Сережа повернулся к нему:
- Вот, смотри, опять эти проклятые желтые пятна. Всю красоту портят!
Шоферу наплевать сейчас на пятна; как всякий рабочий человек, он отдавался непосредственному чувству:
- Под мой кулак попался бы ваш Лукьянов. Я бы его встряхнул!
И снова, садясь в кабину, опросил:
- Значит, по вопросу комплексной телефонизации едете?
- Да.
- Так, для кандидатской, иль по желанию вы над этим вопросом работаете? И для денег, конечно.
Сережа повел плечом. Вот над этим он никогда не задумывался.
- Хорошо, что вы работаете не для себя. Не себялюбивая жилка, я понял.
Но Балашов забыл обо всем: казалось, сама ширь и радость распростерла перед ним свои крылья.
Лильку, дорогую Лильку бы сюда. Чтобы чувствовать, как под ее ногами хрустит снег, чтобы ощущать ее дыхание и чтобы иметь возможность хоть разок прикоснуться хотя бы до ее курточки с белой полоской на воротничке. Лилька, Лилька! Когда они ходили на лыжах в Казани, она всегда на остановках старалась прикрывать лицо варежкой, мол, от холодного ветра, а он дышал всей грудью, подставляя лицо обжигающему ветру, и смеялся над ней, над всеми ее женскими причудами. Эх, Лилька! Гордую, упрямую Лильку раздражали его насмешки, он знал это, и ему доставляло тогда удовольствие хоть немножко позлить ее. Хоть немножко. Потому что много нельзя. Лилька обидчива, обидчива до слез, и быть может, немножко эгоистична. У девчонок у всех это есть в какой-то степени. Он, Сережка, уверен. А в Лильке особенно. Она любит не уступать ему, Сережке, она любит сама язвить. Когда он однажды, съезжая с горы, упал, подняв вихрь искрящегося снега, она всю дорогу подкалывала потом: не можешь, а берешься! Сколько раз он в этот день пробовал ей доказать, что может, может… и, как назло, падал и падал. Тогда не на шутку он обиделся. Кто-то из товарищей даже упрекнул Лильку. Она хохотала: ну и пусть бесится, еще никто от этого не взбесился. А когда она летела через голову, сломав лыжу, он не подтрунивал над ней, не доводил до обиды. Слова Лильки обижали Сережу. "Бесхарактерный человек подобен сосульке", - думал он и давал себе слово в последний раз быть на лыжах с Лилькой. "Это - в последний раз!" Но его слова, видно, не те мужские слова, которыми наделены сильные. Значит, в соревновании насмешек побеждала она. Где-то он слышал, что вход в девичье сердце ты должен найти сам; он не нашел этого входа, а она в его сердце нашла. И каждое зимнее воскресенье он продолжал ходить с ней на лыжах. Он сам понимал, что это было каким-то противоречием в их отношениях.
Теперь все было позади, прошедшим… и смешным, похожим на детство. И ему хотелось снова мчаться по крутым склонам вместе с Лилькой, прокладывать лыжню за Казанкой вместе с Лилькой, подниматься в гору у Психиатрички… вместе с Лилькой.
И пусть она смеется; ему самому будет смешно над собой, если он упадет.
Красивая лыжня могла бы лечь и здесь, по этому удивительно белому насту… Лилька, Лилька!
23
Мягкие, почти голубые отсветы распространялись от окна по полу.
Профессор внимательно рассматривал Садыю, соотнося все с тем, что слышал о ней; она была среднего роста, не полная, но и не худая и, казалось, по-школьнически неусидчива; вздернутый носик, светлые раскосые глаза, от которых шли ниточки морщинок; широкое, округлое лицо, подвижное и выразительное, быстро меняло свои черты. Профессор много встречал людей, у которых лица безразличны, - маска, не более; здесь трудно было не отметить что-то характерное; даже неопытный человек мог спокойно по мимике читать ее мысли - она ничего не скрывала, не таила, она вся была открыта. Именно поэтому, вероятно, от нее веяло чистотой, благородством, высокой женской нравственностью. Она подкупала, ей можно было довериться со всей чистосердечностью, зная, что она не обманет, не будет юлить и не использует это потом; скромный красивый костюм как-то дополнял облик Садыи: простота, элегантность и никакой вычурности. Профессор был очень придирчив в этой области, так как сам любил одеться со вкусом.
