- Нефть идет половодьем, Камой. Да-да, рекой. И никто не поспевает принимать ее. Александр Муртазович, память ему вечная, как сейчас помню, однажды протянул мне образец породы, только что вынутой из скважины, и сказал: "Каково!" Я показал работникам обкома. Смотрели - ничего примечательного не было в осколке песчаника. А для меня этот темный шершавый камень тогда был очень ценным подарком. Как сейчас помню, завернул я его бережно в бумагу, и сразу проступили пятна - маслянистые ржавые пятна, а по душе были. Значит, вон куда пробираются нефтяные пласты! А теперь нефть идет половодьем, Камой. Да-да, рекой. И никто не поспевает за ней.
- Товарищ Панкратов, лирические отступления - дело приятное, но о поэзии позаботятся другие люди; для них она - мать родная, а для нас - нефть! - перебивает Ибрагимов.
Панкратов, широко расставив ноги, останавливается у карты. Лицо его, широкое, с глубоко сидящими хмурыми глазами, улыбчиво: от природы такое.
- А для нас нефть… - Он смотрит в окно; через форточку доносится скрежет бетономешалки, под самым окном, мешает говорить. - Что же не уберете? - И опять тот же нахмуренный взгляд. - От головного участка до Камы вырыты траншеи и сварены трубы. Задерживает Кама. Надо там прорыть по дну траншеи. Пока водолазов не хватает, с волжского участка перебрасываем. В общем - точка. И зимой будем работать, а через Каму нить проложим.
- Теплые слова начальника, - пожимает плечами Ибрагимов. - Между прочим, у него всегда так. Натура такая. Когда к стенке прижмут, он и пошел философствовать. То ему песчаник в руки дали - и нефть его всколыхнула, то начнет распевать, с какими трудностями наши первоискатели нефть в Бавлах нашли, - и пошел, пошел, как по маслу… слушай, и все. Красиво говорит, с улыбкой, заражает, черт, и отведет от главного вот что. Рассказывали мне из обкома товарищи, бригада приезжала. Так он их от вышки к вышке водил: вот, мол, это первая, так сказать, "открывательница", а вот на этом участке однажды зимой буровики от волков отбивались. А вот на этом месте, где город растет, мол, холмистая равнина была, горсточка деревенских изб да две вышки разведочной партии, пришедшей сюда в пятьдесят втором году.
Панкратов весело похлопал по плечу Ибрагимова:
- Ну ладно, дорогой, у каждого есть своя слабость. Пора мне заняться только буровиками; я все же до мозга костей буровик - кому-кому, а Ибрагимову это надо знать! Брошу я скоро ваше управление с этими траншеями. Займусь нефтью.
- Садыя Абдурахмановна, - Ибрагимов показал пальцем, - всегда он такой!
Панкратов подошел к вешалке, накинул плащ:
- Садыя Абдурахмановна, на отчетно-выборном партийном собрании вы меня можете крыть как полагается, по совести, но вот парторг, как хотите, нужен крепкий, из нашей братвы, нефтяников. Иначе как же? Ну, я поехал.
Когда Панкратов вышел, Ибрагимов улыбнулся:
- Прямо историк, язык подвешен чертовски. Никому другому, а ему писать историю рождения нашего города нефти.
Члены бюро - буровики, каменщики, начальники строительств - прощались, пожимали друг другу руки. Рука Садыи - маленькая, жесткая. Каждому хотелось ощутить ее твердость.
- Ну, Фанис Григорьевич, вы действуйте. Меня беспокоит Лебедев, и заменить нельзя. Вообще страшное дело - замена, сколько их там было. Если на некоторых нажимать - они гору свернут. Но прежде надо понять такого человека.
- И глубокий колодезь все же имеет дно, - ехидно кивает Ибрагимов.
Садыя хитро улыбнулась:
- Ладно уж, Фанис Григорьевич.
Неожиданно резкий, тревожный звонок. Телефон.
