2
Прежде чем пройти в цех, Рустем завернул в конторку к Панкратову.
- Давненько тебя не было, - радушно сказал Панкратов, - как ты вспомнил обо мне?
- Ехал я на подводе с прелестной женщиной. Я глядел на эту прелестную женщину и думал: с кем же это мы пили у нее пиво? "Надо с тыла". "Есть с тыла".
- Слушай, - сказал Панкратов, - ты такие шутки при посторонних… понял? Загрызет меня золотая моя половина.
- И коллектив спуску не даст, понял! - грозно сказал Рустем. - Коллектив не допустит никаких аморалок, понял!
Подобные шутки Панкратов не уважал. Забавно его попугать, но он мог всерьез обидеться.
Бросал бы ты свою бабу-ягу, подумал Рустем.
После смерти жены Панкратов женился на такой ведьме, что вскоре стал известен всему городу по тем скандалам, которые она устраивала ему. Но "положительному" человеку бросать жену не положено, даже если она и ведьма.
- Закипела у тебя работка, - сказал Рустем, круто заворачивая к теме, приятной для Панкратова.
- Да, помаленьку. Слушай, идем ко мне работать?
- У тебя не легче. У нас горячка, у вас тоже.
- А это тебя не будет касаться.
- Как так?
- А так. Как не касается меня.
- Циник ты, - сказал Рустем.
- У этого циника дела идут, - парировал Панкратов.
- И парнишки на этого циника не обижаются, так? А что это за ударная стройка, Петр Панкратыч?
- С планом я крепко заваливал в этом месяце, - охотно стал рассказывать Панкратов, - а тут подбрасывают дополнительные стройматериалы, но уже дудки - план трещит…
- Ну-ну! - воскликнул Рустем. - А теперь не трещит, да? Ребятки не дадут?
- Соображаешь.
- Слишком мы с тобой соображаем, - мрачно сказал Рустем. - А что ты скажешь ребятам п о т о м?
- Потом суп с котом. А чего ты за них переживаешь?
- Нравятся мне пацаны. Энтузиазм их нравится, порыв. Нравятся пацаны!
- Однако я помню, - прищурился хитро Панкратов, - помню, как ты ссорился!..
- Я не хочу ссориться с пацанами, Панкратыч.
- А они?
- Не хочу, чтобы и они… Эти пацаны еще космонавтами станут, Панкратыч!
Внезапно Панкратов взъярился:
- Мне, знаешь, тоже приятно пофилософствовать о будущем юного поколения! Пророчить сыновьям и внукам путешествия в космосе. А ты вот повозись с ними… Возишься, а сам знаешь, что они в тебе ретрограда видят…
- Пойду я, - сказал Рустем, глянув в оконце.
- А-а, правды-матки испугался?
- Да. Матка уже у порога.
- Ты не помешаешь, - сказал Панкратов, глянув в оконце.
Вошла Циля Овсеевна. В руке у нее была корзиночка. Из корзиночки вкусно пахло.
- Я как ударник, - сказала женщина, - я покормила мальчиков, теперь я покормлю начальника этих мальчиков. Румка водки может повредить мальчикам, но одна румка водки никогда не повредит положительному человеку.
- Он отрицательный, - сказал Рустем.
- Нет, я положительный, - не согласился Панкратов, глядя на бутылку "Московской", которую женщина выставила на столик. - Я положительный, мне скоро пятьдесят.
Он налил себе полстакана, медленно выпил, закусив кружочком колбасы, налил еще, поменьше, и придвинул к Рустему.
- Пей. Непьющих в этом мире нет.
- В этом мире есть всякие, - сказал Рустем, - но я выпью, у меня печень не болит.
Циля Овсеевна заткнула горлышко пробкой и спрятала бутылку.
- Если это будет чрезмерно, то это не будет здорово, - прокомментировала она свои действия и пошла к двери.
- До лучших минут, - вслед ей сказал Панкратов.
Дверь закрылась, он долго еще смотрел на нее, будто ожидая, что женщина вернется и скажет что-то, зачем она, собственно, и приходила.
