- Легок же на помине оказался, по дороге вспоминали тебя.
- Ну, словно кольнуло меня что - батюшки, он же это! О–он!
- Умрешь, бабка, скоро, - произнес воскресший Митрофан. - Это перед смертью тебе такое прозрение.
8
В избе наступило настороженное молчание.
- Что же, Митрофан, здравствуй, - сказал Адриан Фомич.
- Уж не обрадовался ли, словно родному?
Адриан Фомич невесело усмехнулся:
- Родной не родной, а вроде свойственника. Венкин–то Кирюха отцом меня величает.
- Может, за это и спасибо отколешь?
- Нет, спасибо не говорю - не за что, но и зла держать смысла нету. Дело прошлое, а ты, поди, за все сполна получил.
- Значит, прощаешь?
- Я-то прощу! Кирюха обещается в отпуск приехать - его сторонись. Как–никак, ты его кровью родительской крестил.
- Что мне твой Кирюха, меня не такие хватали да отступались. А уж хватали, уж сполна, полней некуда. Цел не цел, а до родных палестин добрался. Все вытерпел.
- Ложись спать, Лазарь многотерпеливый. Завтра баню протопим, там, может, вместе с телом и душа отмякнет.
Митрофан показал опять в бороде желтый зуб.
- Все жалеешь, жалостивец. Даже меня… Кхе–кхе!..
- Не судить же мне тебя сызнова.
- Вредный ты человек, Адриан.
- Гос–поди! Что он говорит? - ахнула па печи старуха.
- Дело говорю. Добренькие–то люди никак не полезны. Самый вред от них. Такие, как ты, Адриан, и довели Россию до краю. Добрые да покладистые все вытерпят, все простят - крути шабаш.
- Шабаш–то ты устроил, - напомнил Адриан Фомич.
- Зазря я Венку… Жалел потом. Надо бы тебя, Адриан, да еще кого из ласковых… Венко–то лютый был. Мы с ним - два сапога пара. Столковаться бы нам таким, попробуй тогда прижать к ногтю деревню. Уж не–ет, не–ет!..
- Да что он говорит?! Что?! - плачуще волновалась па печи старуха.
Женька сидел оглушенный. Недавно переживал радость - в тихий мир попал. За стенами - война, а здесь простые, без лукавства, законы: накормить голодного, согреть замерзшего, приютить бездомного. Приютили, согрели, накормили… убийцу! Нет, не бывшего, не раскаявшегося, - если б силы - снова готового убивать. Среди поля, на грязной дороге, просил: "Подвези… Свалюсь…" Просил жалости, просил - будьте добры ко мне. И получил… "Надо бы тебя, Адриан…" Тебя убить, тебя, которым открыл дверь в свой дом. Того, кто поделился последним куском хлеба! Именно за это, за доброту! Убить?.. А если б оттолкнули - сдыхай на дороге, нисколько не жаль! - уважал, славил?.. Не связывается, не воспринимается - дико! Не человеческое… Нет, даже звериным назвать нельзя. Зверь и тот на ласку не огрызнется. Что же это такое?..
Сидит растрепанным вороном под порогом, темное лицо покрыто грязной бородой, не разглядишь - вроде ни злобы явной, ни торжества - одичание, невнятность. И сиплый голос из нутра.
Женька взорвался:
- Такие!.. Такие среди людей!.. Да близко подпускать нельзя! Гнать, как прокаженных! В клетки запирать…
Митрофан презрительно повел в его сторону твердым носом:
- Ты уж молчи, мозг куриный, только и можешь что квохтать.
- Не–ет! Я и не квохтать могу! Я и с автоматом ходил… На тех, кто убийство–то заслугой считает… Ты же враг! Старый только. А то мы бы с тобой по разные стороны фронта встали… Эх, жаль, жаль! Святое бы дело против такого!..
- Повидал я петухов и понаслышался: зло, насилие, мол, разрушим, в крупу его истолчем. А оно, зло, плодуще, из каждой толченой крупинки яблоком вызревает. Чем мельче толчете, тем больше его растет. Уж лучше бы копили зло–то, в одной куче держали - оно, поди, и пригодилось бы при случае.
- Как же ты, Митрофан, свое зло с богом паруешь? - спросил Адриан Фомич. - Или забыл уже бога? Вспоминаешь ли, что из–за него сразу двоих на тот свет отправил?
