***
На другой день, с самого утра Маша была неестественно беспечной и возбужденной. Проводила Измаила на лекции; похохотала с Гришкой, потом навестила Лиду.
Но к вечеру ей стало невмоготу: в семь часов уезжал цирк.
Маша заторопилась, стала лихорадочно переодеваться и от растерянности оделась как-то небрежно, пестро.
Ветер куролесил по улицам. Парки оголились, стали просторными. Люди шли торопливо.
В городском саду разбирали карусели. На летней эстраде было полно листьев - искателей затишья и приюта. Микрофон, от дождя одетый в кожаный колпачок, походил на невеселого гнома.
Все словно собралось в отъезд.
Но на рекламных щитах еще висели цирковые афиши: "Клоунада. Воздушные гимнасты. Артисты Кадыр-Гулям, семейный номер..."
От внезапного ветра, пронизавшего все тело, Маша запахнулась плотнее в плащ.
Вокзал ее встретил тем же неустойчивым ветром, гудками маневровых.
Маше сразу бросилась в глаза на пустынном перроне группа знакомых артистов. Все продрогли. Все закутаны в темные плащи, дорожные шарфы, пледы. Все с озабоченными лицами.
Маша подошла к ним с робостью, поискала глазами тетку. Ее не было. Оказалось, что Серафима ушла договариваться о провозе собак.
Клоун Витя, необычайно худой в своем коротком плаще, был сильно пьян. Он сидел на клетке с собачкой, то и дело съезжая с нее.
- А, Мари! Гуд ивнинг! - приветствовал он Машу.
- Добрый вечер... - К сердцу Маши прихлынула теплая волна жалости и любви к этому человеку. Витя изредка срывался, и тогда все отчетливо видели, как ему одиноко и как стыдно за свой срыв.
Она помогла Вите сесть прочнее.
- Мерси... - пробормотал он. - Х-хочешь, расскажу быль? Ты ведь обожаешь веселенькое...
- Расскажи.
- Иду я, пардон, на вокзал... Боюсь опоздать, спешу... Джонка моя в руках.
Он шлепнул ладонью по верху клетки. Джонка с неудовольствием заворчала на хозяина.
- Останавливает меня малец, этакий семи-го-до-валый... Басит: "Слушай, дяденька, подари мне своего пса, когда помрешь!" Я чуть не умер со смеху.
Словно в подтверждение, Витя захохотал и раскашлялся.
Маша улыбнулась с усилием.
- Да... весело!..
В одну минуту в памяти пролетел весь прошедший сезон: публика, аплодисменты... Почти у каждого артиста - намек или надежда на любовь, знакомства... А теперь вот - никого. Кроме Маши, никто не пришел их проводить.
"Что ж, - подумала Маша, силясь быть невозмутимой и гордой за близких людей. - Мы, артисты, сродни перелетным птицам. Тех тоже только встречают..."
Неожиданно все засобирались, подхватили чемоданы. Музыканты - свои инструменты.
Маша подняла клетку с Джонкой и повела нетвердо переступающего Витю к вагону.
Там они и встретили строгую Серафиму. Увидев своих, она бросилась навстречу. Укоризненно посмотрев на Витю, Серафима помогла ему взобраться на подножку; подсадила и Машу, как если бы Маша ехала тоже.
В вагоне Маша торопливо расцеловалась со всеми.
- Не задерживайся здесь! Без нас все равно пропадешь! - шутливо наказал ей Витя.
С занывшими от дружеских пожатий ладонями Маша спрыгнула на перрон, прямо к тете Симе.
Серафима растерянно смотрела на нее, до сих пор не веря, что Маша не едет, остается.
Маша уткнулась лицом в ее шуршащий плащ и заплакала.
- Ну, ну... - грубовато сказала Серафима. - Не надрывай! А то подумаю, что ты не умеешь жить своим умом!
Они не отходили друг от друга до самого отправления поезда.
- Отъезжающие, прошу в вагон! - не глядя на них, деликатно сказала проводница.