- Что? - Садыя сжимает трубку. - Хлынула нефть? Девонская скважина? Это хорошо. Это хорошо, - повторяет Садыя, обращаясь к Ибрагимову. - На сорок второй нефть ударила фонтаном. Я на буровую. - И уже в дверях, накидывая плащ: - Фанис Григорьевич, если мальчики будут звонить - пусть не ждут. Вот тетя Даша уехала в гости, на душе одно беспокойство. И не поедят, как люди. Ух, эти мальчишки.
И по дороге на буровую Садыя еще не успокоилась: "Ух, эти мальчишки… Были бы девочки - совсем другое. Девочка в восемь лет - маленькая хозяйка, в четырнадцать - большая, а в шестнадцать, как Славик, может взять на свои плечи все. В шестнадцать лет татарская девушка - что орленок, расправляющий сильные, окрепшие крылья, ей и старики кланяются".
В "газике" трясло. Ржавчиной краснеет по обочинам трава. Деревья почти голые; лишь кое-где остались золотые крапинки - надежды уходящей осени. В ушах легкий звон. Не то Садыя устала, не то в машине простыла: с пустых лощин несло холодом.
7
Как ни успокаивал себя Сережа, что Дымент передумает и, конечно, поправится в своих действиях, - Дымент не передумал и не поправился. То, что советовал инженер Лукьянов - плюнуть на все, - не по душе. И Сережа, сам себя возбуждая, возмущался: "Что я им, действительно, мальчишка, что ли, - двадцать пять лет. Ему года мои ни к чему! Сухарь несчастный".
Сослуживцы сочувствовали: "Тебе, Сережа, быть бы на буровой. Там меньше мещанской грязи. Там пустят словцом покрепче, чем сорокаградусная. Там и дело идет по-другому, - хошь верь, хошь не верь. Вот в горкоме каждый день какую-нибудь новость от буровиков обсуждают. А мы что, - хвостовое оперение, те, кто нефть для государства удорожает, ненужный коэффициент. В горком тебе надо".
Горком. Эта мысль Сереже понравилась. В горком так в горком. Там, по крайней мере, разберутся, что к чему, - и в хвостовом оперении есть делишки и дела. Я же не на балалайке играю, дело предлагаю, стоящее.
Кто-то в отделе подбодрил:
- На каждый товар свой купец есть, и на твой найдется.
Сереже надо было по делу зайти к Дыменту. Он постоял перед широкой, обитой клеенкой дверью. "Будь что будет, скажу".
Дымент ходил по кабинету, узкому, похожему на коридор; с одной стороны еле умещался стол, с другой - два-три стула для посетителей; на тумбочке небольшой, но изящный приемник. Дымент был явно чем-то недоволен, расстроен. Сережа решил, что зашел некстати, но все же сказал:
- Я выполнил ваше задание, товарищ Дымент.
- Хорошо. Я сейчас занят.
- Я на минутку, Павел Денисович, доложить, что выполнил, и еще сказать, что насчет комплексной телефонизации пойду в горком.
- Постой, постой.
Дымент вдруг встрепенулся, словно сказанное Балашовым только что до него дошло. Тяжелое отечное лицо с мешками под глазами повернулось к Сереже:
- Что вы сказали, Балашов?
- В горком пойду.
- Это что, как справка или нажим, угроза?
- Как необходимость.
- М-да… жаловаться?
- Нет, просто расскажу о порядках в связи.
- Вот будет совнархоз, ему и рассказывай.
Дымента прервал телефон, затем кто-то вошел из близких ему подчиненных, в дверях еще показался инженер Шаров, которого Сережа недолюбливал: амбиции много, а данных нет. Даже Лукьянов появился в кабинете. Балашов стоял, не поняв, что же все-таки ему сказал Дымент. Лукьянов весело и возбужденно подмигнул: он был на взводе. Сережа постоял, постоял и, не дождавшись ответа, потихоньку вышел. Ясно, Дымента отвлекли, и он не скоро вернулся бы к их разговору: при свидетелях и неудобно было.