- Только дурачки бога добреньким видят. А для бога зло вроде посошка.
- О господи! Речи–то какие! - простонала на печи старуха.
- Убийцы с богом–то дружат! - выкрикнул Женька. - Вот гитлеровцы… У них у каждого солдата па пряжке написано: "Готт мит унс!" "С нами бог" - то есть…
- Люди в страхе перед господом жить должны. А страх через добро не добудешь.
- Ты, Митрофан, смотрю, шибко вырос, - Адриан Фомич поднялся из–за стола. - Кажись, дальше убийцы расти некуда, ан нет, еще выходит, можно подняться - совсем уж в кромешные ненавистники. Давайте–ка спать. Во сне–то и такого терпеть можно.
- Не боишься, добренький, - старец показывал из бороды желтый зуб, - что я добротой твоей попользуюсь. Я ведь убийца, и ухваточки у меня арестантские. Может, ночью вот встану да с ножичком прогуляюсь по избе.
- Ох! - охнула Евдокия. - Выгони его, батя. Не с нами, так с ребенком что сделает. У–у, проклятущий, такую срамоту порешь и не стыдишься.
- Пугает он, Дуняха. Еле жив, глянь–ко, с курицей не справится, а тут двое мужиков в избе.
Женька тоже поднялся:
- До сих пор только издалека, из окопа убийц видел. Чтоб так близко - впервые.
- Страшон, поди? - спросил старец, укладываясь па полу вдоль печки, ногами к порогу.
- Нет, гнусен.
"С ножичком прогуляюсь по избе…" Конечно, это сказано просто так, чтобы попугать - шуточка убийцы.
Илья Божеумов днем остерегал: враги… будь начеку. Но таких ли врагов имел он в виду? И как бы сам Божеумов отнесся к прохожему старцу? Да, наверное, так же, как и он, Женька: сплюнул да отвернулся, иначе и не поступишь. Нелепо воевать с таким. Лежачего не бьют, а этот, считай, лежит в гробу. Враг отживший.
Божеумов остерегает против других: "Едешь в колхоз, смотри в оба, чтоб не обкрутил…" Кто? Адриан Фомич?.. И Кистереву не смей верить, и выше Кистерева… Не то чтобы все враги, но лучше на всякий случай не верить - подозревай каждого! Да что это за мир получается у тебя, товарищ Божеумов? Нет своих, одни чужие, с задушевным словом к кому - не смей, подведет! Живи да оглядывайся, щелкай по–волчьи зубами. В окопе и то уютней - там только впереди враги, а за спиной–то, свои, надежные. За то и воевал, чтоб землю от врагов очистить, чтоб друзья во все стороны… И Кампанеллу допытывал по ночам: подскажи, как дружней жить.
Воровато причмокивал на полатях мальчонка - старуха тайком сунула ему свой кусок хлеба с сахаром. Странник под порогом сопел и чесался во cue.
Адриан Фомин терпит этого "с ножичком", не выставил и шею из избы, а Кампанеллу, похоже, не принял. Не то чтобы не понял - понять не трудно, - не принял, не поправился Кампанелла Адриану Фомичу. Выходит, у тебя не только с Божеумовым нет согласия, но и с Адрианом Фомичом кой в чем не сходишься. А можно ли всем во всем сходиться? Можно ли всем думать одинаково? Наверное, нельзя. Но это не причина для вражды - умей принять непохожих на тебя. Божеумов на дух не принимает. Адриан Фомич принимает даже тех, кто "с ножичком"… Тут тоже перехватить можно.
Мысли метались, не находили ясного ответа.
Душно в избе. У порога сипло, с клекотом дышит натужно спящий странник–убийца. Мальчонка на полатях вздохнул сладостно и тяжко. Он разделался с куском хлеба и сахаром - вздох счастья и сожаления.
Женька не спит. Путаница в Женькиной голове.
Страдая от бессилия, Женька повернулся лицом к степе и… уснул: мгновенно, крепко, как засыпают здоровые люди, которым едва–едва перевалило за двадцать.
9
Адриан Фомич, погромыхивая тяжелой связкой ключей, отомкнул огромный замок, разогнул его заржавевшие челюсти.
