- Очень, - повторил Ильдар. - Но что нужно, чтобы очень верить?
- Нужны просто годы.
- Просто годы?
- Просто годы, в которые случалось и хорошее, и плохое - всякое.
Ильдар резко посунулся к нему.
- Но если… например, человек еще не прожил столько? И если он очень хочет верить? И если ему совсем не хочется говорить: стерва, дрянь?..
- Что же все-таки у тебя произошло? - спросил Рустем.
Ильдар не ответил.
- Если… - голос его задрожал, - если у меня сейчас все будет плохо… я все брошу! Я брошу эту жизнь, я поеду на Ангару, я поеду в тундру, где добывают нефть! И никогда не буду вспоминать…
- Будешь, - мягко сказал Рустем и мягко положил руку ему на плечо. - Будешь вспоминать.
- Ну, буду. Но все равно - наплевать мне будет на эту жизнь!
Рустем покачал головой.
- Ты качаешь головой! Все взрослые качают головой, когда ребята что-то делают не так. Скажи, как ты относишься к тому времени, когда у тебя было всякое?
- Я не жалею о прошлом.
- Но это потому, что теперь у тебя все хорошо.
- Значит, тогда я жил, как надо, несмотря на всякое. - Он помолчал. - Скоро концерт? - спросил он.
- Да, - вяло ответил Ильдар. - Только теперь я думаю совсем о другом?
- О чем?
Ильдар не ответил. Он сел, охватив колени длинными мускулистыми руками, и стал смотреть на противоположный берег.
- Татушники пришли, - сказал он.
Там, чуть в стороне от лодочной станции, раздевались татушники, бегали у воды, делали стойки на руках, схватывались друг с другом, в густом багровом свете вечернего солнца тела их светились отменным волшебным светом, девчонки смотрели на них. И даже те девчонки, что сидели в лодках со своими мальчишками, смотрели. И злая горячая сила мальчишек стремительно уносила лодки подальше от того места.
- А может, я пойду в ТАТУ, - сказал Ильдар.
- Ты же никогда не хотел стать техником, - удивился Рустем.
- Мне все равно. И вообще… вон Панкратов говорит, что стройке конец. Никакое это не грандиозное строительство, и никому оно не нужно. А просто… вкалывать и получать зарплату - так я не могу.
- Врет Панкратов! - крикнул Рустем, - Врет!
- Пусть врет. Все равно.
- Что же все-таки у тебя произошло?
- Ничего. Это такое… что касается только меня. - Лицо его стало напряженным. - Ты не обижайся, ладно? Я ведь не только тебе не скажу… никому.
- Никому?
- Ну… может быть, знаешь, кому? - Жанне.
Чудак ты, подумал ласково Рустем, если бы ты не был чудаком, ты бы понял, что то, что можно сказать Жанне, можно сказать и мне.
- Пойдем искупаемся, если хочешь, - сказал Ильдар, и поднялся, и не оглядываясь пошел к воде.
У самой воды он все-таки остановился и подождал, пока подойдет Рустем.
- Ирку я бросил, - сказал он, глядя вбок. Он разбежался и с шумом нырнул и вынырнул далеко и поплыл, не оглядываясь.
Хороший ты мальчишка, подумал Рустем. И очень жалко, что тебя бросила эта Ирка!
2
Они молча искупались, затем вышли на песок и не торопясь, молча оделись. Закурили. Когда сигарета стала жечь пальцы, Ильдар бросил ее.
- Пойдем к нам, - сказал он, - пойдем, а? Матушка, знаешь, как тебя уважает!
Они пошли к Ильдару, и тетка встретила Рустема - ну, просто чудо, как! И ему пришлось ответить на массу вопросов: как поживает мать, как поживает он сам, и как поживают они вместе, и когда он женится, и что она ждет-не дождется свадьбы. Ему тоже полагалось задать хотя бы десятка полтора вопросов, но Ильдар очень торопил его, они быстро поели и пошли гулять.
Гуляя, они большей частью молчали, ни о чем таком не говорили, разошлись поздно, Ильдар оказал:
- Ты умный. Ты, знаешь, какой умный! Ты все понимаешь!
