3
Большинство мальчиков, родившихся в 1933 году, назвали Ахто. Однако и в последующие годы немало родителей-эстонцев нарекали этим именем своих сыновей, невзирая на то что фабриканты, выпускающие табачные изделия, шоколад, зубную пасту, сапожную мазь, крем для лица и другие мелочи, спешили использовать это популярное имя для рекламы своих товаров. Так появились папиросы "Ахто", крем "Ахто" и т. д. Это поветрие было вызвано тем, что осенью 1932 года небольшая лодка Ахто Вальтера вышла на парусах из порта Палдиски в кругосветный рейс. Эта смелая затея приобрела известность благодаря тому, что из четырех человек команды двое были писателями, - они-то и снабжали газеты оперативным материалом о том, как протекает путешествие.
Четырнадцать лет спустя, когда вся эта история уже позабылась, именем Ахто новорожденных называли лишь случайно.
Однако едва ли это относится к сыну Лейзиков. Он еще лежал в больнице, когда его отец написал своей молодой жене:
"Назовем его Эвальд".
Через некоторое время сестра принесла ответ:
"Ни в коем случае. Где ты откопал такое страшное имя?"
Рейн набрел на это "страшное" имя благодаря Ваттеру. В тот день Ваттер рассказал ему о своей жизни в годы немецкой оккупации. И один эпизод Рейну особенно запомнился. Произошло это не в Нарвской крепости, и не в Раквереской тюрьме, и не на Батарейке в Таллине. Ваттер и сам не помнил точно где. Скорее всего, в какой-нибудь камере этапной тюрьмы, куда согнали самых разных людей, прежде чем повезти их в Леллеский лесозаготовительный лагерь. Ваттер совсем ослабел от голода. Он сказал об этом сидевшему рядом с ним истощенному человеку, о котором никто ничего не знал, кроме разве того, что он недавно вышел из больницы. Ваттер пожаловался на голод, вовсе не рассчитывая что-то получить. Он просто сказал, что голоден, сказал безучастно, как автомат. И тут ему протянули кусок хлеба, твердого как камень хлеба. Кто же этот добрый и, судя по разговору, образованный человек? А не слышал ли Ваттер о некоем Янкимеэсе? Как же, как же! В свое время не было, вероятно, мальчишки, который не увлекался бы морскими путевыми заметками Янкимеэса. Ну, так вот - этот самый Янкимеэс и сидел рядом с ним. Янкимеэс - это псевдоним, а подлинное его имя Эвальд Таммлаан. Да, да, тот самый, чьими морскими рассказами зачитывался и Рейн, когда был десятилетним мальчишкой. Тот самый, который участвовал в знаменитом путешествии на парусной лодке "Ахто".
На следующее утро Рейн написал:
"Назовем его Ахто".
Через некоторое время сестра принесла ответ:
"Согласна".
Так помощник сушильщика Эльмар Ваттер стал крестным отцом ребенка Рейна, хотя никаких крестин и не было и из-за этого даже произошла серьезная ссора с бабушкой, - она никак не могла понять, как можно оставить ребенка нехристем.
...В пятницу, после обеда, между четырьмя и пятью, когда родители Ахто трудились каждый на своем месте и один снабжал государство бумагой, а другая - хлопчатобумажной тканью, Хелене Пагар, поджав губы, улаживала какие-то дела в старой церкви на Вышгороде. Закутанный в шерстяную шаль комочек, лежавший на холодной скамье, казалось, был доволен новым окружением, и это служило лишним доказательством того, насколько крещеные дети разумнее. Крестины, правда, несколько запоздалые, хотя... внучка Анетты Виркус была на целых семь месяцев старше, когда ей пришлось проделать такую же процедуру. Что поделаешь! Нынешние родители думают только о себе.