- Вот еще сюда…
Председатель колхоза занимался, в сущности, нелепым делом - показывал уполномоченному колхозные закрома. А они были отменно чисты, попахивали слегка пыльцой, даже в щелях не найдешь ни зернышка. Адриан Фомич водил Женьку от амбара к амбару, отмыкал неподатливые замки. Ничего не попишешь, так надо, Женька обязан потом с чистой совестью отчитаться: осмотрел все, убедился - чисто, ни зернышка.
На него надеются - хотя бы тонну хлеба, чтоб было за чем прислать машину. Тонну?.. Даже мыши сбежали, до того чисто.
А только что в это утро Женька пережил унижение. Евдокия к завтраку напекла картофельных оладий. Подрумянившаяся картошка лежала на черном, с отливом в рыжину и в зелень хлебе, точь–в–точь по виду напоминавшем свежий коровий навоз. "Вот она, травка–то…" Перед Женькой положили сельповский хлеб.
- К нашему привыкать нужно, сразу–то его не уешь.
Женька во время отступлении дно подели питался одними лишь сырыми бураками - только сырыми! Его желудок не способен был, пожалуй, переварить лишь железные гвозди. Трава, что ж, едят же ее другие. Даже интересно, какого она вкуса. Должно быть, никакого, недаром же говорят: "пресный как трава". И он храбро откусил.
Нет, печеная трава не была безвкусно–пресной. Липкая каша, которую он взял в рот, резко пахла гнилостным, перебродившим запахом. Человек - всеядное животное, и Женька был не самый привередливый из людей, но… не выдержал, припадая на раненую ногу, выскочил па крыльцо.
На крыльце сидел странник Митрофан в своем рваном малахае, в бабьем платке вместо шапки и уплетал из рукава такую же оладью из травы.
И на глазах–то этого Митрофана–убийцы Женька перегнулся через перильца…
- Кхе–кхе! Оскоромился…
Сейчас его водят по амбарам, где по–чердачному пахнет пылью.
- Головой не стукнись, тут низко.
Последний амбар. Адриан Фомич как–то неловко отвел взгляд в сторону, бескровное лицо его бесстрастно.
В углу под стеной куча. Женька сначала подумал - мусор, мякина. Перевалился с раненой ноги на здоровую, шагнул к куче, зачерпнул горсть и сразу же покрылся испариной - пшеница, тощая, сорная, дурно провеянная, по пшеница.
Старик бесстрастно смотрел в сторону и молчал.
Мешка три, если не меньше. Жалкая куча сорного зерна. Ее не прячут, иначе бы держали не в общественном амбаре. Унеси в любой дом, положи на поветь, накрой сеном - кто б тогда ее нашел? Прежние уполномоченные - а сколько их прошло здесь до Женьки? - наверняка знали об этой куче.
Адриан Фомич негромко произнес:
- Весна будет. Сеять придется.
И Женька ухватился за его слова:
- На семена оставили?
Адриан Фомич покачал головой:
- Какие же это семена - сор заметенный.
Да он, Женька, не хуже старика знал, что и Нижнеечменском районе забрали на госпоставки все, даже семенной фонд.
- Весной людям работать, - продолжил спокойно Адриан Фомич. - Много ли, сам посуди, на траве наработаешь. Вот все, что сберег, весной по горсточке выдавать буду… Работникам…
Женька ковырял палкой в куче: "Что ж ты мне, старик, показываешь? Я же обязан эту пшеницу сдать! Для того и приехал - найти резервы. Резерв…" Но ничего не сказал, тихо высыпал из горсти зерно в кучу, вытер ладонь о шинель. После сорной пшенички почему–то жгло ладонь.
Три мешка не спасут ни государство, ни авторитет приезжей бригады, ни самого Женьку. Если он отсюда ничего не вывезет, ни одной горсти - поругают за неактивность для порядка, но каждый поймет - уж коль нет, то и не родишь. Если же привезет всего три мешка - будут смеяться: вот, мол, это размах. И никогда он не простит себе, если отберет эти последние три мешка зерна пополам с сором.
- Да, - вдруг торопливо заговорил Женька. - Да… Весной вам круто придется. Пошли.
"Для работников, для тех, кто закладывает новый урожай. Разве не резонно?.." Знакомый командир хозвзвода старшина Лядушкин частенько говорил: "Приказ начальства для нас - закон. А закон - что телеграфный столб: перешагнуть нельзя, а обойти можно".