Рустем подходил уже к дому, когда из-за ближнего угла вывернулась машина и ослепила его яркими фарами, он пошел, прижимаясь к забору, потом прижался к своей калитке и закричал:
- Куда прешь, чудак!
Машина стала, погасила яркие фары, и тогда он увидел, что это милицейская машина. Из кабины вышел милиционер.
- Номер семьдесят три? - спросил он.
- Да.
- Вы здесь живете?
- Да.
- Бахтияров ваш отец?
- Что? - сказал он волнуясь. - Что? Чей отец?
- Он что, не жил с вами?
- Что? Нет, не жил. Что?
- Что, что, - повторил сердито милиционер. - Сыновья! Утонул он. Бросился с моста. Посторонние люди говорят… Сыновья!
- Какие посторонние люди?
- Не знаю. - Милиционеру точно хотелось ссориться. - С завода шел человек, он опознал.
Рустем глянул на окна, прислушался: там было тихо, темно. Он бросился бежать. Так ему, наверно, показалось, потому что когда его окликнул милиционер, и он остановился, оказалось - стоит в двух шагах от калитки.
- Садись, подвезем до больницы, - сказал милиционер. - Может, еще все и не так.
Так, думал он, так.
Машина неслась по черным улицам.
Я не виноват, что он бросился с моста… Так, все так. Но я виноват, что приезжает машина и спрашивают: "Ваш отец?" Я не виноват, и все уже поздно и все так. Но я виноват, потому что я живой и здоровый, и я сын, и так все вышло…
Домой он опять вернется поздно. Мать не спросит, где он был. В последние дни она не спрашивает.
Глава шестнадцатая
- Я теперь совсем плохая, - слабым голосом говорила мать, - совсем плохая…
Она слегла в тот же день, после похорон, и теперь, вот уже почти неделю, не поднималась. И прежде худощавое лицо ее было обтянуто сухой желтой кожей, глаза стали большими и тусклыми, жутковато посвечивали.
- Совсем я плохая. - Она не жаловалась на свою слабость и не удивлялась ей, она говорила очень равнодушно.
- Все еще будет хорошо, - говорил Рустем, осторожно беря ее сухую руку в свои ладони. - Ты только не волнуйся.
- Все я делала правильно… только вот, когда сидишь ты возле меня и успокаиваешь, я думаю… для тебя правильно ли я делала?
- Все будет хорошо, будет хорошо, - тихо, упорно повторял он, качая в ладонях ее легкую руку.
Только бы не умерла, думал он, только бы не умерла. Не худоба ее и не болезнь пугали его, а равнодушие, с каким она говорила, что совсем плохая.
Страх перед ее смертью как бы приблизил давнее, как умер брат. Не стало брата, и как многого не стало тогда сразу, не стало дружбы между матерью и матерью Жанны, не стало Жанны.
Только бы она не умерла!
Мать права и не виновата ни в чем, а он виноват. Ведь все он мог, он мог быть упорным… или упрямым и вернуть отца, пусть не другого, таким, какой он был. Жалость и доброта были в нем к несчастному человеку. Но как поможет эта его доброта, думал он тогда, как? А не будет ли доброта его состоять в том, чтобы довериться матери и слушаться ее?
Все-таки она права… Только бы не умирала. Она не виновата, что оказалась по-жестокому правой. А чтобы все было по-иному, лучше, понадобилось бы, может, еще одна жизнь. Ну, сколько, сколько сил отпущено человеку? Терпеть унижения - нужна была сила. Четыре военных года работать на заводе, кормить, одевать мальчуганов - сила. Ждать мужа и верить - сила. И когда он вернулся, отказаться от него, от жизни полегче - сила. Схоронить сына и жить дальше - сила. И большую, сильную силу надо было иметь, чтобы простить отца, но самой остаться такой, какою стала, остаться такою, а его сделать другим.
Ах, старый чудак Панкратыч, неужели ты прав со своим делимым и делителем, неужели прав?