Рейн Лейзик действительно думал в этот момент о себе, но это не помешало ему, натягивая в душевой спецовку, завести с Ваттером разговор о внешней политике, а позднее, уже стоя у машины, где приходилось перекрикивать шум, продолжить этот разговор. В тетради комсомольских поручений против имени Р. Лейзика стояло: "В агитбригаде по политмассовой работе". Рейн относился к поручению очень серьезно - читал газеты и всякие брошюры. Ему ничего не стоило на первом попавшемся обрывке бумаги по памяти нарисовать карту Китая и отметить на ней линию фронта. Здесь Тачунг, здесь Тайвань. Правда, они пока еще в руках гоминдановских генералов, но это ненадолго.
Однако нужно же как-то спросить Ваттера, не отпустит ли он его в половине шестого на несколько часов в город.
Бумага бежала безупречно. Галя - она работала в лаборатории - что-то выясняла с Сорком и Меллоком. Очевидно, следя за бумажной лентой, бежавшей по сушильным цилиндрам, увидела в ней дырочки, эти проклятые дырочки, которые выводили ее из себя и из-за которых она всегда сердито повышала голос. Красивое лицо восточного типа, с темно-карими глазами. Рейн сказал ей как-то, что такой красивой девушке не идет быть сердитой. Галя не обратила на это взимания. Позже - это было в красном уголке, до собрания - Галя заметила, что Лейзику, комсомольскому активисту, не пристало говорить такие дешевые комплименты. Или что-то в этом роде. Возможно, по-эстонски это прозвучало бы мягче. Рейн привык к улыбкам, на которые не скупились для него женщины комбината, и Галино ледяное замечание немного задело его.
Бумага бежала. Рейн рассуждал про себя: "Как только намотается полный рулон, договорюсь с Ваттером. И сразу же побегу переодеваться. За три минуты буду у ворот".
От склада технического сукна деловитой походкой шел старший машинист. Рейн с подчеркнутой любезностью приветствовал свояка. Мартин пробурчал что-то недовольным голосом и прошел мимо - ему хотелось знать, чего требует Галя. Меллок и машинист Сорк стали ожесточенно размахивать руками и показывать на Галю.
И все-таки машину остановили. Сорк вынужден был признать - да, дырочки есть, хоть их и немного. Ведь позднее эту тонкую бумагу, предназначенную для оклейки спичечных коробок, все равно нарежут полосками, так что дырки... Впрочем, если Гале так необходимо качество... Собственно, почему бы ей и не требовать качества - она ведь на твердом окладе. Что ж, можно и прочистить сетку.
Рейна сегодня злила любая незначительная помеха. Однако не по той причине, которая заставляла ворчать старого Меллока. Меллоку важна была копейка. Рейн же думал совсем о другом.
После того как бумага снова побежала и Галя с торжествующим видом ушла, Рейн крикнул Ваттеру:
- Мне сегодня в половине шестого надо быть в жилуправлении, по квартирным делам. Не снимешь ли вместо меня рулон?
- Иди давай! - ответил, как и следовало ожидать, Ваттер.
Можно было ничего больше не прибавлять. И все-таки Рейн не удержался. Он стал рассказывать о том, какие нечуткие люди в жилуправлении и как он всем до смерти надоел там. В последний раз, когда он был у начальника, тот обещал подумать и велел прийти в пятницу к половине шестого.
Ваттер, чудесный, простой малый, поверил и сказал, что будет держать за Рейна кулак. В том, что Ваттер поверил, не было ничего удивительного. Удивительнее, что поверил в это и сам рассказчик. Но ведь в конце-то концов он шел к Меэли с твердым намерением поговорить и о квартире тоже. Может, она что-нибудь и посоветует или, может, у нее есть знакомые, которые могут помочь. Ну вот рулон наконец полный, можно идти.
Через три минуты Рейн Лейзик был на улице. Холодный снежный город равнодушно встретил грешника и швырнул его в водоворот спешащих, трудолюбивых и честных людей.
