Лида знала, что парни пропадают теперь по вечерам в рейдах. В другое время, не сомневаясь, не раздумывая, сама пошла бы за ними, но сейчас она только наблюдала. И когда в редкие вечера они шли в кино или спортзал, Лида злилась, замыкалась в себе.
"Отступили, - обиженно думала она. - Им-то что? Здоровые, сильные, им нечего бояться. А я..."
Ей казалось, что все ее мечты и планы рухнули. На что она теперь годна, нога все время ноет и ноет, ни о чем не хочется думать, а хочется только жаловаться и искать сочувствия.
А жизнь шла своим чередом. Рядом с Лидой острили и хохотали, мирились и ссорились, сдавали зачеты и радовались погожему морозному дню, спешили на каток, перекинув связанные коньки через плечо.
Впервые Лида усомнилась в коммуне. "Что это - временное объединение людей, связанных годами учебы, жизни под одной крышей, или нечто большее? Почему я раньше не задумывалась над этим? Что такое коммуна? Вот мне плохо, а девчонки собираются на танцы, меня не зовут, знают, что не пойду..."
Слабый, протестующий внутренний голос тут же спрашивал:
"А ты бы хотела, чтобы они остались дома, сочувственно глядели бы на тебя и отказались от всего, что им нравится?"
"Нет, но..." - Лида сама не знала, в чем она может упрекнуть друзей. Просто, как любому человеку, попавшему в беду, ей хотелось, чтобы ее окружало постоянное доброе внимание.
Особенное, глухое и пока непонятное раздражение вызывал в ней Измаил - тот самый Измаил, которого раньше она считала самым ярким парнем. Теперь Измаил казался Лиде излишне самоуверенным, он любил ставить последнюю точку в споре и чуточку рисовался.
- Знаете, кто мы? - сказал как-то Измаил, вернувшийся из очередного рейда возбужденный, с лицом, разгоревшимся от мороза. - Мы - самый беспечный, самый бескорыстный и легкий на подъем народ!
- К чему такие слова? - недовольно поморщилась Лида, задетая его эпитетом "бескорыстный". - Ты, Измаил, забыл цену словам.
- Почему?
- Это ложь, что студенты - самый веселый народ! Так говорить - значит ничего не сказать о нас.
- Тогда скажи ты...
- Да что там говорить. И потом, я знаю только про себя, про девчонок... Вот мы дошли до четвертого курса, забиваем голову науками, изучаем самые лучшие, самые прекрасные в мире книги... Но о чем каждая втихомолку думает? "Четвертый курс, пора замуж... А все мы - далеко не красавицы".
- Натурализм, - усмехнулся Измаил. - Что-то раньше не замечалось за тобой такого...
- Поумнела.
- Ну, ничего, Лидуха, утешай себя тем, что такое "поумнение" временно, - Измаил хлопнул Лиду по плечу и заторопился куда-то, как всегда уверенный в себе и в своих словах.
И только встречаясь с Гришей или думая о нем, Лида становилась прежней. Ночью, устроив поудобнее больную ногу и положив на сердце влажный платок, она принималась мечтать.
Теперь, когда Лида обрекла себя на суровое одиночество, она могла позволить себе говорить с Гришкой так, как ей хотелось.
"...Если скажу тебе: любовь фиолетовая - ты усмехнешься. Если скажу: голубая и светлая - назовешь дохлым романтиком. Но если сказать тебе, что любовь - черная, со всеми сорока оттенками, ты покачаешь ершистой головой и твердо скажешь: "Нет! Не бывает черной любви!"
Ага, милая коломенская верста! Попался! Значит, и ты красишь слова и чувства, если точно знаешь, что любовь не бывает черного цвета? Значит, мы похожи"...
Платочек на сердце быстро высыхал. Лида начинала задыхаться и метаться на подушке.
Кто-нибудь из подруг вставал, на цыпочках подходил к ней, накрывал одеялом и распахивал окно настежь.
В комнате становилось очень холодно. Но никто не протестовал. В эту минуту коммуна заставляла думать всех об одном человеке. Даже если этот человек забывал о ней.