Профессору нравилась та обстановка, в которой он докладывал; с годами становясь суховатым и желчным, он вдруг почувствовал, как оттаивает, как обретает новое ощущение жизни. В его голосе появились задор, молодость.
- Многие области комбинирования обладают как бы абсолютной эффективностью. Показатели экономические бесспорно лучше соответствующих показателей некомбинированных предприятий. - Густому профессорскому басу, казалось, в кабинете Садыи было тесно. - Вот получение серной кислоты из отходящих газов медеплавильных или никелевых заводов почти в два-три раза снижает удельные капитальные затраты на одну тонну серной кислоты; и понятно: отпадают затраты на серные рудники и обжиг сырья. - Профессор положил правую руку на край стола и игриво бил по зеленой обивке толстыми негнущимися пальцами. - Только при слабой концентрации серы в газах металлургических заводов получение кислоты становится менее эффективным.
- Скажите, а нефть?
- Садыя Абдурахмановна, вот цифры.
Вошла девушка-секретарь:
- Садыя Абдурахмановна, вас к прямому. Обком, Столяров.
- Извините, пожалуйста, Валерий…
- Кузьмич.
- Да… Я слушаю, Кирилл Степанович. Что? Не понимаю. Но…
В трубке глухой и далекий голос шутлив: "Жалоба… Что ж ты зажимаешь критику снизу, дала распоясаться уголовным элементам, воров поддерживаешь?"
- Тюлька? - Садыя долго вспоминала. - А, Тюлька? Казак Андрей Петров? Так и написано, что семиреченский казак Петров спелся с уголовниками?
Мембрана пищала: "Да-да… мастерят общие делишки, и вы заодно, в газете о них пишете… прославляете…"
- Ну, в газете, положим… А Балабанов теперь в обком уже пишет, понял, что в горкоме бесполезно. Ну что ж, давайте еще раз вернемся к этому пустому, на мой взгляд, делу, с одной стороны, и важному - с этической.
Садыя положила трубку.
- Оторвали, Валерий Кузьмич. Разрешите продолжить наш разговор, - сказала Садыя. - Конечно, ошибочно полагать, как это часто делается, что всякое комбинирование дает лучшее решение задач организации производства. Последнее выгодно лишь при известном масштабе предприятий, при относительно высоком уровне концентрации.
Разговор подходил к концу. "Эта женщина стоит на твердой почве, - подумал профессор, - и очень даже".
Садыя уезжала на стройку, к Лебедеву. Перед отъездом попросила соединить ее с хозотделом:
- Пожалуйста, устройте профессора. И дайте ему возможность работать. - И подала руку профессору. - Вы, Валерий Кузьмич, пожалуйста, позвоните.
- С удовольствием… С большим удовольствием.
Лебедев с утра ждал секретаря горкома. И вот она наконец приехала.
Дом готовился принять новоселов.
Садыя была придирчива, лазила с этажа на этаж, ходила по комнатам, довольная тем, что в общем-то было сделано все неплохо: "Справился Лебедев; всыпали, и справился. Вот что за люди: одним слова достаточно, других надо песочить, чтобы поняли, до печенки дошло".
Свежей краской пахли столы, полы.
Лебедев не отставал от секретаря. Высокий, худой, он заглядывал через ее плечо, ожидая указаний. Все хорошо шло, если бы не случился конфуз. Лебедеву обидно прямо стало. И надо же…
Кое-где в квартирах появились жены строителей, выбирая себе комнаты. В одну квартиру вошла и Садыя. Все ей понравилось здесь - и обои, и паркет, и на кухне есть все, чтобы облегчить труд женщины: мусоропровод, вода горячая и холодная, атмосферный холодильник.