4
Рейна могли задержать какие-то дела - ведь обычно он всегда ждал жену у киоска и всегда приходил раньше, ему не надо было пересаживаться с одного трамвая на другой, как ей. Ох уж эта вечерняя смена, когда приходилось возвращаться домой ночью.
Впереди по белесому снегу шли мужчина и женщина, и от этого пустынная улица казалась надежной и безопасной. Женщина время от времени оборачивалась. Неужели она боится Урве, честного человека, который, отработав вечернюю смену в большом ткацком цехе, торопится домой отдохнуть?
Урве подышала в шерстяную варежку, чтобы отогреть озябшее лицо, и вдруг прыснула. Квадратный фоторепортер из газеты все еще вызывал у нее смех. "Здравствуйте! Вы товарищ Лейзик? Прекрасно, прекрасно! Значит, вы и есть та передовая девушка, которая перешла из конторы на производство?" Ха! Передовая девушка. Жаль, она не рассказала ему, как дрожит сердце у этой передовой девушки - точно овечий хвост, когда ей приходится одной возвращаться с вечерней смены. Слава богу, это случается редко - законный муж этой девушки, в своей солдатской шинели, ждет ее у киоска, словно часовой.
Шинель висела в передней. Значит, не подождал! Ах, верно! Он же надел сегодня пальто, собирался зайти в жилуправление.
В кухне ее ждал сытный ужин. Даже горячие пирожки и булочки. На матери было темно-синее шерстяное платье, которое даже по воскресеньям чаще всего висело в шкафу. После позавчерашнего столкновения из-за ресторана прояснившееся лицо матери и праздничный стол были восприняты Урве как шаг к примирению.
- По какому случаю? - спросила она больше из вежливости, чем из любопытства.
Мать улыбнулась, и Урве поняла лишь одно - к ней вернулось душевное равновесие. Неужели же, чтоб что-то испечь, непременно нужен повод?
Смотри, смотри! И у матери, оказывается, свои маленькие тайны. Но как хорошо, когда у старого человека свои дела и он держится так независимо.
- Ну, а малыш?
- С малышом теперь, кажется, все в порядке.
Какой покой! После утомительной работы человеку необходимо тепло домашнего очага - и не только то, которое идет от натопленных печей, но и то, которое излучают спокойные глаза близкого человека.
- К нам приходил сегодня фоторепортер, - с удовольствием сев за стол, начала Урве.
Мать слушала ее с улыбкой на лице и переживала вместе с дочерью. Жаль, что дочь так редко делится с матерью и почти никогда не рассказывает ей о новой жизни на старой фабрике.
- Ну, а что же ты, "передовая девушка", ответила ему?
- Я ответила: не пойму, что тут передового, если человек меняет профессию, он ведь во всем выгадывает - и работа у него появляется интересная, и заработать можно в два раза больше, чем в конторе... Он все записал, что говорила. Просто смешно - и когда среднюю школу кончила, и сколько часов на восстановлении города отработала, и как наши комсомольцы благоустраивали сквер возле театра "Эстония", точно это имеет какое-то значение. Перо так и летало по блокноту. А потом наставил на меня свой фотоаппарат. Женщины кругом смеются. Когда он ушел, стали допытываться: о чем спрашивал? Ну, разве запомнишь все и расскажешь всем сразу в таком шуме! Ах, да, он еще спросил, как я выполняю план, как будто это зависит от ткачихи. Я ему ясно сказала - месячный в среднем на сто пять процентов. Он записал - сто двадцать пять. Я видела. Он положил раскрытый блокнот на шпульный барабан, когда фотографировал.
- Велела переправить?
- Разумеется. Миленькая получилась бы история! Все подумали бы, что я сама прибавила. У нас даже Махта Палу не вырабатывает такой нормы. Да и невозможно, потому что...
Хлопнула дверь. Шаги замерли на нижнем этаже. Это не Рейн. Вероятно, русский офицер с обожженным лицом.