- Я не эгоист, - сказал он вдруг. - И ни один человек по природе своей не эгоист, потому что вокруг него живут такие же существа, как он. Если ему не любить их, таких же, как он сам, то значит - не любить себя? - Он помолчал, напрягая складки на лбу, точно соображая, для чего же он все-таки говорит это. - У женщины было мало светлых дней, - вдруг заговорил он. - У этой женщины муж и трое детишек погибли во время бомбежки поезда. Она терпелива и добра. Я это о ч е н ь знаю…
Рустем не перебивал его, и глядя на его морщинистое с тяжелыми щеками лицо, думал о том, что как все не просто в жизни любого, и если бы каждый вспоминал и клял прошлую свою жизнь, то какой бы беспросветной показалась она - и сегодня, и впереди - тем, у кого еще нет этой самой прошлой жизни.
- Вы любите ее? - спросил он взволнованно.
- Молодым все проще, - сказал Панкратов вроде бы о друго́м.
- Легче?
- Не знаю.
- Не легче.
- Да, - согласился он. - Мы говорим трудно, когда нам не хочется чего-нибудь делать или боязно делать. Если человек говорит: "Трудно!" - значит он боится за свою шкуру…
- Преувеличиваешь, Петр Панкратыч, - сказал Рустем.
- …за свою шкуру! Однажды, оказывается, с человеком происходит пакостное превращение: он начинает беречь свою шкуру. И заметь, только для того, чтобы есть, пить, держать бедро женщины. - Он поднялся, отшагал до двери и обратно и сел опять, подперев голову кулаками. - Чудак я, - сказал он. - Ты не суди меня и не удивляйся. Чудак я!
- Ты всегда чудак, - сказал Рустем. - Но сегодня ты почти не чудак.
Хоть бы спросил: что же мне делать? Не для того, чтобы я советовал ему, нет, просто, когда человек задает себе такой вопрос - и раз, и другой - он все-таки приходит к какому-нибудь решению.
- Ты в цех? - спросил Панкратов. Он не хотел больше возвращаться к тому разговору.
- В цех, - сказал Рустем.
- Там Мусавиров.
- Все равно я схожу.
3
У печи Мусавирова не оказалось. Оська сказал, что главный инженер у себя в кабинете и что велел звонить, если что случится.
- Ничего не случилось? - спросил Рустем.
- Да нет, - очень равнодушно сказал Оська. - И звонить ему не придется, все будет нормально. - Он помолчал, долго и медленно утирая пот с лица и шеи. - Устал, как собака. Я здоровый парень, но я все думаю, что все это ерунда и что нас просто дурачат - и я устаю, как собака.
- А строители, не видно чтобы уставали.
- То строители. А у нас ерунда.
- Конечно, ерунда, - сказал Рустем, - если наши изоляторы колются, как орешки. И виноваты не только пацаны из третьей смены, но и мы с тобой.
- Ну и пусть, - сказал Оська. - Если не готовы к полной нагрузке печи, так нечего делать вид, что готовы. Я не верю, что это по распоряжению Георгия Степановича!
- Нет, именно по распоряжению Георгия Степановича. Ты особенно-то не кисни. Мы разберемся.
- Да никто с тобой разбираться не станет, - злобно сказал Оська. - Тебе скажут, что ты не видишь общей перспективы. "Так правильно, так надо…"
- Пусть скажут, пусть-ка мне скажут! - Рустем тоже начинал злиться, и еще, пожалуй, ему хотелось держаться уверенней при Оське.
Он вышел из цеха.
В заводоуправлении было пусто, шаги стучали гулко.
Ругаться с главным я не буду, подумал он, зачем мне ругаться? Шут с ним, пусть скажет - а ну, выбрасывайся из кабинета! - пусть, даже тогда я не буду с ним ругаться. На кой мне неприятности?
Однако, когда Рустем перешагнул порог кабинета и главный инженер направил ему навстречу приветливый взгляд, он разочаровался.
- Садись, - сказал Мусавиров и пошелестел газетой, приподнял ее. - Вот читаю исповедь молодого человека. "Иногда надо делать не то, что тебе хочется, а то, что необходимо. Это вовсе не помешает быть упорным и добиваться своего, именно того, чего ты хочешь…" Старик я, старик, если дочка у меня так здорово соображает!