В пустом коридоре вспоминал, какие на сегодня еще дела. И почему-то о Марье вспомнил - вчера он видел ее заплаканной, жаль девушку; и тогда подумал о Лиле - пробивная и взбалмошная. Еще подумал о своих делах словами Лукьянова: "Действуют по принципу - гони зайца дальше". Еще много придется переживать, и больно будет, факт.
Шел по улице. Хотел развеяться. Не сумел. В мыслях одно и то же: и там, откуда он приехал, - администрирование, и здесь - администрирование.
- Вы осторожней, гражданин. Не дома у бабушки.
- Извиняюсь.
Рядом, над головой, большой кран с гусиной шеей подымал клеть с кирпичом. Сережа невольно залюбовался его работой; рабочий снизу мягкими движениями руки подавал сигналы: стоп, влево, немного подать… вира помалу…
У горкома машины намесили грязь, сновали люди, пахло нефтью. Уходящие в разные стороны, как линии, деревянные тротуары напомнили знакомое представление о связи.
"Ну вот…"
И Сережа вошел по скользким приступкам в серое, - местами отвалилась штукатурка, - здание, похожее на большого рабочего в ватнике с пятнами извести и битого кирпича, - такие сравнения часто приходили ему в голову.
В приемной секретарша со взбитыми волосами, строгая, недоступная, сказала:
- Секретарь горкома освободится не раньше как через полчаса. Погуляйте.
От нечего делать он слонялся по коридору, по табличкам узнал расположение всех отделов горкома; а когда и это было изучено досконально, стал приглядываться к лицам; лица все больше пожилые, морщинистые, с нависшими бровями. Приходили рабочие в брезентовых куртках, больших резиновых сапогах, принося уличную свежесть и мужское простодушие. Уходили, бросая в угол у двери окурки, и по лицам их трудно узнать - довольны они или недовольны. Сережа снова заглянул в приемную.
Секретарша отрицательно покачала головой.
Ходил еще, рассматривая людей. Потом сидел в коридоре и чувствовал, как ладони потеют. Было неприятно думать, что необходимо подавать секретарю потную, красную от напряжения и волнения руку. Он держал правую в кармане и поминутно тер о платок.
Рядом сидел какой-то рабочий; простое лицо, широкие плечи, добрый и властный взгляд; покачивался правый носок его сапога. Сережа искал у сидящего такое же напряжение и удивлялся его спокойствию. Они раза два встретились глазами - смотрел рабочий прямо, остро и молодцевато. Сережа не выдерживал прямых взглядов. Он стеснялся тех, кто читал в его душе.
К рабочему подошел невысокий, коренастый и такой же сильный.
- Спрашивают: горит? Ну что ж, "лампада" горит. Мы что, аль газ в квартиры сами подаем?
Первый усмехнулся:
- А ты не серчай, душа из меня вон. Пыль из тебя потом выбьют. Что? Блудлив, как кошка, а труслив, как заяц?
- Да я без обиды.
- Ну и поддаваться не всегда в пользу. Вот глина, душа из меня вон, - докель будем куски сами бить и на носилках таскать? Одни обещания! Геология, мать их, голубая осина. Вот здесь и жми на все лопатки, а своего добейся.
Сережа слушал разговор о трансформаторах, о подвозе труб, о каких-то грязевых насосах - и он понял, что люди эти с буровой.
Появилась секретарша:
- Вас просят, товарищ… - И рабочий, прямо-таки верзила, встал.
Увидав Сережу, секретарша неопределенно пожала плечами.
Сережа проводил глазами широкую брезентовую спину.
"Настоящие джеклондоновские люди. А вот другой мелковат, и в разговоре и в движениях юлит - от какого-то блатного мира".
Встал, прошелся еще по коридору. Посмотрел на часы. Уже пять! Вышел на улицу. "Пожалуй, поброжу по стройке, все равно там раньше получаса не кончится".
А пришел через полчаса - секретарша куда-то собиралась.
- Что ж вы ушли? Гуляли? Вот и прогуляли. Секретарь уехала обедать, и не знаю, вернется ли. Меня, например, отпустила. Хотите - ждите, как душе угодно; боюсь, что уехала на буровую.