Тетя Сима охнула, в последний раз стиснула Машино лицо мягкими ладонями. Полезла на подножку. И было видно, что она грузная, старая и, наверное, очень несчастная.
Сердце Маши надрывалось от горя: "Что сказать?! Как утешить? Как?!"
Поезд тронулся. Маша пошла вдоль вагона, учащая шаги. Мелькнули знакомые, дорогие лица. Клоун Витя спал, прислонившись седым виском к стеклу: не дождался последней минуты, чтобы помахать Маше рукой. Беззвучно залаяла выпущенная из клетки Джонка...
И вот - никого. Ни поезда, ни гудков, ни даже ветра.
Маша побрела домой.
Что-то родное, привычно-многолетнее сейчас оторвалось от ее жизни. Казалось бы, на смену должна прийти пустота, отчаяние. Но отчаяния она пока не чувствовала. Или не поняла.
Под окнами общежития прощалась стайка девчонок. Они давно порывались проститься, но все не могли.
Наконец одна решительно сказала:
- Кадыр-Гулям!
- Гулям-Кадыр! - ответили ей остальные.
Расхохотались - и разошлись.
"Студентки, - подумала о них ласково Маша. - Ишь, приспособили фамилию наших Кадыров..."
И сразу же, где-то в глубине души, шевельнулась грустная мысль: "Только-то всего и осталось от нашего цирка?"
XII
Теперь почти каждый день для Маши начинался так. В восемь утра Измаил хватал тетради, ручку и мчался на лекции. Маша поднималась вместе с ним, провожала и - оставалась одна.
На этаже становилось тихо-тихо. Не хлопали двери, не звучал смех, не стучали девчоночьи каблучки.
Маша не спеша принималась за уборку. Вытирала пыль с подоконника, переставляла книги на полке, поправляла сбившуюся скатерть на столе, подметала пол. Больше делать было нечего. Даже завтрак и обед не входил в обязанности Маши - все делала коммуна.
Маша ходила по комнате, присаживалась к окну и подолгу смотрела, как на остановке выходят и садятся люди в трамвай.
Иногда она переодевалась в трико и принималась за упражнения, которые раньше делала на репетициях. "Але-оп!" - негромко говорила она себе и пыталась сделать сальто без разбега. Ей это удавалось с трудом - мешали вещи, теснота, да и сознание, что все это ни к чему, сковывало движения.
Телу было легко, не болели после трюков мышцы, не кружилась голова от бесконечных кувырков. Но зато на душе в такие минуты бывало смутно.
Иногда к Маше забегал Гришка.
- Вот... пальто оторвалось от вешалки, - с досадой бормотал он, держа на весу выцветшее демисезонное пальто.
Маша с удовольствием бралась за починку. Она слышала об этом легендарном пальто: девчата начали его чинить с первого курса, три года назад, а оно все еще жило. Ради Измаила Маше хотелось скорее приобщиться к тому, что его окружало: к общежитию, к его друзьям, к бедам и радостям этих друзей.
Гришка убегал и возвращался, чтобы галантно сказать забытое впопыхах "спасибо".
Общежитие больше не казалось Маше непонятным, празднично разворошенным ульем. Здесь были свои законы, свое движение жизни и традиции; дисциплина и безалаберность рядом.
Маша знала, что всем живется туго. Комнаты перенаселены. Двухъярусные кровати. Один стол на восемь-девять человек. А два парня, ради того чтобы Измаил остался в комнате с Машей, кочевали с раскладушками.
И в то же время она не замечала, чтобы такая жизнь действовала угнетающе. Порой ей даже казалось, что ребята гордятся своими трудностями.
- Подумаешь, Новосибирский университет! Им легко, по два человека в комнате, собственная ванная... Зато у нас сплошняком - кандидаты наук, - слышала она.
Конечно, в этой браваде звучали и горечь и желание иметь "собственную ванную", но никогда это не звучало злобно, завистливо. Общежитие отличалось своей собственной гордостью и достоинством.
Студенты просто забывали о тесноте, о недостатках, о нехватке денег. Говорили о сессии, о преподавателях, о любви, читали новые стихи.