Права мать или не права - все я ей прощу, как и мне она все простит. Но тебе, старый чудак, я не прощу твою глупую арифметику! В чем-то, видно, поверил я твоей арифметике, если все так получилось. Везде и всегда нужна была матери сила, и она отдавала ее, не приберегая, не уставая. Какая огромная часть ее была отдана мне, для меня… Может быть, мама надеялась на последнюю эту свою силу - на меня. Значит, мог бы я что-то сделать?
Он бывал у Жанны. Она плакала.
Он звал ее пойти к матери.
Он не знал сейчас ничего такого, что могло бы обрадовать мать, спасти, заставить жить, он только знал - пусть она их увидит и благословит, и тогда, может быть, она поймет, что прежние радости не возвращаются, но могут прийти новые.
Жанна говорила:
- Это все как будто пришло оттуда… из той, прошлой жизни. Все близко стало… как умер твой брат, как умерла мама, как я была одна. Как будто это позавчера, вчера, и каждый день кто-то умирает…..
Тяжело ей идти сейчас, когда т а м умер человек, войти в дом и вспомнить, как уходила из этого дома, и тогда в нем тоже было горе.
- Уедем! - говорила она. - Уедем!..
- Уедем, - отвечал он. - Но только пусть она знает, что у нас хорошо, пусть она знает.
Жанна понимала его и хотела верить, что так будет лучше, но то ли их собственное счастье не казалось ей теперь таким уж счастьем, то ли она не надеялась, что чья-то радость успокоит чье-то горе.
Он хотел верить… он ничего другого не знал, отчего матери стало бы лучше.
Если она увидит, поймет, что мне лучше, то и ей станет полегче. И вообще минувшие дни - не только одни лишь оплошности, обиды и черное горе.
Глава семнадцатая
1
За эти дни он исхудал. Мусавиров как-то сказал:
- Что-то вид у тебя… Не пьешь?
Рустема чуть не взорвало, но он взял себя в руки и простодушно спросил:
- В смысле - водку? Алкоголь враг, и его надо уничтожать. Но теперь я пью как положено: дома, в одиночестве.
Мусавиров с обеспокоенным видом оказал, что это плохой признак. Чудно, иногда он такие вещи воспринимал очень серьезно. А может, не хотел замечать издевки.
Жанна с тревогой спрашивала:
- Как ты себя чувствуешь?
Он отвечал оживленно:
- Чувствую великолепно!
Он не хитрил, чувствовал себя неплохо, не уставал и работал, пожалуй, напряженнее, чем прежде. Шла уже третья неделя, как уехал Галкин, пора было ему возвращаться, но его все не было. Мусавиров вел себя крайне возбужденно, с напряжением, в последние три-четыре дня оставался на заводе до темноты.
Рустему в тот день предстояло трудное, ставшее однако обычным за последнее время, дежурство. После четырех, то есть после окончания своей смены, ему полагалось отдохнуть часа три, а потом опять явиться в цех, чтобы сменить старшего обжигальщика Мухина.
Он пришел в цех, и время уже было позднее, но там оказался Варакосов. Когда Рустем вместе с Мухиным обходили каждую позицию, с ними ходил и Варакосов. Он продвигался вдоль печи шаркающим осторожным шагом, дышал тяжело и щепоткой оттягивал с левой стороны груди вельветовую куртку.
Мухин ушел. Рустем с Варакосовым зашли в конторку, где скучал дежурный слесарь Фокин, они покурили, поговорили о том, о сем, после чего Рустем опять пошел к печи и, последив за поступлением мазута и воздуха, снова зашел к дежурному слесарю покурить.
Не кончилась еще сигарета, как в конторку вбежал Прохоров, худенький рыжий мальчишка, увидел начальника цеха и, прянув назад, стал энергично махать Рустему рукой.
Варакосов рывком поднялся с места и первым, чуть не сшибив Прохорова, вышел из конторки, потом побежал. Он бежал, оттягивая щепоткой куртку у груди, второй рукой широко, как-то вяло взмахивая, - все медленней, медленней, и Рустем легко обогнал его и быстро очутился у диаграммы.