И вышел Сережа Балашов не солоно хлебавши. А на улице смеркалось. Далеко за стройкой выли собаки натуженно и озлобленно; может быть, волки с поля подошли.
8
Черная липкая нефть ползет по выцветшей траве, по размытым дождем выбоинам, по обочинам дороги. Черная, с серебристым отливом на солнце. И люди берут ее на палец, размазывают на ладони, нюхают, ощущая приятный, терпкий запах, и добродушно усмехаются: девонская.
Стоит и Кашкин-дед, пузырится:
- Турбобуры?! Какие, эко, турбобуры? С гречневой кашей, что ли, их едят?
Ушел дед на пенсию и куражится.
- Эх, старый. Техника это, дед.
Дед прищурил хитрый глаз, притопнула
Нам не надо скрипку, бубен,
Мы на пузе играть будем.
- Не понимаешь, дед, нового.
А дед свое:
Пузо лопнет - наплевать,
Под рубахой не видать.
Пьян Кашкин-дед - что с ним разговор вести; качается дед, грозится в сторону Андрея Петрова: мол, шалишь, старика не обманешь, друг мой; по России-матушке не один каблук сшиб - и все на промыслах. А этот, Тюлька, вертится, как сопля, никакого понимания.
…Ползет нефть, черная, липкая, с серебристым отливом. И Тюлька, раскрыв рот от удивления, - сколько добра уходит, - смотрит на нее и никак не может прийти в себя.
"Глупое телячье счастье", - усмехается Балабанов. Он не понимал Тюльки, его детской искренности и простодушия. В душе Балабанов считал Тюльку вором, блатягой, относился настороженно, с оглядкой: как волка не корми, все равно в лес убежит. Не понимал он Андрея Петрова, - чего нашел в Тюльке: "душа есть", "сердешный", пока в кармане плохо не лежит… Чудо-чудеса, славный мальчик родился.
Смотрит на Тюльку и Андрей Петров, хитро щурится, знает: после смены Тюлька будет просить "на маленькую" - "не обмыть такое дело просто грех", - а поэтому и дразнит Тюльку:
- Ну вот так, есаул Тюлька… как ты настоящий казак, семиреченский, родной мне по душе, значит, и решил я: буде тебе глину таскать да наверху на ветру стоять: помощником бурового ставлю. Но дело за дело. С "маленькой" покончишь навсегда. Справишься?
И вправду решил Андрей Петров: заслужил работой парень, чего там ждать да гадать, сказал - и баста.
Приятно Тюльке; приятнее, чем водка, Андреевы слова, - ну как же Тюльке не справиться!
Злят Балабанова слова Андрея Петрова. Отошел, в сердцах выругался самыми грязными словами. Недолюбливал он и Андрея Петрова за его широкую натуру, открытость и умение крепко, по-деловому работать. Давненько он его знал. Когда ударили первые фонтаны в Бавлах, Андрей был всего-навсего верховым, а вот смотри - мастер. Как-то быстро он обнаружил умение прокладывать глубокие скважины без всяких аварий; в 1952 году в Бавлах вел самостоятельно всего третью скважину, а достиг небывалой скорости: тысячи метров за месяц. В Бавлах вместе они работали и в Ромашкине вместе, а он, Балабанов, так и не перемахнул этой грани, застрял.
Обида, как червь, гложет Балабанова. По работе обходили его люди, а он топтался на месте.
Но что Тюльке, аль Андрею Петрову, аль другим до Балабанова, - живет в норе, как сурок, брюзжит, ну и пусть брюзжит, раз такой "образиной" уродился.
Закончили скважину, хлынула нефть чертовски. И он, Тюлька, саморучно зажег еще один факел: горит оранжевым пламенем, качается на ветру огненный флажок, как вымпел еще одной победы бригады Андрея Петрова. Жаль, конечно, что газ на волю божью уходит. Вот был инженер Аболонский, с промыслов, ругался, что, мол, нефтяные месторождения, как правило, вводятся в разработку без комплекса сбора, без транспортировки попутного газа. А буровики при чем? Это дело верхов! Стройте химические заводы, если газ - сырье, давайте в квартиры. Пусть будет нефтегазоносный район. А хорошо рассказывал инженер - и про каучук, и про пластические массы, и волокна, - из газа все это. Своим ушам не поверил Тюлька. Как так - из газа? Но улыбнулся инженер, и он улыбнулся: здорово получается! Но ничего не поделаешь, прав Андрей Петров: газ нужно сжигать, иначе заразишь местность, вред причинишь. Вот и получается: полощутся на ветру флажки. Варварство, что и говорить.