Маша искала затаенную, скрытую жизнь, которая, как она была уверена, всегда незримо от новичка протекает в большом объединении людей. Но скрытой жизни не было.
Стипендия лежала под подушкой. А ключ от комнаты доверчиво прятали у порога.
Была коммуна... Она не имела постоянного пристанища. Казалось, что она существует просто так, в воздухе или в сердцах ее организаторов. Она кочевала из комнаты в комнату, сопровождаемая смехом, звоном общественных кастрюль и жестким расписанием дежурств.
Ее не было нигде, и она была всюду. Человек не мог в одиночку съесть присланную в посылке банку варенья, а непременно звал с десяток приятелей - это было дыхание коммуны.
Если студент уезжал в совершенно чужой город и не брал, не искал адресов для ночлега, а только спрашивал мимоходом: "Там общежитие хоть есть"? - это была вера в коммуну. В то, что она обязана быть всюду, что она, не раздумывая, обогреет, даст ночлег и внимание.
Если поэт посвящал стихи доброте сковороды - огромной, во весь стол, - это был шутливый экспромт, но одновременно это было благодарностью коммуне.
Она была созданием каждого, и каждый был созданием ее.
Однажды коммуна постучалась к Маше.
- Привет! Где мужик?
- На лекциях.
- Принимай коммуну. Ваша очередь... Егор протянул Маше длинный, прогибающийся до полу лозунг: "Ешь маргарин - обрастешь волосами!" И исчез.
Вернулся с дежурными. Через пять минут комнату заполнили стаканы, ложки, жестяные небьющиеся миски.
Девушки похлопотали и убежали: у них семинар.
Маша осталась одна в разворошенной комнате. Походила растерянно вокруг стола, но, поддавшись какой-то посторонней веселой силе, надела фартук и принялась хозяйничать, напевая:
А цирк шумит, поет, хохочет,
И гул несется сверху вниз.
Могучее эхо раздается:
"Браво, рыжий, браво, бис!"
В дверь просунулась кудрявая светло-русая голова:
- Готово?
- Нет, картошка не чищена!
Парень неуклюже ввалился в комнату, взял нож и, ни слова не говоря, принялся чистить картошку.
Мурлыкая свою песенку, Маша резала сало и чистила лук.
Люди никогда не мешали ей. Только наедине с собой ей было неуютно, порой грустно, а на людях всегда просторно.
Прибежали дежурные. Они разом охнули и набросились на парня:
- Ты что делаешь, изверг?!
"Изверг" уставился на них невинными глазами.
- Ошкуриваю картошку. А что?
- Тебя бы так ошкурить! Изуродовал картошечку, - запричитали девушки. Отобрали нож и стали чистить - тоненькими, быстро бегущими ленточками - для экономии.
Когда пришел Измаил, комната была полна весело жующих людей. Маша подкладывала в миски жгучую, ароматную картошку.
Измаил подмигнул Маше по-свойски и пододвинул к себе сковородку.
- А где Егор? Егор ел? - раздался чей-то озабоченный голос.
- Егора вызвали в профком. Я оставила ему, - авторитетно заявила Маша.
Никто, кроме Измаила, не удивился, откуда она все знает.
"Привыкает..." - подумал он с удовольствием. И спросил:
- Маруся, а ты сама-то ела?
Маша раскладывала на тарелки котлеты. За нее ответил парень, который ошкуривал картошку :
- Она сытая, гарнир не съедает, я видел! Измаил успокоился. Раз гарнир не съедает, значит и впрямь не голодная.
- Ой, девчонки! За мной опять два парня шастали, - вспомнила вдруг Клара, одна из дежурных.
Это в порядке вещей: взять и сказать вдруг о сокровенном, да еще при парнях своей коммуны.
Клара была своеобразной девушкой. Могла всучить кому-нибудь свой чемоданчик и объявить: "Еще один поклонник!"
Маша сдержанно улыбнулась. Какие они все - как дети! Она чувствовала себя старой, умудренной, готовой слушать все признания.
Когда разошлись, Измаил обнял жену и прижался губами к ее виску:
- Ты умница, - сказал он. - Чуткая... Магнитная стрелочка...