- Я, кажется, знаю вашу дочь, - сказал Рустем. - Довольно бойкая.
- Ну, бойкая, - он помотал головой, - наоборот, больно уж вялая. Мы в эти годы были лихие фабзайцы. - Он рассмеялся заливисто, увлеченно. - Мы зубастые были, не просили, а требовали. И мы отдавали сполна.
Обычный разговор, подумал Рустем, умудренным отцам кажется, что их отпрыски живут не так умно, как жили они.
- Ну, Андрей Андреич, - сказал он вслух, - не такие уж безнадежные эти девчонки и мальчишки! Они умеют быть самостоятельными.
- Не слишком.
- И все-таки они поступают самостоятельно, - стал он нарываться.
- Ты хорошо знаешь мою дочь?
Ну, понесло меня, понесло! И сказал:
- Я знаю семнадцатилетних девчушек. Они без родительского благословения жмутся у заборов и целуются.
- Тебе не кажется, что отцам об этом не слишком приятно слушать?
Простите, Андрей Андреевич!
- Отцам вообще свойственно говорить, что времена пошли плохие: дети не слушаются отцов.
- Брось-ка ты, брось! - Он ничуть не сердился. - В твоем ли возрасте коситься на отцов!
Стоп, сказал себе Рустем, давай серьезно!
- Я только что был в цехе, - сказал он, - говорил с ребятами… Скажите, прав Георгий Степанович или не прав?
- Прав, - сразу сказал Мусавиров. - Говори яснее, - попросил он потом.
- Имело ли смысл давать печи полную нагрузку?
- Конечно. Ведь печь рассчитана именно на такую нагрузку.
- Но ведь не хватает обжигальщиков. Мы отрабатываем, что нам положено, а потом по существу тащим на себе третью смену.
- Дело временное. Ты должен понимать.
- Часть продукции не выдерживает напряжения, - сказал Рустем. - Это тоже дело временное? Мы пока не знаем причины…
- Было пока два случая, когда изоляторы не выдержали испытания. Надеюсь, до того, как это случится в третий раз, вернется Георгий Степанович.
Трудно с ним говорить, подумал Рустем. Видишь, что без пользы, и потому - трудно.
- Андрей Андреич, скажите откровенно - как бы вы поступили на месте директора?
- То, что предпринял директор, - оживленно заговорил Мусавиров, - не новаторство, но это смелое решение, продиктованное - не люблю я высоких слов - заботой о благе завода, коллектива. Я понимаю, что плохо, когда люди перерабатывают, есть н е к о т о р ы е неурядицы. Но ведь так не будет всегда. Но ведь, в конце концов, печь действует сейчас, хорошо! Я одобряю, мне совесть не позволит идти против человека, который предлагает что-либо смелое, новое. Если смелое, то значит, и новое. - Он улыбнулся. - Черт знает, ты молодой парень, а мысли у тебя консерватора.
Что я скажу ребятам, подумал Рустем, что? Вот всегда так: пока говоришь с человеком по-человечески, с ним и поспорить можно и дотолковаться до истины. А нет - так возражай опять и спорь до бесконечности. Но когда тебе напоминают о благе государства и народа в самый неподходящий момент разговора, тут уж тебе крыть нечем.
- Вот приедет Георгий Степанович - разберемся.
Главный поднялся и стал шагать возле стола и, наверно, ждал, что он уйдет.
Тоже неплохо: захлебываться в восторге от директорова решения, поддерживать, а разбираться - пусть кто-то разбирается.
Что я скажу ребятам?
- Менаду прочим, - сказал он с ядовитой усмешкой, - консерваторы и трусы мало чем отличаются друг от друга. - Мусавиров шагнул почти вплотную к нему. - Что я скажу ребятам?! - крикнул Рустем. - Что?!
Мусавиров отшатнулся от него резко - нарочно, напоказ так резко отшатнулся, - и брезгливая, презрительная усмешка появилась на его лице.
- Ты пьян! - крикнул он. - От тебя разит, как из кабака!
Рустем ошеломленно глядел на него и молчал.