Странно, за всю их совместную жизнь он первый раз так опаздывает. Рейн не пил, ни за кем не ухаживал. Никакого поручения, профсоюзного или комсомольского, быть не могло, потому что как-никак все эти дела улаживаются днем или вечером, но не ночью.
Волноваться тоже рано. Может быть, авария и срочно потребовались мужские руки? Рейн мог быть только на фабрике и нигде больше.
Урве любила тихие вечерние часы с книгой. Она взяла "Счастье" Павленко - книга со вчерашнего вечера лежала раскрытой на самом интересном месте, и время потекло незаметно. Но потом в голову полезли беспокойные мысли. Три года тому назад она тоже ждала Рейна. Но тогда было совсем другое время. Она не в состоянии была придумать ни одной причины, по которой Рейн мог бы задержаться. А теперь фабрика. Возможность аварии. Приходил бы он поскорее. Уже поздно. Рейн всегда говорил, что не боится - ну, что может случиться со взрослым человеком. Возможно, он действительно не боится ходить по пустынной улице, но разве от этого легче тому, кто ждет, разве это может избавить его от чувства беспокойства?
Надо было написать письмо Юте, остроумное и веселое. Вспомнился сегодняшний фоторепортер из газеты, и Урве взяла перо. Она закончила писать в половине второго. Рейна все еще не было. В кухне поскрипывали пружины старой кушетки. После войны долго не ложились спать в домах, когда кто-нибудь из членов семьи задерживался ночью.
5
Счастье, что за игру в прятки ты ведешь! Три года ты сопутствовало молодым людям. Только позавчера утром ты пожелало им... Хотя нет, об этом позже. Вернемся лучше к одному осеннему воскресенью. Ты уселось с ними в кузов машины, когда они поехали в лес за ягодами. Не ты ли помогло им выбрать живописный берег реки с тенистыми соснами, где они разожгли костер и говорили о всякой всячине? И чтобы не утомлять спины сбором брусники, не ты ли собрало в небе тяжелые тучи, которые пролились радостным дождем, насквозь промочившим их? И сделало ты это главным образом для того, чтобы, вернувшись в свою конуру (так они называют свою комнату), они снова почувствовали себя в ней хорошо и уютно. Возможно, ты и не бродило вместе с ними по всем окраинам и закоулкам Таллина, когда они шли гулять с определенной целью и, ничего не добившись, возвращались домой. Таллин был еще слишком разрушен, и в квартирные дела ты, счастье, не очень-то хотело вмешиваться. Ты искало пути наименьшего сопротивления: мелькало на экране кино, таилось между строк книг, устраивало на театральной сцене громкие споры между хорошим и лучшим. Но в тот раз, когда поиски жилья привели их к станции Лийва, ты, несомненно, было с ними, счастье. Уж, во всяком случае, на обратном пути ты присоединилось к ним. Помнишь пасмурный вечер ранней весны, Раудалуское шоссе? Одному из них оно напомнило ночь накануне того дня, когда корпус готовился пройти через Таллин. С того времени прошло уже немало лет, и теперь можно было рассказать, как в ту ночь, когда она не разрешила ему поцеловать себя, он получил пять суток ареста. Если б тебя, счастье, не оказалось тогда рядом, едва ли она взяла бы его безмолвно за руку и потянула за собой в тень сосен, чтобы сторицей рассчитаться с давнишним долгом.
Так почему же ты теперь смеешься над ними? Почему ты позволяешь сейчас мужчине идти одному по заметенной снегом улице? Или он не знал, зачем зовет его школьное прошлое? Конечно, знал. И успокаивал себя тем, что мораль и верность существуют для слабых людей. Только в силу морали нельзя не откликнуться на голос, который и спустя многие годы звучит так знакомо.
Меэли изучает химию. Студентка последнего курса. Во всю стену - полка с книгами. Книги в основном принадлежат тете. Нет, нет, ее нет дома, она вместе с мужем уехала к родителям Меэли. Поэтому-то Меэли и хотела, чтобы Рейн пришел сегодня. Пусть его не смущают открытые учебники на письменном столе. Сейчас они сядут за маленький круглый столик у дивана. Сумеет ли Рейн открыть бутылку? Ну конечно. Теперь он умеет все.