Маша замерла. Не так уж часто он говорил ей ласковые слова. А они нужны были ей ежесекундно, в огромном количестве! Только они могли отогнать подступавшую к сердцу тоску по привычной жизни, по цирку...
Но Измаил уже легонько отодвинул ее от себя и совсем другим голосом полувопросительно сказал:
- Лида не приходила...
Маша опустила голову. Непривычно это, когда в ласковые, только для одного человека, слова врываются другие имена...
В дверь постучали.
- Я имею право войти?
Маша отодвинулась от Измаила, поправила платье и неестественно-радушным голосом сказала:
- Входи, Гриша, ты имеешь право! Гришка вошел весь красный, растрепанный, сразу видно - с мороза.
- "Хорошо и тепло, как зимой у печки", - сказал он и присел к столу. - Вот список.
Измаил взял вчетверо сложенный лист, развернул его неторопливо и начал читать.
- Гришенька, садись есть... Я тебе оставила, - пригласила Маша.
- Потом! - отмахнулся он и с гордостью сказал, обращаясь к Измаилу: - Это еще не все! У Егора свой список. Вступило в отряд человек тридцать. Годится?
- Годится, - одобрительно ответил Измаил.
- Да, кстати, почему ты сегодня не пошел в рейд? Было интересно. Я познакомился с одним "опером". Петухов его фамилия... И этот Петухов мне кое-что рассказал.
- Что же именно? - спросил Измаил. Ему было неудобно перед Гришкой. Почему-то так всегда выходило: он быстро загорался, с удесятеренной энергией организовывал, доказывал, добивался, налево и направо раздавал идеи, а непосредственным исполнителем непременно оказывался не он сам, а Гришка.
- Петухов докопался, что Камбалу зовут Шуркой. Парень из заключения. Дружка застукали - вот он и смылся куда-то. Но Петухов уверен, что Шурка здесь, в городе, - отсыпается у знакомых. Многих уже Петухов проверил. Хочет подослать в кодлу мальчишку из бывшей шпаны. И знаешь, он согласился потаскать нас с тобой на всякие дела! Я б этому Камбале голову оторвал...
- Хорошо бы накрыть его своей группой, - сказал Измаил. - Не дожидаясь Петухова. Дело чести.
- А мне так наплевать - лишь бы поймали! Да и ниточки у милиции. Лида бы узнала, наверно, но ведь не станешь ее всякий раз брать с собой...
- Ты прав, и все же обмозговать надо...
- Да, слушай, забыл рассказать! - спохватился Гришка. - Идем, значит, с дежурства, видим, у газетного киоска - ну, тот, что у политехнического, - драка назревает. Мы туда! Оказывается, шли универсалы, а навстречу им вечерники из политехнического. Не знаю, что там у них получилось, кажется, кто-то кого-то толкнул. Слово за слово - и полезли бы эти дураки стенка на стенку... Егор как увидал - озлился: "Эх, - говорит, - тюни! Мы здесь ходим, чтоб шпана к прохожим не приставала, а вы сами... Сейчас как врежем!" Я еще не успел опомниться, смотрю, а наши ребята и тех и других сосредоточенно этак по мордам хлещут. Бьют да приговаривают: "Не дерись!" Мне и смешно, и боюсь, как бы из-за этой возни идея не прогорела. Но вроде обошлось. Качнули мы этих недоразвитых, а они молчат, сопят... И ничего. Измаил беззвучно хохотал.
- Говоришь, молчат - и ничего?
- Ну, да... Слушай, а может, так и надо? Ни своим, ни чужим спуску не давать. А то мы как-то мало отличаемся от обычных оперотрядов...
- Нет, Гриша, хорошо, что все миром кончилось. А если б они полезли в бутылку? Потасовка, хлопот не оберешься!
- Волков бояться - в лес не ходить. Нужно, старик, железом внушать: поднял руку - получай наличными! Только так!
Маша не вытерпела, вмешалась:
- Может, хватит, блюстители? Гришка ничего не ел. Прямо беда с вами...
