал Котя, хотя никто его не держал. - Пустите! Я ему ноги повырываю!
Я был уже далеко, а Котя все кричал:
- Пусть лучше не попадается! Брик - и концы в воду.
8. "Финк и сыновья"
Вот наконец и угловая лавочка, маленькая, как гнездышко для птиц, но с огромной вывеской "Колониальные товары Финк и сыновья", хотя все знают, что никаких сыновей у Финка нет. Правда, когда он был молодым, и женился, и поселился в халупе, в которой еще не было подушки в окне, а было слюдяное окошко, он надеялся, что будут сыновья. Но вот истлела слюда, ее заменили подушкой, из которой уже летят перья, а сыновей все нет, одни дочери - восемь дочерей, все похожи одна на другую, все мымры, все с длинными носами, и когда они вечером выходят и стоят у забора, щелкая семечки, то не знаешь, смеяться или плакать.
У земляного порога лавочки, среди одуванчиков, вьется просыпанная в прошлом году фасоль, расцветают неведомые яркие цветы, наверное какао или финики, как и полагается лавочке колониальных товаров.
Вот в темной глубине лавочки и сам Финк в сонной одури клюет длинным носом висящие на цепи весы.
Таинственный запах перца, халвы, ванили. Как в сказке, сверкает малиновое монпансье, под стеклянными колпаками розовые пирожные, висят на ниточках серебряные колбасы.
- Ты что там разглядываешь, покупатель? - кричит очнувшийся Финк.
Теперь на его лице нет и следа сонной одури. Он стоит среди серебряных колбас, в мерцающем свете желатина, окруженный запахами ванили и лаврового листа, как колониальный бог, который сам привез все это с островов Ява и Суматра.
- Ну, тебе, наверно, надо цукерки? - Финк величественно поворачивается, и тень его носа пересекает всю лавочку.
- Четверть четвертинки подсолнечного масла, - объявляю я.
- Мальчик, ты пришел в аптеку или в бакалейный магазин? - обиженно говорит Финк.
- И не конопляного, не льняного, а подсолнечного, потому что тетя вас уже знает.
- Ну, дай уже свой пузырек, - небрежно говорит Финк, выхватывая у меня из рук тяжелую зеленую боржомную бутылку. - Иди капай подсолнечное масло, как валерианку, - ворчит он под нос и наливает капелька в капельку четверть четвертинки.
Я языком выталкиваю из-за щеки монету и подаю Финку.
- А кармана у тебя нет?
Худые, цепкие пальцы Финка не берут, а вырывают монету, кидают ее в железный ящик, и похоронный звон ее долго стоит в ушах.
- А сдачи?
- Сдачи? - Финк словно впервые видит меня.
Он вздыхает, долго роется в своей железной кассе и важно вручает монетку.
- Все. Иди!
Финк поворачивается и деловито цедит керосин, он пузырится и остро пахнет.
- Дядя, а зачем керосин синий?
- Ну, иди уже, иди. Зачем керосин синий! А что же ты хочешь, чтобы он был красный?
Теперь, по дороге, всем, кто желает, я показываю зеленую бутылку, взбалтываю масло, и бутылка искрится. Мальчики рассматривают ее, цокают языком и просят: "Дай понюхать!", "Дай попробовать!"
Навстречу медленно двигается Зюзя. Он идет и спит на ходу и что-то вяло, как лунатик, несет на веревочке.
- Эй, Зюзя, что у тебя там?
Зюзя просыпается и удивленно смотрит.
- Где?
- На шпагате.
- Ах, на шпагате?
На шпагате висит воробушек, серый, с острым клювиком.
- Ты где его взял?
- Не знаю.
- Так что, он сам попал на веревочку?
- А может, - неопределенно отвечает Зюзя.
- Ну, отдай.
- Ишь ты! - Зюзя окончательно просыпается и подозрительно смотрит на меня.
- Ну, хоть покажи!
- Ишь ты! - Зюзя прячет воробушка за спину.
- Ну, поменяемся?
- Ишь ты! Да у тебя ничего нет.
- У меня ничего нет? - Вытаскиваю спичечную коробочку. - Видишь?
Зюзя смотрит во все глаза.
Ногтем тихонько постукиваю по крышке. Жук откликается, жук топочет ножками.
- Слышишь?
- Слышу, - шепчет Зюзя.
- Нет, ты лучше послушай. - Прикладываю коробочку к его уху.
- Тикает, - зачарованно говорит Зюзя.
- Ты еще послушай.
- Ух, как тикает!
- Ну, а теперь смотри. - Жестом фокусника приоткрываю коробочку. Жук тотчас же, не раздумывая, показывает свое неподвижное лицо и уже заносит ножку за порог. Но я тихонько пристукиваю его ногтем: - Назад! - и задвигаю коробок.