XIV
Маша получила первое письмо из Читы. От клоуна Вити.
"Гуд ивнинг, Мари! От осины листок оторвался. Ты думаешь, легче осине? Дрожит и дрожит, уж две ночи не спала. А тут еще вдруг захворала наш строгий администратор, от сердца и по тебе. В другом же - идет хорошо. Два первых концерта успешно; твой номер не занят пока, и долго он занят не будет. Слуга ваш покорный не пьет, а так, иногда, в воскресенье. На встречу надеемся все мы, а нет - так письмо шли скорей.
Оревуар. Виктор Петрович".
Дважды Маша перечитала его. Защемило сердце какой-то небывалой, старческой тоской. "Тете Симе плохо! Меня нет - и ей стало плохо. И Витя... Наверно, опять не выдержит, запьет, раз уж стихами начал писать..."
Маша задумалась.
"Мой номер! Тетя Сима, конечно, не отдаст его никому... Так и останется в программе пустота. Тетю Симу будут ругать, а она, упрямая, будет отстаивать эту пустоту, защищать...".
Вдруг с огромной силой захотелось еще раз, хоть один вечер, побыть среди своих. Выбежать навстречу залу и свету! Она бы теперь не боялась того момента, когда надо выбегать на арену. Что-то произошло в ней значительное. Может быть, разлука с цирком помогла увидеть его по-иному, серьезно?
Маша в задумчивости опустилась на стул. Потом вдруг вскочила, вытащила из-под кровати чемодан и торопливо принялась вышвыривать из него накопившиеся вещи. Словно решила собираться в дорогу.
За этим занятием и застал ее Измаил.
- Что, Маруся, порядок наводишь? - спросил он.
Маша выпрямилась, крышка чемодана захлопнулась, ударив по рукам.
- Больно? - заботливо спросил Измаил. Маша не ответила, боясь расплакаться, и протянула ему конверт.
Измаил стал читать. Постепенно морщины на лбу разгладились, и он заулыбался.
- Упражняется твой Витя, - с облегчением сказал он. - Ишь, стихами накатал!
Маша вдруг вспыхнула, выхватила письмо.
- Ничего ты не понял! - с обидой сказала она. - У них там плохо...
- Плохо? Выпивают по воскресеньям... Тетя Сима поправится... Я им напишу, чтоб не дергали тебя. Нашли незаменимую!
Измаил хотел обнять ее, но Маша уклонилась от его рук, глаза ее гордо засверкали:
- Да, незаменимая! Я - артистка, забыл об этом?
Измаил удивленно поднял брови. Что такое? Разве он обидел ее?
А она продолжала:
- Сам твердишь: на своем месте человек незаменим! А я? Я - на своем месте? Сижу дома, ничего не делаю. На репетиции не хожу. Кто я теперь? Из-за тебя бросила цирк... Живем на то, что тебе из дому присылают...
- Ну, хватит! - Измаил поднял обе руки. - Раз пошли упреки - дело дрянь. Я вижу, ты все продумала, даже наряды в дорогу собрала. - И он кивнул в сторону ярко-желтого платья, лежавшего на кровати.
Он снова стал прежним Измаилом - уверенным в себе, в своей силе. Взял рулон чертежей и направился к двери.
Маша поняла, что если он сейчас уйдет, потом будет в тысячу раз труднее.
- Майка... - сказала она, - не надо! Измаил остановился. Обернулся к ней. Лицо его выражало страдание. И одновременно - непреклонную решимость.
- Я скоро, - сказал он. - Отнесу чертеж Гришке и приду. Начнем говорить сначала...
И ушел.
...В тот вечер они помирились. Забыли все нехорошие слова, сказанные днем.
А на следующее утро Маша улетела в Читу, оставив на столе записку:
"Я тебя очень люблю, Майка. Посмотрю, как они без меня, и вернусь. Я скоро. Я только посмотрю и - вернусь.
Твоя Маша".
XV
Где-то в больших городах появились первые разноцветные, окрашенные в горячие краски дома. Словно взрослые дети играли гигантскими кубиками.
