25
Лилька уехала. Сережа был вялым и раздражительным. Так получилось нехорошо, хоть не смотри в глаза. А Лилька, как ни в чем не бывало, озорно смеялась и помахала на прощание кожаной варежкой, укатила на Бугульму. Тетя Груша при встрече смотрела неодобрительно, как-то косо, и отвечала так, что не разберешь, что говорит. Он даже слышал, как она на кухне ворчала: "Молодежь пошла, никакой благопристойности!"
На работу вышел с тяжелым сердцем. А тут встретился один из сотрудников, которого он не переваривал.
- А, Балашов… - язвительно заметил он. - Мое почтение. Слыхал новость?
- А что?
- Насчет тебя какую-то глупость болтают. Мол, идея твоя не нова, в газетах уже была… Клянусь всеми девами, отстаивал. Подумаешь, ведь важна не идея. Мало кто у кого заимствовал, важна разработка.
Балашов покраснел. Так вот что его ожидало! Выходит, он заимствовал, а проще - стащил и выдал за свое!
Встретил Валеева.
- Ты что такой грустный? Лица на тебе нет. Заболел?
- Нет, не заболел. Обидно, что образованные люди бабами становятся.
- Слышал я. Знаешь, Балашов, ты сам, как баба, обращаешь внимание. Знаю, неприятно, но оснований-то нету; поболтают да бросят. А надо будет, кое-кому языки обрежем. А ты работай, жми. Это, пожалуй, от зависти. Мышиная возня какая-то. Но поезд не боится, если на рельсы червяк заполз.
Все это, конечно, правильно, но все же на душе неспокойно. "Люблю красивых людей до смерти, люблю смотреть на лица, на правильные черты. Но в подлое лицо так и хочется плюнуть".
Сережа отпросился у Дымента: "Дома поработаю, приведу отчет в порядок, документацию". В раздевалке нарочно задержал свой номерок: по лестнице спускался Лукьянов. Он молча кивнул головой и хотел пройти мимо, в гардероб.
Вдруг откуда взялась у Сережи храбрость, спросил:
- Не ваша работа?
Удивленная и непонимающая мина. Небольшая растерянность.
- Что ты!.. В своем уме? - И прошел в гардероб. - Прошу.
Тетя Шура, гардеробщица, пожилая, еле двигающаяся от полноты женщина в пуховом платке, усмехнулась:
- Я женщина. Вы уж поухаживайте.
Лукьянов молча принял пальто и сам оделся.
"Молодец тетя Шура, молодец". Сережа уважал гардеробщицу за ее прямоту; знал, что ее многие недолюбливали, и именно за это. С тех пор как она стала у них работать, порядки в раздевалке изменились. Сами одеваются. Удобно ли пожилой женщине надевать на мужчину пальто? А он, мужчина, растопырив руки, стоит, ждет. А то, бывало, с дядей Мишей… ему шестьдесят с гаком, а сопливый мальчишка: "Миша, накинь пальто!"
"Так его, тетя Шура… с точки зрения пролетариата".
Сережа вспомнил историю с завхозом. Тетя Шура выступила на собрании, а после завхоз пришел в гардероб и спрашивает:
- Вы недовольны?
- Нет, довольна. Вот разве вы под мухой, между нами.
- Ты вон какая, умеешь подъехать.
"Простоте надо учиться у простого трудового человека, - подумал Сережа. - А Лукьянов побледнел даже. Против шерсти…"
- Тебя что-то, парень, давно не видно. - У тети Шуры добрые глаза.
- В командировке был.
- Значит, за делом. А я уж смотрю, не видно, не заболел ли? А у меня ноги… Не те… Русскую плясать любила; какие коленца - вприсядку… А кружиться… Не смотри, что девка, а удали - не у всякого парня.
В трудную минуту всегда нужно с кем-то поделиться. Станет легче. А с кем? Лилька уехала. И Сережа Балашов пошел бродить - это тоже успокаивает.
И вдруг откуда-то выпорхнули "воробьи", Марат и Борька:
- Дядя Сережа! Мы вас искали.
- И нашли, - иронически бросил Сережа. - Что же теперь?
- Теперь не отпустим.