Давление толкателя достигло шестидесяти атмосфер, и стрелка, напряженно подрагивая, подымалась выше. Завал вагонетки!..
- Регуляторы! - крикнул Рустем Фокину, но махнул рукой и побежал по узкой железной лестнице, ведущей наверх, на площадку, где стояли контрольные регуляторы, и закрыл подачу воздуха и мазута.
Спустившись вниз, он увидел, что Варакосов в одной рубашке, и рукава закатаны, а куртку его держит рыжий Прохоров.
- Где, а? - спрашивал рыжий Прохоров. - Где, а? - заглядывая поочередно в лица то Рустема, то Варакосова, то дежурного слесаря Фокина.
На какой именно позиции завалило вагонетку, никто пока не знал, и Варакосов взял у Фокина ломики пошел вдоль печи, выстукивая торцы. У двадцать пятой позиции он остановился и отбросил ломик.
- Здесь, - сказал Варакосов. - Стой! - крикнул он крепким раскатным голосом, когда Рустем резко, наотмашь стал выбивать ломом "окно" в стене. - Порядком, порядком, - сказал негромко, каким-то плавным голосом, и это значило: выбивай, но так, чтобы был порядок - потом закладывать придется стену.
Рустем ударял теперь медленней, но такая в нем взялась внезапно сила, и он, не зная, как это не размахивать сильно и бить сильно, но помня плавный голос Варакосова: "Порядком, порядком", - он обращал эту силу против нее же самой, усмиряя, усмиряя ее.
И он очень устал. И когда столкнул последний рядок кирпичей и из окна полыхнуло сухим обжигающим зноем, он и отшатнуться не смог, а только задержал дыханье, чтобы не захлебнуться жаром.
Он обернулся и увидел, как очень спокойно, заложив руки за спину, стоит Варакосов и щурится от быстрых бликов угасающего пламени. Подтаскивая за собой лом, Рустем подошел к нему и стал рядом, часто, рывками дыша, но становясь спокойнее - ребята выгребали железными крюками развалившиеся изоляторы - становясь спокойнее настолько, что опять почувствовал, как возвращается к нему сила, пружинит мускулы, теперь уже не так - не до ярости и безрассудства.
- Ну вот, - сказал Варакосов просто, когда были выгребены осколки. - Теперь… - Он поглядел на Рустема. - Порядком, порядком, - сказал он, глядя, как ребята готовят вспомогательную лебедку, а дежурный слесарь Фокин открывает подпечный коридор. - Порядком, - опять глянул он на Рустема, и Рустем застегнул наглухо комбинезон, но подергал от горла ворот, чтобы не давил.
Он взял в обе руки крюк, поддернул канат, так, чтобы держать крюк впереди, и ступил в подпечный коридор, низко согнувшись и клоня лицо влево, ближе к сильной, однако не прохладной, а какой-то парной струе вентилятора. Он точно, правда, со второго раза, зацепил крюк за ось вагонетки и, так же согнувшись, теперь вправо клоня лицо, вышел из коридора.
Самое трудное - то, что надо было сделать быстро, - было сделано. Теперь поезд разведут, и начнется не так уж трудное, но медленное, нудное, и опять та безрассудная, сводящая мускулы сила стала томить его… Но надо просто ходить и ждать или самому, вместе с обжигальщиками, закладывать и замазывать "окно".
Рыжий Прохоров все держал в одной руке куртку Варакосова, во второй теперь у него было ведро, и когда Рустем посмотрел на него, он поспешил к Рустему, и Рустем долго держал ведро, запрокинув над лицом, но отпивая редкими мелкими глотками холодную воду.
- Главный знает? - спросил он, возвращая ведро рыжему Прохорову.
- Я позвонил, - охотно оказал рыжий Прохоров. - Он велел, если что, звонить. Я позвонил.
Пришел Мусавиров.
- Ничего выдающего, - с улыбкой сказал Фокин главному инженеру. - Еще час - и поезд пойдет. Ничего выдающего.