Она уже давно разогрела картошку, и чай закипел.
- С удовольствием! - потер руки Гришка. - Только вот сбегаю, попрошу конспекты, пока девчонки не легли спать...
Вышел за дверь и тут же вернулся:
- Нет, пожалуй, поем. Пятиминутное дело, правда?
- Правда, Гришенька, правда, - смеясь, подтвердила Маша. - А то вон ты какой тощий... Все бегаешь.
***
А однажды пришел Славка. Маша была одна, в домашнем халатике, непричесанная. Заметив это, Славка хотел сразу же распрощаться и уйти, но Маша живо соскочила с кровати, где она читала, и ухватилась за его рукав.
- Не уходи, Славик! Ты совсем у нас перестал бывать...
Славка остался.
- Ты голоден? - захлопотала Маша.
- Еще как! А что у вас есть?
На Славку тоже, еще с давних времен, распространила свою власть коммуна, и он никогда не ломался.
Маша покормила его макаронами, вымыла посуду.
- Давай пришью пуговицу, - предложила она и тут же, не дожидаясь ответа, достала шкатулку.
Он снял через голову рубашку; оставшись в спортивной майке, сел поодаль.
А Маша, вдевая нитку, выкладывала ему новости, соскучившись по разговору.
- Ох, старик, я так измучилась! - жаловалась она.
"Это слово перешло к ней от парней", - заметил Славка и спросил:
- Отчего?
- Ну, что я здесь как довесок?! Все заняты, учатся, я одна дома сижу.
- Ну, пойдешь учиться, сравняешься, - неуверенно начал утешать Славка.
- Нет, - замотала головой Маша. - Не сравняюсь. Вот в цирке - другое дело...
И она - в который раз! - принялась рассказывать Славке о цирке.
Она могла говорить о чем угодно. Славке все было интересно и важно. И то, что на пенсию цирковые артисты идут через двадцать лет, независимо от возраста, и то, что нет ни одного гимнаста, который бы хоть раз в жизни не разбивался, и то, что партерные гимнасты вскоре покрываются налетом жирка, как у пловцов, а воздушные - никогда. Они сухощавы и стройны до предела, и в цирке говорят, что "высота выжимает из людей все лишнее".
- Понимаешь, я так боюсь: вот ушла из цирка, и вдруг потеряю кураж... - призналась Маша под конец.
Славка понимал. "Кураж" - это чувство уверенности и смелости, это умение быть красивым и непринужденным в тот самый момент, когда приходит страх.
Машу пока еще не мучил страх, но она уже стала задумываться о нем. Славка понял: это у нее от тоски, оттого, что она не находит себе места и скучает по цирку.
Но в самом голосе Маши было что-то такое, чему он не мог поверить окончательно, как не верят счастливому человеку, что у того могут быть несчастья.
И тогда Славке начинало всерьез казаться, что тоскует по-настоящему о цирке, о прошлом не Маша, а он сам.
Славка решил реже бывать у нее.
XIII
В общежитии появилась Лида, похудевшая, бледная. По этажу она ходила, опираясь на небольшую металлическую палку, с папиросой во рту.
Лида по-прежнему чувствовала себя членом коммуны, улыбалась шуткам ребят, много занималась, чтобы догнать свой курс.
Но что-то в ней было не так, что-то надломилось.
Маша поняла: Лида потеряла "кураж". Временно или надолго - об этом не мог сказать никто.
Лида стала пугливой. Теперь ее раздражали громкие споры парней, их шутливые потасовки. Казалось, девушка присматривается к каждому, боясь увидеть несправедливое и жестокое, что открылось ей в людях той ночью.
Подруги решили, что Лида стала мудрее, потому что перенесла большую боль. В каждой девчонке дремлет женщина, а женщины верят, что перенесенные страдания делают человека выше и мудрее.
А парни ничего не заметили. Только Измаил сказал как-то:
- Брось пижониться! Тебе совсем не идет курить, да и слаба...
- Я сама знаю, что мне нужно! - почти враждебно ответила Лида.
Измаил пожал плечами:
- Тебе виднее...