Славке нравилось это. Он вздыхал над цветными репродукциями в строительных журналах. Он выписывал все новые рецепты, составы покрытий, приналег на английский, чтобы самому, без посторонней помощи, переводить сопроводительные статьи.
Постепенно - он и сам не заметил как - им всецело завладело одно чувство ("идея" - как он сам называл теперешнее беспокойное состояние). Неутоленная жажда решиться на что-нибудь особенное, запоминающееся на всю жизнь, днем и ночью теперь тревожила его.
Это чувство, эта "идея" принадлежала только ему одному, он не хотел до поры до времени раскрывать ее, и в то же время не терпелось с кем-нибудь поговорить о ней.
Как-то вечером он попробовал "подъехать" к Клюеву. Они сидели в комнате Кирилла Георгиевича, потягивали "магаданский" - усиленной крепости чай, играли в шахматы.
Славка начал издалека:
- Вот вы были на фронте, Кирилл Георгиевич...
- Был. Это ты тонко подметил... - сказал Клюев, занятый проблемой фланга Славкиных белых.
- Меня давно интересовало, как вам удавалось строить? - продолжал Славка.
- Строить? - удивленно переспросил Клюев.
- Ну да! Ведь сама природа войны признает только раз-ру-ше-ние!
- Эк, завернул: "природа"! Я строил, чтобы разрушать дальше, - посмеиваясь, сказал Кирилл Георгиевич.
- Я не о том! Я - о психологии. Неужели вас не охватывало чувство безграничного возмущения и мести?
- Все было, - спокойно ответил Клюев. - Я и строил. Мосты, переправы, хлебопекарни...
- Хлебопекарни... - повторил Славка. - Наверно, в этом есть смысл... - И, резко переходя от военной темы: - Кирилл Георгиевич, скажите честно, вам никогда не хотелось кинуться очертя голову в неизвестность, сделать что-то по-своему?
Клюев испытующе поглядел на Славку.
- Постой, постой! Давай по порядку. Очертя голову? Нет, никогда не хотелось. Неизвестность - это, брат, почти немыслимая штука в наше время, всегда об этой "неизвестности" хоть что-нибудь да известно!
- Нет, я серьезно!
- И я серьезно. Ты бы лучше на конкретном примере. У меня с фантазией туговато.
Славке показалось, что глаза Клюева хитровато блеснули: ну-ка, мол, выкладывай, что задумал!
- Да вот. Один мой товарищ... придумал интересную вещь.
- Гришка, что ли? Или Измаил? - уточнил Клюев.
- Не-е... - Славка смутился, он совсем забыл, что Клюев хорошо знает всех его друзей. - Это другой!
- Ах, новый появился! Ну, ну! Так о какой вещи идет речь? - с еле заметной иронией спросил Клюев. И посмотрел на Славку долгим, внимательным взглядом. Таким, наверное, мог бы стать его сын, если б он родился. Но родильный дом, куда Клюев ночью отвез жену, разбомбили на рассвете.
- Вот, например, - продолжал Славка, - как бы вы поступили, если бы... мой товарищ пришел бы и выложил свое предложение: давайте, не дожидаясь приказов и гостов, сделаем наши дома прекрасными и непохожими!
- То есть? - не понял Клюев.
- Ну, например... наружная покраска! Модно, ново!
Кирилл Георгиевич вдруг стал очень серьезным, как на планерке.
- Я бы твоему товарищу сказал: во-первых, не горячись, во-вторых, без приказов и гостов категоричаски нельзя. В-третьих, придет время - рассмотрим твое предложение.
Славка разочарованно махнул рукой.
- Придет время, - скептически повторил он. - Кто его устанавливал, время-то? Впрочем, я знал, что вы именно так ответите.
Славка смотрел на коричневые и желтые квадратики и думал: "Уважаю я вас, Кирилл Георгиевич! Чудесный у вас талант, строительный!.. Мне бы такой... Но есть у вас недостаток. Рванись я утверждать свое неподкупное "я" - вы первый остановите меня и скажете, что затормозили ради моего же блага... Я-то знаю вашу железную волю: жалко - ан треть зарплаты, не задумываясь, скинете! Неважно, в чем треть - в деньгах ли, в славе ли, в свободе ли... Скинете, чуть что не так!"