Между Сережей и ребятами сложились свои отношения, понятные только им. Он любил возиться с ними: или в нем жило мальчишество, или мир их лучше, и светлее, и простодушнее. По крайней мере, это была искренняя, неподдельная дружба, находившая свое выражение в конкретных делах. Что бы ни сказал Сережа, выполнялось беспрекословно. Он был старший командир, и для этого не требовалось особых разъяснений.
- Ну вот так-то, босая команда. Досталось мне сегодня на орехи. Оказывается, не я автор проекта, а дядя, которого я, к сожалению, не знаю.
- Неправда! - почти в один голос заявили ребята. - Мы сами видели, как вы работали.
- Смешные, что вы видели? Как свет в окне горел да я над бумагами сидел? А может, я списывал, как часто делает Борька, с чужой тетрадки.
- Вы честный, - потупившись, говорит Борька.
- А ты?
- Я? - Борька мнется и сознается: - Я - нет… Нет, я честный, но иногда маму… Но вы ведь сами знаете, какая она у нас. Чуть что - в угол. Потому что за Марью переживает.
- Да… - И Сережа перевел разговор. - Что-нибудь придумаем новое. Пусть знают наших.
- Мы не из трусливого десятка, - твердо заметил Марат.
- Это ты правильно сказал. Вот смотрите: в местах контакта всегда оголяют проволоку, и делают это вручную; а теперь смотрите, какую простую штукенцию я приспособил…
Дома, в комнате у Балашова, борьба. Сережа на полу, никак не может выкарабкаться из-под двух тел, гибких, смелых, бросающихся врукопашную. Но вот Марат тяжело дышит, извивается под Сережей; Борька еще наверху, старается, кряхтит, но и его песня спета.
Дверь в комнату распахивается, и сама Аграфена, руки по бокам, качает головой:
- Ну-ка, Борька, ударь его под кулеш… Шутоломные… Стены ходуном… Борька, стервец, марш в угол!
Но Сережа прижал их к стенке; сопят Борька и Марат и никак не могут выбраться из-под тяжести навалившегося.
- И не стыдно вам, Сережа!
Сережа тоже устал от возни.
- Во взрослых нет простодушия, а детский мир простодушен, тетя Груша.
- Чтобы иметь простодушных друзей, надо самому быть таким, а детский мир не обогатит твой ум, прибавит больше мальчишества.
Аграфена хлопает дверью, забыв про Борьку, которого она хотела наказать.
Ребята потихоньку ускользают от Балашова.
- Мы не должны давать Сережу в обиду, - серьезно говорит Марат, еще не остывший после борьбы, - Что-нибудь придумаем.
26
Аграфена остыла; видно, решила, что девка с глаз, не зевай да пей квас. Ну, пожила - и до свидания. А парень-то остался… Даже Борьку не наказала, всего - полотенцем по спине, для острастки.
Возилась она на кухне, мыла посуду и, как обычно, зудила, уголками глаз посматривая на Марью, помогавшую ей, - как она воспринимает.
Марья чистила вилки и ложки порошком, изредка вспыхивая:
- Ну что ты, мама.
- Не в морде дело - в душе. Что они, женихи? Вот… сестра моя замуж выходила. Пришел, в сахарницу рукой; все вприкуску, а он целой лапой - и полсахарницы… Транжир он, все по ветру пустит. Верная примета, всей лапой в сахарницу так и залез. А то вот у моей племянницы… Пропой невесты, заручены; гостей пригласили уйму. А он, жених, ест и не видит, как лапша по вороту ползет… Неаккуратный. Заплакала и не пошла. А Сергей благородный, уважительный, инженер.
- Чудная ты, мама, не любит он меня. У него Лилька есть, не пара я ему.
Аграфена сердится; не по душе ей разговорчики дочери. Под лежачий камень вода не течет. И она не скрывает своего раздражения:
- Девка в поре, а дура, как шестнадцатилетняя.
И в десятый раз рассказывает дочери, как было у нее со Степаном.
А Степан на пороге, слушает. Бровь его вздрагивает, в глазах - насмешка, а в руке валенок - починкой занимался.
- Пощади дочь хоть. Ведьма. Всех нас съела. Вот захомутала. И ради чего?