В одной комнате она застала женщину небольшого роста, курносенькую и толстенькую. Та с любопытством встретила Садыю. А Садыя как раз потрогала ручку двери и сказала:
- А вот ручка плохо прикреплена. Надо переделать дверь-то.
- Хорошо, - сказал Лебедев, - сделаем, как надо. Мелочи у нас кое-какие остались.
Неизвестно, что взбрело в голову этой толстенькой; носик пуговкой задрожал, а глаза округлились:
- Нечего вам здесь, гражданочка, выбирать. Без вашей милости обошлись. Эта комната занята.
- Да вы не беспокойтесь, - улыбнулась Садыя, - если надо, комнату отделают лучше.
- Ишь, краля, идите сами в лучшую, а мне и здесь удовлетворительно. И ручку не трогайте. Она не ваша.
Говорливая попалась. Лебедев, вконец сконфуженный, не знал, что и сказать; рот открыт, как у дохлой рыбы… и ни слова. А у курносенькой, как из пожарного насоса: слова струей так и льются.
- Небось начальственная жинка. И двери ее не удовлетворяют. Иди к своему хахалю и скажи, чтоб он тебе другую квартиру нашел. За эту насмерть буду стоять.
Садыя все выслушала и засмеялась:
- Правильно, боевая, молодцом отбрила. Ну что ж, пойдемте, товарищи, эта квартира занята.
Лебедев уже и моргал, и головой качал - ничего не могло остановить словоохотливость толстенькой тети. А когда Садыя вышла, не вытерпел, задержался:
- Воловья твоя голова… Секретаря горкома ни за что обидела.
Так с открытым ртом и осталась баба.
А тут… Зашли в одну, другую квартиру. Садыя решила попробовать замок - закрыла дверь, а открыть никак. Туда-сюда. Она в комнате, а остальные с Лебедевым в коридоре. Что ни пытались предпринять, напрасно. Лебедев от злости готов был разорвать и помощников и себя. Помощники по лестнице вверх-вниз, вниз-вверх, а слесаря след простыл. Десять, пятнадцать минут сидит секретарь взаперти. На глазах у Лебедева от обиды слезы навертываются, и не знает, как вызволить Садыю. Пристроился к замочной скважине, волнуясь, наблюдал. Не бледность, а желтизна какая-то на его лице, а у Садыи в руках блокнот, авторучка, пишет что-то. "Пропал, все шло хорошо… Надо было еще той курносой бабе встретиться! Все испортила. Закатят теперь выговор по девятой, запишут решением горкома… Второй выговор, Лебедев, баста!.."
Прибежал слесарь, запыхавшийся. За ним те, кто искал. В другой раз набросился бы Лебедев, узнал бы тот, почем фунт изюма. А тут почти шепотом:
- Милый, высвободи… сама секретарь горкома сидит.
Все молчали.
- Смазка, - неопределенно сказал слесарь и стал выдалбливать замок. Вышла Садыя из неволи, спрятала свой блокнот и говорит:
- Мне пора. Кажется, около часу в одиночке отсидела.
И сказать в оправдание нечего. Слесарь плечами пожимает.
А Садыя вышла на улицу, к машине - кругом корпуса раскинулись, приятно посмотреть - и руку подала, прощаясь. Пожал руку Лебедев, в глаза не смотрит.
А Садыя как будто и забыла все.
- Спасибо, - говорит, - в срок уложились. Хороший подарок рабочим приготовили. И не конфузьтесь. У меня даром время не прошло - без любопытных глаз все, что надо, записала. Ну, до свидания и еще раз спасибо.
Не верил Лебедев, что все обошлось благополучно. И только узнав стороной, что в горкоме довольны, успокоился.
24
Был громкий, длинный, чужой звонок. С осторожностью открыла Аграфена. Перед ней стояла с доверчивой улыбкой девушка с рюкзаком за спиной.
- Балашов здесь живет?
- Тут.
С тревожным предчувствием пропустила ее Аграфена. Девушка оказалась смелой. Она толкнула дверь в комнату Сергея и тут же попросила ключ.