Они вышли из амбара под мелкий дождичек, сеявшийся на пустынную деревню Княжицу.
10
В конторе правления, в простенке рядом с отрывным календарем, забыто висит пожелтевший портретик - седой нестриженый человек с чопорно–горделивым лицом в подслеповатых очках. Отрывной календарь меняют каждый год, а портрет бессменен, повешен, быть может, во времена зарождения колхоза "Красная нива". И как он попал сюда, в деревню Княжицу? Женька еще в школе любил почитывать стихи, только потому и угадал - изображен на портретике поэт Тютчев. Тот самый, кто написал песню: "Я очи знал, - о, эти очи! Как я любил их, - знает бог!.."
Случайно занесло сюда Тютчева, случаен и Женька. Самое разумное - встать бы сейчас, взять палку и… даже лошади бы не просил, пешком бы, хромая по грязи, из Княжицы, из Кисловского сельсовета, из Нижиеечменского района…
Хлеба нет, в амбарах даже запах чердачный. Нет хлеба - наглядно, как бывает наглядна сама пустота. Что тебе здесь делать, товарищ уполномоченный?..
До сих пор ты видел войну в лицо: освещенные луной улицы разбитого Сталинграда, улицы - что долины среди диких, выветренных скал, скованная льдом речка Царица, заваленная смерзшимися в корчах трупами, закопченные горбы печей на углищах - степные хутора… А теперь погляди вот на эту войну сзади, с затылка: тихие–тихие, словно вымершие деревни без мужиков: подавляюще просторные - "зернышко оброни" - поля, переставшие рожать; лепешки на столах, похожие на коровий навоз…
Он, Женька, не волен взять палку и уйти, его командировочное удостоверение выписано на две недели. Ты словно дал служебную присягу, нарушение ее приравнено к дезертирству.
А можешь ли ты сказать во всеуслышание правду, простую, как капля дождя, очевидную, как грязь на дороге, безнддежную, как осенняя погода? Хлеб надо еще вырастить, а на выращивание урожая уходит целый год, две командировочные недели тут никак не помогут.
Женька глядит мимо портрета Тютчева в окно. "Я очи знал, - о, эти очи!.."
За окном - дождь не дождь, просто мокрота, за окном - осень–сверхсрочпица. Всего–навсего осень, впереди долгая зима, весна, лето - ох, как далеко до нового урожая!
Адриан Фомич сидит рядом, не снимая шапки.
- Может, бумаги посмотришь?.. Документацию о сдаче, - предложил он. - У нас каждая справочка подшита.
Хлеб заменить канцелярскими бумажками!
Командировка выписана на две недели!..
За низеньким оконцем мелькнула тень, прочавкали быстрые шаги, простучали по крылечку, бухнула входная дверь.
- Кто там - кладовщица или Симка–счетоводка? - погадал равнодушно старик.
Нет, не Симка и не кладовщица. В шерстяной шали, втиснутая в подростковое пальто - талия узкая, бедра распирают, - стуча солдатскими кирзовыми сапогами, вошла Вера.
- Здрасте вам! - счастливым голосом. И белозубая улыбка, и лицо мокрое, исхлестанное ветром, и мокрые, слипшиеся ресницы, и сияние под ними.
И Женька, сам того не ведая, тоже расплылся от уха до уха. Не ждал и не верил, что такое чудо возможно - "здрасте вам!". Такой вот шальной клыкастенький оскал бывает у молодых добрых собак: "От избытка чувств даже куснуть могу, но вреда не сделаю". И чопорно глядит с простеночка засиженный мухами Тютчев: "Я очи знал, - о, эти очи!.."
- Здравствуй, сорока, - ласково поприветствовал Адриан Фомич. - Что принесла на хвосте?
- Обожди, не сразу… Отдышусь. Погодка–то - страсть. В поле дует… Как живете–можете? - И веселым, с искрою, глазом провела по лицу Женьки - обожгла.
- Да вот гадаем, что нам делать? И сгадать не можем. Хоть бы цыганка какая подвернулась, на картах раскинула.
- Может, я за нее сойду?
- Нагадаешь - спасибо скажем. Верно, товарищ уполномоченный?
Женька смущенно обронил:
- Безвыходное положение.
Вера повела в его сторону румяной скулой:
- Установочку дали…
- Уже кое–что, - одобрил Адриан Фомич.