Как жаль, что стрелки часов показывают уже четверть седьмого.
Часы, часы. Их бы надо повернуть циферблатом к окну. Или Рейн спешит? Нет, нет, он не спешит. Он ведь пришел сюда вспомнить прошлое.
...Однажды утром он не услышал торопливого стука шагов на дорожке сада, которая вела от дома начальника станции к перрону. Не увидел красного пальто с черным каракулевым воротником. И на следующее утро Рейн ехал в одиночестве. А еще через день он узнал, что Меэли тяжело заболела. Ужасная неделя! Потом подруга Меэли передала ему письмо. Выздоравливает! Хорошенькое выздоровление, продолжающееся целых две недели! Каждое утро ожидание и надежда - а вдруг ей уже разрешали выходить? Каждое утро! Дни стояли тогда холодные и ветреные. Это было ровно девять лет тому назад. В феврале, не правда ли?
Да, это было в феврале. Но ведь и Меэли переживала не меньше, чем он. Каждое утро ждала, пока мимо их дома не пройдет поезд. Этот поезд увозил Рейна в школу. Около четырех часов снова начинала прислушиваться к знакомому пофыркиванию пассажирского, к свистку, к шагам людей на перроне. Одни из этих шагов принадлежали ее Рейну.
Ну конечно, ведь путь Рейна лежал мимо их дома. Но в дом он не входил.
Не хватало решимости, хотя каждый раз он подолгу простаивал у калитки.
Что подумала бы о своей дочери мать, если б в один прекрасный день к ним зашел парень из старшего класса?
Но вот одним морозным утром, когда от холода потрескивали столбы и с проводов сыпался иней, на перрон вышла закутанная в платки и шали Меэли. "Ты ждал?" - слабым, счастливым голосом спросила она. Что можно было ответить другого, кроме: "Очень!"
Однако Рейн не ответил так. Он просто сказал: "А как же". И спросил: "Ты теперь совсем здорова?" Да, Меэли здорова. Эти шали и платки только предосторожность. Они вошли в последний вагон, сели в пустое, обитое синим линкрустом купе. Рейн взял худенькие руки Меэли в свои. Только на миг. Только на то удивительное короткое мгновение, пока поезд мчался мимо нескольких станций...
Конечно, воспоминания порой очень приятная вещь, но настоящее остается настоящим.
В тот раз Рейн держал ее за руку. Юность запрещала им большее. Теперь они не были юными. Теперь им запрещала мораль.
Меэли внезапно встала и взяла с письменного стола альбом. Пейзажи, очень милые снимки. Увлечение Меэли. Фотографии обладают способностью отрезвлять. Да, ведь надо же принести свежего кофе.
Из альбома выпала тоненькая тетрадка. Неужели стихи?
"Если хочешь, чтобы тебя любили, - люби!"
"В золотисто-желтой розе живет мое представление о страсти. Загадочная, трепетная, чарующая душа - опиум моих чувств".
Господи, какая чушь!
"Придешь ли ты сегодня, мой благодатный миг, о котором можно сказать - усталость, о котором можно сказать - покой?"
Что случилось с Меэли? Неужели ей нравится вся эта пошлость? "Придешь ли ты сегодня?" Сама же позвала, так почему бы ему и не прийти - этому благодатному мигу?
А пока чашки наполняются дымящимся кофе.
Пусть остынет. И пусть начнется благодатный миг.
Только и было в этом благодатном миге, что чашечка кофе. Вмешалось прошлое. Почему Рейн не разыскал свою Меэли? Брошенный мягким тоном упрек прозвучал как ласка. И понимать надо было так: вся жизнь могла стать этим благодатным мигом, если б ты вовремя разыскал свою Меэли.