- Н-ну, - тише сказал Мусавиров, - это все останется между нами. - Он протянул руку.
- До свидания, - ошеломленно сказал Рустем и медленно пошел к двери и вдруг почувствовал, что качается.
Неужели я пьян, подумал он. Я даже забыл, что Выпил у Панкратова, что там - граммов пятьдесят. Неужели я пьян?
В цех он не стал заходить, торопливо прошел через весь двор и выскочил из проходной на ветер, в ночь.
Глава четырнадцатая
Мать пришла с работы, не стала есть, прилегла в передней на лавку, чтобы дождаться сына.
У нее болели плечи, спина и ноги, и она чувствовала, что это не та сладкая, с часами проходящая боль, которая охватывает тело после хорошей, в охотку, работы…
Она боялась умереть. Она боялась, что сын останется один в пустом доме (когда-то здесь жило много людей, как медленно, как неостановимо уходили они из этого дома - кто уходил, кто умирал). Она была здесь человеком, который ждал его возвращения с работы, с гулянья, он всегда приходил к ней, хорошо было ему или плохо, и он всегда знал, что она всегда знает, что у него и как. Он взрослый человек, умный, работящий, но если не о ком ему позаботиться и о нем некому подумать - это не д о м…
На улице поднялся ветер, она не закрыла плотно дверцу в сени, и теперь дверца скрипела и ударялась, и все чудилось, что кто-то поднимается по ступенькам, шаркает ногами в сенях. Она лежала и вслушивалась.
- Войдите, - громко сказала она и приподнялась.
Дверь отворилась, в сумеречном бело-сером проеме ее возникла мешковатая сугорбая фигура и нерешительно шагнула через порог. Когда дверь закрылась за человеком и фигура его как бы стаяла в потемках комнаты, она напряженно стала всматриваться и вскрикнула, когда обозначилось бледное ветхое лицо.
- Это я, это я, - испуганно сказал человек.
Именно его и испугалась она, но уже так далеко, так далеко было то время, когда она боялась его, что сейчас, посидев с минуту молча, точно схваченная по рукам и ногам, она поднялась прямо, прямо и спокойно подошла к выключателю и повернула его.
- Зашел, здравствуй, - сказал он, сморщив лицо.
- Садись, здравствуй, - сказала она.
- Вот какой я стал, - сказал он, сев и оглядев себя.
Она долго молчала, глядя прямо, мимо него.
- День приходит новый, - заговорила она потом, - год новый. А живешь ты по-старому.
Табуретка под ним застучала.
- Я сейчас как шальной, - забормотал он, - я злой, я могу убить…
- Слабый ты, - с силой сказала она и задумалась. - Может, и сильный, но сила твоя от злости, от нелюбви.
- Пусть, пусть, - упорно и тупо повторил он. - А разве плохо… если я хочу, чтобы все было так, как было… по-прежнему?
- Я не хочу так, как было. А по-новому не хочешь ты. Или не можешь. Может, и хочешь, но не можешь.
- Ради сына!
- Сына вырастила я.
- Ради памяти того сына, которого мы вырастили вместе.
- Схоронила его я.
- Нам ведь не было легко никогда. Сейчас… все может быть лучше.
- Легче?
- Лучше.
- Легче?
- Лучше, потому что легче!
- Нет в тебе силы, - вздохнула она, - ни доброй, ни злой.
- Нет, - сказал он и поднялся, шагнул к двери. - Нет силы. И жизни не будет. - Он шагнул к двери ближе.
- Постой, - сказала она. - Постой! - Она смотрела на его худую узкую спину.
И опять коснулся ее страх, что она может умереть, от болезни или слабости, от тягостных мыслей о прошлом и - беспокойных, нелегких - о будущем.
Она никогда не хотела лишать его всего - и этого дома, который они строили вместе, потихоньку, и детей, которых они породили и растили. Но только поступив т а к, она не лишилась вольности и ощущения собственной силы, которые она приобрела позже, гораздо позже, чем дом, детей. Теперь уж никто - и ни он, и никто другой - не могли отнять у нее вольности и силы, только смерть.