- Те ометы, что в сырую погоду молотили, - перемолачииать. Там должно зерно остаться.
- Кто же до этого додумался?
- Да новый ихний - товарищ Божеумов. Он в колхозе "Борьба" самолично проверил солому после обмолота. Говорит: осталось зерно, можно взять…
- А можно ли?
- Мое дело передать, а вы - как знаете.
- Что ж, Фомич, надо, - подал голос Женька. - Если хоть какое-то зерно не домолочено, то оставлять его гнить - преступление по теперешнему времени.
Вера рассмеялась:
- Не сгнило бы…
- Как это? - не понял Женька.
- Они, может, так и молотили, чтоб самый чуток оставался. Зимой бы каждый по охапочке в дом носил. С охапки по щепоточке, а с мякиной - пригоршня. Верно я говорю, Адриан Фомич?
- Верно, красавица, верно. Кто–кто, а ты–то своя девка, соседская, знаешь, что наш народ - ловкач. Зимой тишком жиреет, никто и не замечает.
Вера фыркнула:
- Да уж, жиреет… А что-то вам делать надо, сидеть сложа руки не дадут, да и самим, поди, тошно.
- Опять, умница, в точку попала. Сидеть сложа руки тошно. Лучше уж с пустой соломой поиграть.
- Трактор скорей просите под молотилку. Не то на лошадях прикажут. Пока трактор идет, вдруг да погодка повыветреет.
- А все-таки я хотел бы проверить прежде - осталось ли в ометах зерно, - сказал Женька. - Зачем мартышкиным трудом заниматься.
- Ометы в поле.
- Сходим сейчас к ним, Фомич.
- Сходим, коль хочешь. Ты - начальство, я обязан во всем тебя слушаться.
- Я могу показать ометы, - вызвалась Вера. - К себе в Юшково бегу, а это по дороге.
- И то дело, - хитро сощурился Адриан Фомич. - Проводишь, Евгений, девку, чтоб волки не покусали.
Вера сверкнула оскальцем.
- Волки! У нас их столько же, сколько парней. Все дороги обегала и ни одного не встретила… волка.
Поля в черной, перепревшей стерне. Скользит, скользит по ним взгляд, оглушает влажная тишина, утомляет пустынность. И не понять, чего так садняще жаль - то ли всю эту дичающую от недостатка рук землю, то ли самого себя, слабого, неспособного помочь ни этой земле, ни людям.
А самому себе ты чем–нибудь поможешь? Тебе уже двадцать два года. Оглянись назад - жизнь твоя схожа с этими полями: скупа красками.
В восьмом классе он влюбился в Ляльку Возницыну, как ни странно, со спины. Лялька сидела в классе впереди него, и однажды он заметил - у нее из–под рыжеватых воздушных завитков твердая белая шея падает вниз с каким–то стремительным уклоном и растекается под тонким ситцевым платьем в столь же твердую, упругую, гибкую и текучую спину. После этого он стал замечать, что у Ляльки Возницыной и особая походка - порывистая и, сдержанная одновременно, и движения крепких маленьких рук мягкие и решитольно–властные, и голос у нее низкий, из глубины, обволакивающий. Даже сквозь лицо ее, вяловатое, с этакой не сходящей дремотцой, если вглядеться, проглядывало другое лицо - твердое, настороженное, пугавшее Женьку.
Нет, он не осмелился к ней подойти, не заговаривал, но провожал после уроков до дому. На переменах он тайком, стесняясь и страдая, любовался ею со стороны. Но время же уроков он ничего не слышал, ни о чем не мог думать, все мысли, все чувства были заняты покато падающей белой шеей. В этот год он учился много хуже.
Он ждал каждый день, каждый час, каждую минуту, от урока к уроку… Он ждал великого случая - вдруг да Лялька обернется к нему, первая заговорит… И тогда он признается во всем.
Но Лялька так и не обернулась. На следующий год она уехала из села - ее отца перевели в другой район. И впереди Женьки стал сидеть Витька Жижин - короткая шея заросла волосней. Так и прошла Женькина первая любовь - со спины. Первая и единственная.
Свои восемнадцать лет он встретил на пересыльном пункте. Потом землянки запасного полка, походы с полной выкладкой, стучащие колеса теплушек, фронт…