- Он над дверью, - невнятно сказала Аграфена и спохватилась: поняла, что сделала глупость, которую сама себе потом не простит. - А вы кто такая? Жена, подруга, любовь?
- Не жена, не подруга, не любовь, а товарищ. - Девушка отперла дверь и, придерживая рюкзак, вошла в комнату. Осмотрела неприглядное жилье Балашова, воскликнула от удивления:
- Несносный, как запустил!.. У вас веник есть, тряпка?
- Есть, - ответила Аграфена, стоя на пороге и все больше и больше озлобляясь против этой доверчивой улыбки, броского взгляда. - А вы, девка, погодите… распоряжаться-то, не дома! Вошла нахалом… А я вас и не знаю, невдогад мне, может, аферистка ты? Сейчас много всяких товарищей ходит.
Девушка со смехом опустилась на складную кровать:
- Лилька я.
- Ну и что? Мало ли Лилек на свете? На даровщинку сейчас и девки способны.
- Ну что зря, тетя Груша, чепуху мелете? Товарищ я его, близкий, может быть, буду завтра жена… Разве он про меня ничего не рассказывал?
Аграфена махнула рукой и пошла прочь.
- Чего про вас, беспутных, рассказывать. Сами вешаетесь на шею.
На кухне она уж дала себе волю:
- Хороша, стройна, да не береза. Ишь ты, белобрысенькая. Волосы подстригла утюжком, и уж красавица! Лилька! А мне на черта все далось… Не рассказывал? Брови, как солома, торчат… И ребята пошли безмозглые. Ни бельмеса не понимают. Берут вот таких цыпочек, а стирать - некому, поштопать - тоже. Семья ей хоть бы что! Все романы на диванах читать да глазами вертеть. Одно бесстыдство! Вот что я скажу. А моя тоже - Аника-воин.
Слезы навернулись у Аграфены.
- Ужели можно так? Я за ним ухаживаю, грязь подтираю, прости господи, а он никакой благодарности. Ей-богу, наваждение. Окрест и девок уж нет? А Марья чем плоха? Людишки пошли хороши, на доброту норовят ногою наступить. Вместо любви одно вожделение, похоть одна, прости господи; какая уж там дружба - обман да предательство.
А когда Лиля попросила ведро, чтобы полы вымыть, грубо отчеканила:
- Нет у меня ведра.
- А вот это? Право, я не задержу. - Лиля не понимала, в чем дело. - Ну вы и сердитая.
- Эх, будешь сердитой… Возьми, вон там за дверью терка для полов… Вам что, ни заботушки, отбарабанила, да с колокольни долой.
Три дня жила Лилька, три дня дулась Аграфена.
- Ишь ты, медовая… а в душе горько, как полынь.
Сережа приехал в последний вечер перед отъездом Лильки.
- Один вечер? Что ты? Это же…
- Один вечер, всего один.
- У меня, правда, не совсем… ну, кровать, тумбочка. Я думаю, это не так важно, правда? Ты вспоминала меня?
- Вспоминала, особенно когда убирала отсюда накопившуюся не знаю за сколько лет грязь.
- Я мужчина… мне простительно. Может, бутылку вина? А то коньяк, три звездочки.
- А четыре не хочешь?
- Нет, пока три.
Сережа быстро сходил в магазин; рюмок Аграфена не дала, и пришлось довольствоваться стаканами. У Балашова было восторженное настроение, и он совсем не заметил раздражения в голосе тети Груши.
Чистая простынь на столе заставлена закусками - консервы, колбаса, сыр, конфеты. Тихо плывет музыка - танго. И радостно, восторженно смотрит на Лильку Сережа.
- Этому пальчику - стаканчик, - серьезно и забавно говорит Лилька, загибая мизинец Сережи, - этому пальчику - бокальчик, этому - чашечку, этому - кружечку, а вот этому дурачку - ни на понюшку табачку: он в лес не ходил, дров не рубил, воды не носил, браги не варил…
Чокаются, смеются.