Она почувствовала тоску, не внезапную, не в эту минуту нахлынувшую на нее, а тоску, которая всегда в ней была. Иногда ей казалось, что она занемогла - а это была тоска. Очень, до покалываний в сердце, волновалась, ожидая Рустема поздними вечерами (что с ним? не обидят ли плохие люди?) - а это была тоска. Тоска по д о м у, в котором дети, внуки и он, муж, устало, немного чинно восседающий на заглавном месте у стола.
- Повернись! - Она долго смотрела на худое узкое лицо, и лицо ее самой становилось решительным, добрым, умным.
Он коротко глянул ей в лицо и испуганно отвел глаза.
- Нет, - сказал он, - нет, - замотал головой и сделал еще один шаг к двери и взялся за скобу.
- Погоди… скажу! - Она протянула к нему руки. - Погоди…
- Нет, - сказал он. - Нет. Будет хуже!
- Легко не будет. Но почему ты думаешь, что будет хуже? - спросила она тихо и мягко.
Он резко повернулся к ней, безумным неосмысленным взглядом шаря по ее лицу.
- Ненавижу я тебя!.. Силы нет. Ты же видишь!.. Убить тебя хочу, а силы нет.
Он выбежал, остервенело, но как-то дрябло ударив дверью, и по сенцам, по ступенькам бежал, странно громыхая, будто упирался, а его тащили и выбросили, наконец, вон.
Она расслабленно опустилась на лавку.
В пустой передней горел свет и падал в гулкую пустоту, темноту обширной горницы.
Она знала, что он больше не придет. Она очень устала, и у нее болело сердце, сын все не шел, она сидела и ждала сына.
Глава пятнадцатая
1
У Ильдара закончилась смена, а Рустем отбыл положенные часы у туннельной печи, где по-прежнему работали пацаны, и встретились братья у моста.
- Черт возьми! - сказал Ильдар, перебрасывая с плеча на плечо кеды. - Давай переоденемся и пойдем в ресторан.
- Не хочется что-то.
- Черт возьми! - сказал Ильдар и пошлепал босой ногой по твердой земле. - Пойдем тогда искупаемся. Еще есть солнце, и можно полежать на песке.
Рустем согласился, и они зашагали к пляжу. Здесь было пусто; на том берегу, у лодочной станции, - людно и шумно. То и дело отходили лодки и брали направление к Пугачевской горе, там, между скалами, сумрачно и таинственно, как в густой дубовой аллее, и там можно уронить весла и сидеть друг против друга, молчать.
Они разделись и растянулись на песке.
- У тебя "Беломор"? - опросил Ильдар. - Хочешь сигарет? Болгарских?
Они закурили болгарских.
- Слушай, ты с Жанной дружишь? Ты не бросил ее?
- А почему я должен ее бросить? - усмехнулся Рустем. - И почему ты спрашиваешь?
- И никого не бросал? Никогда?
- Никого.
- Тебе вон сколько лет… Наверно, не жалко, да? Если бросаешь сам, да?
- Не знаю. Идем купаться.
- Не хочется. Вот… я думаю: девчонки бывают такие стервы, да?
Ну, что, ей-богу, с ним? Какая муха-цокотуха укусила его?
- Чудак ты! - сердито сказал Рустем. - И чего ты зря треплешься?
- Пусть зря, - вяло сказал Ильдар, - пусть зря. А стерв все равно много.
- Плохо тебе будет жить.
- Мне и так плохо.
- Плохо тебе будет жить, если ты решил, что очень много дряни на свете.
- Мне и так… А тебе легко?
- Нет, нелегко. Но жить мне неплохо, я не думаю, что дряни слишком много.
- Слушай! - сказал Ильдар, привскочив с места. - Слушай, у тебя с ней как, с Жанной, как? Серьезно?
- Что именно?
- Все!
- Да, - сказал Рустем, - все очень серьезно.
- Вы дружили долго? Хорошо?
- Да, - сказал он, - да.
- И ты, например, не боялся… что она может уйти от тебя с кем-нибудь? Или просто одна?
- Я боялся, - сказал он, - но она пришла.
- Значит, она уходила?
Он промолчал.
- Ты веришь ей?
- Очень.