- Тебе что - не больно. Вам вообще, мужикам, не больно. Душа моя иссохнет, пока Марья в девках.
Старый излюбленный метод: Аграфена заплакала, фартуком прикрылась.
- Божью слезу пустила. Пусть промоет глазоньки - видеть лучше будут. Иди сюда, Марья. Хватит тебе с мамашей о парнях слюнявить, за дело браться пора: хорошая специальность лучше всякого жениха. Говорил я на промыслах - в диспетчерскую тебя. Силу обретешь, когда человеком станешь. А пока ты тряпка у мамаши. Она, как чужая тетка, выдать - и все. В голове одни женихи, глядишь - сама выпорхнет.
И решил Степан: "Нечего девке дома сидеть. Пусть идет оператором, а то мать из нее монашку сделает".
То, что он увидел и услышал на кухне, утвердило его в своем намерении.
- Ну, пойдешь? Дивчина ты крепкая, котельниковской слежалой породы, что камень.
Аграфена вытерла фартуком слезы и, подав самовар, тоже слушала, что "размазывал по варенью" Степан.
- Это ж, день-денешенек на ногах ходить?
- Не строчи, чай подавай, а Марья сама решит.
Любил Степан чаевничать. Стакан за стаканом. А Марья все обдумывала сказанное отцом под строгим взглядом матери - Аграфена не одобряла. Хотелось Марье на отцово предложение сказать "да", но мать смущала.
- Ну? - отставив блюдце, спросил опять отец.
- Что же, пойду, тятя. Мне и самой хочется.
Ничего не сказала Аграфена, отошла потихоньку, будто не ее дело; да хитра, знает характер Степана: не прекословь, а что завтрашний день покажет, это уж ее дело; где черт не сможет, там женщина поможет, вокруг пальца обведет. На хитрость женскую рассчитывала.
- Степан, когда ты вылезешь? Самовар захромал.
- Груня, раз захромал, вылезаю… Вот так, дочка, решили. Иди мне папироску принеси.
Аграфена выжидала.
- Степан, девка в поре. Надо придерживать, а то с горы по-всякому спустится.
- Нас не вожжали. - Степан охнул от удовольствия и обнял жену.
- Ну пусти.
- Не пущу.
- Пусти.
Степан хохотал:
- Не пора ли нам, пора, что мы делали вчера.
27
Балашов пришел в институт и удивился; он не поверил своим глазам. На стене висел приказ о его назначении руководителем проектной группы.
Сережа быстро поднялся по лестнице. Он хотел объяснить Дыменту, что еще молод, неопытен и что в отделе есть инженеры опытнее его. И, кроме того, пущена несправедливая "утка". Еще надо разобраться, кто прав. Но Дымент уехал и будет, как сказали, часа через два.
Балашов терялся в догадках. Была мысль, что Дымент пошел с ним на компромисс. Была и другая. Вот полгода, как у него написано несколько глав нового справочника проектировщика электросвязи на предприятиях. В институте он слышал, что Дымент большой специалист в этой области. Сережа думал, думал и недавно зашел к Дыменту.
С интересом выслушал Балашова Дымент. В серых, тусклых и тяжелых глазах промелькнуло что-то похожее на искру. Он встал, сложив длинные неуклюжие руки крестиком у подбородка, и стал медленно-медленно ходить по узкому и длинному кабинету.
- Читай главы, - сказал он.
Балашов, волнуясь, стал читать.
Звонил телефон, Дымент чуть-чуть приподнимал трубку и опускал ее. Сережа в душе радовался: значит, интересно.
- А любопытно, - неожиданно сказал Дымент, - я тоже когда-то пытался, да работа заела.
И усмехнулся, видимо что-то вспомнив. И вдруг оживленно стал рассказывать о том обширном материале, которым можно бы дополнить справочник. Дымент все больше и больше увлекался тем, что говорил. Большой и нескладный, с водянистыми подтеками под глазами, он вдруг весь ожил.
Сережу очень удивили глубокие познания Дымента. "А я-то думал, что Дымент только администратор. А он, оказывается, очень толковый мужик…"
Дымент налил в стакан воды, отпил немного и неожиданно спросил:
- Еще никто из наших инженеров к тебе в соавторы не навязывался?