- Кирилл Георгиевич, - как бы невзначай сказал Славка. - Вы в конце месяца в отпуск?
Руки Клюева замерли над ладьей.
- В конце, - медленно ответил он. - Ты слушай, Станислав, у меня просьба. Подожди моего возвращения, прошу!
- Вы о чем? - засмеялся Славка. - Все будет в ажуре, Кирилл Георгиевич! Ну, я пошел...
Клюев посмотрел ему вслед. Худые лопатки ясно обозначались на Славкиной неширокой спине.
"Сын он мне... Или даже больше, чем сын, потому как чужой", - подумал Клюев, волнуясь.
XVI
Клюев уехал в очередной отпуск, и Славка остался на участке один.
На его объекте - сорокаквартирном доме выложили четвертый этаж. Казалось бы, теперь меньше хлопот, все пойдет запланированно.
Но, уезжая, Клюев подсунул Славке уже готовый, тоже сорокаквартирный дом, где велись отделочные работы. И приказ подписал. По-видимому, его не оставляло желание сделать своего мастера универсальным строителем.
Славка с увлечением принялся за работу. Не отходил от объектов ни на шаг. Самолично проконтролировал все краски. Метлахские плитки заставлял сгружать бережно, почти нежно. Спорил с мастерами-отделочниками при выборе обоев и покраски внутренних стен.
А потом загрустил. Вечерами подолгу стоял у нарождающихся новых домов.
- Все как прежде, - шептал он, обращаясь то ли к погруженному во мрак дому, то ли к себе. - Еще один дом. Обыкновенный. Желанный для жильцов и пройденный этап для строителей, для меня... Госкомиссия шлепнет оценку - и кончено!
Чувство застарелой неудовлетворенности заставляло Славку то уходить от дома, то возвращаться к нему.
Еще не решившись окончательно, Славка все же дал заявку на шесть прожекторов для ночной работы. На свой страх и риск забрал со склада весь имеющийся там английский цветной цемент. Цемент этот давно лежал без применения, неизвестно для чего, и стоил дорого.
Затем Славка дал отгул бригаде отделочников, чтобы, если понадобится, поставить их на внеурочную работу во вторую смену. Назначил дату: послезавтра, ночью.
И тут же стал ругать себя нещадно:
"Трус! - говорил он себе, оставаясь один в прорабской. - Выбрал ночь! Как будто воровать..."
Внутренний голос робко оправдывался:
- А что я могу? Напишут приказ, отберут бригаду, прожекторы... В дом въедут счастливые новоселы, и он перестанет принадлежать мне...
Но первый, суровый голос упрекал:
- Ага, ты сказал "счастливые новоселы"! Зачем же тогда нужен твой размалеванный дом? Для истинного счастья добавки вредны! Все должно быть в меру... Отвечай!
- Я не знаю... Может, и не нужен никому такой дом... Я не знаю! Но ведь это так здорово! Горячего цвета дом - и вокруг сугробы! И потом - это, наверно, необходимо прежде всего мне!
Внутренний голос замолчал, и Славка вздохнул с облегчением. Может быть, это было продолжение спора с Клюевым:
- Не хочу делать просто крыши над головами! Пусть теплые и удобные, но стандартные и невыразительные. Не хочу радоваться серым коробкам! Есть же еще, кроме плана, проекта и инструкций, особое желание внести в дело, за которое взялся, элемент творчества, риска!
"Пусть будет провал, пусть стучит кулаком по столу Клюев, пусть выгонят и осмеют - не хочу останавливаться! Другого такого случая может не быть долго.
А если получится... Не так уж трудно будет добиться разрешения взять следующий! Счастливые новоселы заживут "с полезностью для себя и других" в разноцветном красивом доме."
Вечером, не зная, куда деваться от борьбы с самим собой, Славка не выдержал и пошел в общежитие.