- За…
- Говорят, судьба - злая мачеха, - перебивает Лилька. - За судьбу, чтобы она не была злой мачехой.
И вот уже разговор начат. О судьбе - нельзя судьбе давать распоряжаться собой. О телефонизации - у Лильки немножко иронии: раз я мыслю о комплексах в телефонном деле, значит, еще существую, не пьяна. О красоте и женщинах - люблю красивые лица, Да-да, Лилька, одухотворенные богатством мысли; и смешно, что любовь - это битва. Совсем неправда, кто это сказал? А что женщина защищается вначале, мужчина - потом, истина есть. А еще говорили о Лилькиных поездках и ее желании закончить свою работу. Эх, Лильчонок, Лильчонок, вечная студентка, в поездках, странствиях, с мозолями на таких нежных ручках. Тебе ли это? Несчастен тот мужчина, который попадет тебе в мужья! И еще говорили о дружбе: а если ты окажешься на льдине, есть ли кому бросить веревку, есть ли друг, который всегда мог бы очутиться рядом; и пришли к мысли, что есть. И еще говорили о той музыке, которая у каждого в душе, потому что "каждый из нас - Бетховен!.."
Было поздно, когда закончились разговоры, опустела бутылка и выпит чай.
- Пора спать. Но я совсем не подумал, как тебя устроить. Может, попросить тетю Грушу.
- Не надо делать этого. Я лягу на кровати, а ты - на полу.
- Я могу переночевать у Котельниковых. А то утром неудобно, могут сказать.
- Ну и пусть. Ты ошибся. Все равно я знаю, что обо мне скажут злые языки. А вашей Аграфене я уже сказала: может быть завтра буду твоя жена. Тебе нравится?
- Что буде и не буде, - старую курицу зарежем. Кто так говорил?
- Владимир Кузьмич.
- Верно. Стели.
Сережа лежал и думал; думал о Лильке, всматриваясь в темноту, где не подавала никаких признаков жизни Лильчонок, милый, родной Лильчонок. Перед глазами картина за картиной. Новый год и Марья. Судьба как бы нарочно над ним подсмеивалась; но то была Марья, а теперь Лильчонок.
- Лиля…
Молчание. Сережа лежит, вздыхает.
- Лиля, ты спишь?
- Сплю. И ты спи, Сережа.
- Я не могу.
- Брому нет, спи.
Опять молчание; и Сережа чувствует, что он больше уже не может владеть собой. Какие помыслы! Они не казались гадкими, как тогда, когда он был наедине с Марьей; наоборот, ему страстно хотелось обнять ее, прижаться к телу, осыпая поцелуями.
- Лиля, я встану… Я хочу к тебе…
Желание половодьем заполняло, распирало грудь и хмелем кружило голову.
- Лиля… я не могу.
- Спи, Сережа… пожалуйста, спи.
Но Сережа уже откинул одеяло и привстал, облокотившись на подушку; какая-то другая сила владела им; словно пьяный, одурманенный, он встал, почувствовал, как сердце его учащенно забилось. Лиля! Резкая тень мелькнула на мгновение - кипятком ошпарили Лилькины страшные, негодующие слова:
- Уйди… Сережа, я прошу тебя уйти!
Сережа отпрянул, испугавшись, не поняв сам, что случилось. Что такое? Как он мог?
Лежал молча, кусая губы.
Молчала и Лилька.
Но вот она повернулась лицом к стене. Сережа это понял как невысказанную горечь: "Как ты смог, Сережа? Какое мелкое твое чувство! Горько думать, что я тебе верю; ведь все это не от любви, а от животного желания…" Дальше Сережа думать не мог. И спать не мог. "Почему она так спокойна? Спит? Она спит или не спит?"
Обессиленный и тревожный, Сережа смотрел в потолок, улавливая каждый ее шорох.
"Спит она?"
За стенкой у Котельниковых ударили часы. Четыре часа ночи. Четыре часа. Так еще долго до утра.
Сон не шел, мучая и заставляя страдать.