Балашов смутился:
- Да нет, Павел Денисович, я и работаю-то урывками.
- Надо работать серьезнее. Стоящее дело. И для проектных организаций, и для инженеров, и для студентов. Все материалы разрознены. А собрать воедино - что-нибудь да стоит.
Дымент положил руку на плечо Балашова:
- Без соавторов работай. Не для шляпы у тебя голова. Для более нужного, понял? Я тоже в молодости одну работу написал. Тут же ко мне, как крысы на добычу, соавторы. Один такой противный попался, ну прямо в душу влез. До сих пор помню, поговорка у него была: "Мысль должна созреть, как ребенок в чреве". Вот, значит, созрела, родилась - вот так-то, созрела у одного, а родилась на двоих.
Сережа не хотел думать, что его назначение в какой-то степени оправдано неожиданным признанием у Дымента.
Но приехал Дымент, и Сережа не попал к нему - важное заседание. Никого не принимают. Остыло сердце, смирился как-то, а потом неудобно стало: как подумает еще? Подумает: угодник. Знал он таких. "Да что, да как, да разве лучше меня нет", - а у самого на сердце соловьиные трели. И все лишь для того, чтобы тот сказал: "Да, да, достойнее вас нет… не прибедняйтесь". - "Тогда большое спасибо, век не забуду, этим поступком вы приобрели беззаветную мою преданность".
И хотя у него на душе действительно было такое чувство, с которым надо было бы пойти к Дыменту и объясниться, сказать ему, что есть инженеры лучше его, он все же твердо решил: не пойду, унижаться не буду.
В отделе инженеры поздравляли. Даже Лукьянов распластался в улыбке:
- С повышением. Рад, а в общем-то нехорошо, молодой человек-с, нехорошо. Я за вас горой, а вы меня тогда на лестнице оскорбили. Да что нам… Знаем - по молодости, и прощаем. Ладно уж, друзья-то мы старые.
"Ну что ж такого - повысили… - вдруг без удивления для себя решил Балашов. - Не век же сидеть в рядовых. Другое дело - осилишь, силенки хватит? А если хватит - вороши, браток…"
Повышение сгладило и некоторые огорчения. Валеев, встретив в коридоре, крепко, дружески пожал руку:
- Зайди на минутку в партбюро.
Он вежливо посадил возле себя Балашова и некоторое время хитро посматривал в его глаза:
- Ты в командировку ездил?
- Ездил.
- М-да. А то вот поступил сигнал, мол, Балашов часто в буфеты там заглядывал, за воротник закладывал.
Балашов покраснел, но оживился:
- Это вранье! А буфеты я люблю.
- Вот так-то, друг, знаю, что правду говоришь, но мотай на ус… Инцидент исчерпан.
Но все это по сравнению с "мировыми проблемами" чепуха, все же назначение… Этим непременно надо было поделиться.
Котельниковы встретили назначение Сережи по-родственному.
Аграфена суетилась и все время тараторила:
- Молодой, а голова - умнейшая. Вот старая поговорка верна. Что положишь, то и вынешь. Уж что мамаша c папашей заложили…
Сам Степан Котельников фыркал; умываясь, сквозь мыльную пену пробасил:
- Молодец. Значит, за дело назначили. Без труда и орех не разгрызешь.
А потом, за столом на кухне, заметил Борьке:
- Ложку держи по-людски. Вот пример с кого бери, с дяди Сережи. Человек не лоботрясничал, а учился.
- Ему теперь новую квартиру дадут, - Аграфена резала хлеб, - непременно дадут. В две, а то и три комнаты.
- Кто о чем, а ты небось о женитьбе, - усмехался ядовито Степан.
- А что ж. Человек не деревяшка. И ему ласка женская нужна. Вон, наверху, совсем молоденький техник, получил квартиру и женился.
- Ну и женился! Днем руготня, ночью милование.
"И вправду, сяду за справочник, - решил Сережа, - хватит по мелочам. Справочник лучше всякой аспирантуры. Собрать все воедино, в кулак… Я сделаю великолепный справочник".
У себя в комнате Сережа не мог успокоиться. И он прошелся по комнате на руках.