Студенческая коммуна, сама того не подозревая, не однажды помогала ему выбрать единственное и окончательное решение. А раз уверовав в таинственную, незримую силу общежития, самой общежитской атмосферы, Славка прибегал к ней все вновь и вновь.
XVII
Было воскресенье.
Кастелянша поменяла белье. У электрика повытаскали все стосвечовые лампочки и раскрасили их зеленой и красной тушью. Выпустили стенгазеты. Туристы, в любую погоду каждое воскресенье ходившие в тайгу, метались в поисках телогреек и сапог.
Славка зашел в комнату Лиды. Лида готовила зеленый чай, купленный из любопытства.
- А где все? - озираясь в непривычно-тихой комнате, спросил Славка.
- Кто где: коммуна - в четырнадцатой. Измаил на волейболе. Егор у себя, в студсовете, - ответила Лида.
- А Гришка? - цепляясь за последнюю надежду завести мужской разговор, спросил Славка.
О Маше он не спросил, уверенный, что она с Измаилом.
Лида грустно улыбнулась:
- Наш Гришка, - сказала она, - чинит утюг в тридцать третьей комнате...
Славка пожал плечами. Чинит - значит, надо. И при чем здесь задумчивость, грустная улыбка? Странные эти девчонки! И Лида странная. Стала какой-то особенной, движения не прежние, не резкие, как бывало раньше, а словно пугливые.
- Женить Гришку надо, чтоб не шлялся по комнатам, - сказал Славка, беря стакан с зеленым чаем.
И тут же осекся: ложечка в стакане Лиды мелко-мелко задрожала, как в ознобе.
Лида заметила его взгляд, выбросила ложечку из стакана, хлебнула чаю. Обожглась. И на глазах ее появились крупные слезы.
- Осторожней, - виновато сказал Славка.
Лида не выдержала и расплакалась. По-настоящему, не стыдясь обомлевшего от удивления Славки.
- Ты что, старуха, ты что? - растерянно спрашивал он, похлопывая ее по плечу.
Лида была жалкая, беззащитная. На затылке просвечивала детски розовая кожа. Плечи, обтянутые тонкой вязаной кофточкой, вздрагивали.
Славке стало ее жаль. Девчонка ведь еще, а выдавала себя за сильную, мужественную...
- Пройдет! - прошептала Лида в ответ на его участие. - Понимаешь, все правильно. Гришка чинит утюг... Завтра - электроплитку... И все там, там, у химиц...
Только теперь Славка все понял.
"Утешать бесполезно, - подумал он. - От этого нет утешения. Слова только повредят, потому что в них будет сострадание и неправда".
Имя Гришки, произнесенное в слезах, прозвучало как признание.
Гришка влюбился традиционно, по-общежитски: начал заходить в комнату, чинить утюг или плитку... Славка знал, что подобная влюбленность примерно так и проявляется. Парень копается долго, тщательно, разговаривает с насмешницами девчонками. А та, которая чувствует, что он здесь ради нее одной, хохочет вместе со всеми, подтрунивает. Но при случайной встрече взглядов первая опускает глаза.
Гришка влюбился... Закономерно и неизбежно. Если бы только не Лида!
Почти у каждого человека есть этот третий, перед которым делается неловко от собственного счастья. Почти у каждого!
У Маши - это он, Славка. С ним и она и Измаил, без вины виноватые, словно стыдились своего счастья. Он видел это, но ничем не мог помочь - ни себе, ни им.
У Гришки - Лида. Гришка, не замечающий ничего и никого, рано или поздно все равно почувствует ее присутствие, ее затаенное и горькое положение третьего.
Да, все эти незримые ниточки перепутались, но были сильными и живучими. Лида утирала слезы.
- Держись, старуха, - буркнул Славка и почувствовал, что даже эти слова звучат фальшиво. Какое там "держись", если она так откровенно плачет!
Лида кивнула, попыталась улыбнуться - получилось криво, некрасиво... Она почувствовала это и, торопливо простившись, вышла из комнаты.