- Знаю, - резко сказал Мусавиров. - Знаю. Где были вы? - Он резко повернулся к Рустему. - В тот момент вы были здесь?
- В… тот… момент… я… был… не… здесь, - оказал Рустем.
Подошел Варакосов.
- Да-да, - сказал Мусавиров, слегка смутившись. Он только сейчас увидел начальника цеха. Он смутился, но и спокойнее стал.
Мусавиров отвел Варакосова в сторону, поговорил с ним, потом вернулся к Рустему и опять спросил о том же.
- Да, да! - сказал Рустем. - В тот момент я не был здесь!
Мусавиров сказал, чтобы он не волновался, сказал, что никто не винит его. Сказал:
- Идемте.
- Куда?
- Ну что, здесь мы будем разбираться?
Они вышли из цеха.
- Я не хотел там, понимаешь. - Мусавиров кивнул в сторону цеха, - не хотел. Берегу твой авторитет, чего, к сожалению, не делаешь ты.
Рустем не ответил.
В кабинете Мусавиров сел за стол. Рустем стоял против и смотрел.
- Садись, - пригласил Мусавиров.
- Я жду, что вы мне скажете, потом я пойду в цех.
- Да боже мой! Садись.
Рустем сел.
- Как ты думаешь, такая авария могла произойти прежде?
- Завал, какие случались и прежде, - сказал Рустем. - Или поторопились отправить изоляторы из сушилки, или обжигальщики не выдержали заданной температуры - такое случалось и прежде. Заложат, замажут "окно", и работу продолжим.
- Я подумал, что-то очень страшное. Мальчишка звонит, а голос… чуть не плачет.
- Что ж, - неопределенно оказал Рустем.
- Что ж, - повторил Мусавиров. - Вот и романтика. Завод в степи, на краю государства, команда "Зарево".
- Романтика - это не команда "Зарево", Андрей Андреич, не завод в степи.
"Это состояние души. Еще, может, нет ни знаменитого завода, ни команды "Зарево", а о н а есть. И человек идет к тому, чего еще нет, но - он это знает - обязательно будет", - подумал он.
- Да, все это сложно. И для них, и для нас. Ты понимаешь? Ты чувствуешь, вообще говоря, ответственность за этих ребят?
- Да, чувствую.
Мусавиров помолчал.
- Да!.. - вспомнил он о чем-то. - Да… хотя там Варакосов. - Он взглянул на часы. - Одиннадцать без четверти. Ну, будьте там начеку. - Он опять взглянул на часы, потом на календарь, оторвал листок. - Двенадцатое. Георгий Степанович должен был приехать десятого. И если бы он приехал десятого, мы с тобой - он улыбнулся, - могли бы рапортовать: все в полном порядке. А может, он приехал?
- Может, - сказал Рустем.
- Давай позвоним ему? - сказал он. - Давай позвоним? - повторил он с хитроватым, веселым видом, точно предлагал сыграть над товарищем безобидную шутку.
- Давайте. - Рустему было все равно.
- Нет, в самом деле, а? - настаивал Мусавиров, и тогда Рустем понял, что Мусавиров хочет, чтобы позвонил он, и он поднял трубку и назвал номер.
- Да, - услышал он отрывистый голос Галкина, - да.
Рустем протянул трубку Мусавирову и улыбнулся тому, как мгновенно исчезло с его лица хитровато-веселое выражение и как злобно прикусил он губы.
- Добрый вечер, Георгий Степанович, - сказал Мусавиров, - да, я. С приездом. Простите, что беспокою так поздно. Да, у себя. Все отлично, да. Печь - отлично. Правда, несколько времени назад завалилась вагонетка. Вы не придете? Нет-нет, все в порядке. Ну, посмотреть. Не соскучились? Ха-ха! Во сколько приехали? В четыре? Ну, я не ухожу, жду. - Он положил трубку. - В четыре приехал. Мог бы заглянуть.
- Ладно, пойду я, - сказал Рустем.
Он вышел из заводоуправления. Ночной воздух был свеж и чист, а он чувствовал усталость, покруживалась голова, он зашел в скверик перед зданием и сел на скамейку.