"Это будет обобщающий, широчайший, удивляющий…"
Какое еще подобрать слово? В общем, это будет справочник, отвечающий всем современным требованиям.
В этот момент постучала Марья:
- Сережа, чаю с вареньем не хочешь?
- Ну заходи…
Но она только приоткрыла дверь:
- Меня мама послала еще поздравить вас.
Он дня два не видел Марью.
"Что за привычка: меня мама послала… Что у нее, своего ума, что ли, нет?"
Что-то было в Марье отталкивающее.
28
Встретила Садыя знакомого рабочего.
- Садыя Абдурахмановна, вы бы в наш совхоз заглянули. Непорядки там. Начальство катается как сыр в масле.
В горкоме у нового технического секретаря-девушки Садыя спросила:
- Не было ли жалоб из совхоза?
- Нет, - пожала плечами та.
"Мы привыкли только по жалобам выезжать, - подумала Садыя, - а надо так заглянуть…"
Через некоторое время пришла виноватая девушка.
- Вот жалоба, но мне сказали, чтоб в отдел ее.
- Кто сказал? Любую жалобу сначала мне, и должна быть папка - "Жалобы"… - Садыя нервничала. - Разве вам Катя не объяснила?
Ночью Садыя захотела пить. Проснулась и затем долго не могла уснуть. Вспомнилась жалоба и смущенная девушка-секретарь вместо Кати, уехавшей лечиться. "Наша беда в том, что горком часто отдает совхозные дела на откуп горторгу и бог знает кому… Вот в позапрошлом году я часто туда заезжала с буровых, людей знала, и меня знали. И дело шло лучше. Ослаб глаз - и завелась моль".
"Чтоб приехала сама секретарь Бадыгова…" - писали товарищи. "Чтоб сама, - подумала Садыя. - Ну что ж…"
Садыя встала, послушала, как мирно спят ребята, как во сне вздыхает тетя Даша, и тихонько, на цыпочках подошла к окну. Город спал. В окно он казался синим-синим. И гора тоже была синей.
"Может быть, заодно заеду на трассу. Разве захватить Панкратова?"
На другой день она выехала в совхоз. В машине она с неудовольствием думала о своем разговоре с Аболонским. В сердце сидела острая заноза. Перед самым ее отъездом в совхоз в горком пришел инженер Аболонский, как всегда, чисто выбритый и наутюженный. Была у него известная надменность, умение обращаться с женщинами и некоторая светская манерность. Пришел он по поводу деления промыслов.
Красивыми движениями рук пояснил свои мысли. Мысли не новые.
- Мне, думающему инженеру, как-то хочется подсказать городскому комитету… Назрел вопрос, без решения которого невозможно дальнейшее развитие нефтеносного района. Надо двигать шире, более детально осваивать новый район, вот этот…
Аболонский смело подошел к карте и показал рукой; на полусогнутом безымянном пальце Садыя увидела перстень, поморщилась. Аболонский улыбнулся.
- Продолжайте.
Аболонский предлагал создать новое промысловое управление:
- Конечно, расходы. Но государство свое возьмет. Об этом разумно написала в журнале "Нефтяник Татарии" геолог Ксения Светлячкова. Насколько мне известно, ваш муж был тоже хорошо знаком с Ксенией Светлячковой…
Его слова покоробили Садыю. Что он этим хотел сказать? Пожалуй, ничего особенного, но она поняла подтекст его слов, в игривости Аболонского было неприятное желание "ущипнуть". Или, может быть, в дальнейшем сыграть на этом.
- Мы обсудим ваш вопрос, - удивительно спокойно сказала Садыя.
- Сознаюсь, - игриво, с надеждой улыбнулся Аболонский, - я в какой-то степени обговорил его с Мухиным. Если хотите, я его представлю в бумагах.
- Лучше в бумагах.
Ибрагимов ждал окончания надоедливого разговора. Он еще надеялся уговорить ее не ехать:
- Такой морозище. Если хотите, пошлем любого инструктора. Наконец, я сам.
- Нет, я должна сама. Только я. У Мухина есть намерение сделать Аболонского управляющим нового промысла?
- Вы все поняли?
- Чего здесь понимать, раз они все обговорили.