Черная, липкая нефть. Разбрызгалась по местности, разбежалась ручейками. И ходят люди, топчут ее сапогами, смешивая с землей и глиной.
Садыя приехала на буровую не потому, что там были необходимы ее помощь, ее глаз. Она любила те минуты, когда бил фонтан, еще не укрощенный человеческой рукой. На буровых знали слабость секретаря горкома и, может быть, больше всего любили ее за это.
Когда вдали появлялся затрепанный горкомовский "газик", на буровой не ежились боязливо: мол, начальство катит. А наоборот, кто первый замечал машину, радостно сообщал: "Секретарь едет!"
Искренне Садыя огорчалась, когда не поспевала на это, по ее мнению, торжественное событие.
- Опоздали малость, - с виноватой улыбкой встретил ее Андрей Петров, подавая свою тяжелую руку.
Подошел Тюлька; очень ему хотелось поздороваться с Садыей за руку, просто, как все, без той стеснительности и робости, которая на него в эти минуты нападала. Но поделать с собой ничего не мог, стушевался, от напряжения в пот ударило.
- Тебе не водку пить - бабой быть. Руки после вчерашнего трясутся, - съязвил потом Галимов, но Тюлька по-детски улыбнулся, посмотрел на свои потрескавшиеся ладони и ничего не сказал.
Садые нравилось на буровой у Андрея Петрова. Буровая как будто не отличалась от других, которые Садыя видела не раз. Тот же станок "Уралмаша" с могучим стальным барабаном подъемной лебедки и массивным вертлюгом. Все то же. Свежевыструганный столб окутали провода, и там, внизу, под землей, трубы уложены для воды и пара. И поднялась вышка над местностью богиней, с площадки верхового все видно как на ладони.
И все же ни из одной бригады она не уезжала такая довольная. Уж очень пытливы, разговорчивы здесь. Они словно ждут ее, чтоб поговорить. А тут сама собой причина: скважина зафонтанировала.
Садыя как бы по настроению ребят угадывала: что-то их сейчас волнует.
И вправду. Подошел Галимов, смущенно, немного покраснев, сказал:
- То, что буровики под голым небом, - всякому пацану не новость. А я вот насчет чего, Садыя Абдурахмановна, вы человек свой, нашу бригаду любите - рассудите.
- Ну, пошел, - влез недовольно Балабанов.
- Это мое, частное. Насчет дружбы я. Есть ли на свете дружба?
Садыя подумала. Потом постелила плащ на бревно, села.
- Есть. Везде же пишут, говорят. Чего там, есть! - опередил Садыю Балабанов.
- Не лезь со своим хвостом, - осадил его Андрей.
- Ну да, есть. Пишут, говорят, - сказал Галимов. - А мы вот на проверку брали, из своего опыта, - получается, что нет. Из чужого опыта - есть, об этом немало читано, из своего - нет.
- Если исходить из моего опыта, то есть, - полушутя сказала Садыя. - Я вам про войну расскажу. Если бы не дружба, и не было бы меня здесь. Про подругу я вспомнила. Чудная была и простая. Вот так, судьба сведет навечно и оставит потом кого-то одного. Погибла Зоя. Худенькая, там и силенка-то никогда не ночевала, а полтора километра по болотам меня тащила.
- Спор у нас вышел, - смущенно сказал Андрей Петров, - о дружбе, значит, и вообще. Балабанов вот анекдотик рассказал, как я думаю; мол, подружились в бою два солдата, один из них рубаху разорвал, чтобы рану перевязать другому, напоил, накормил. А в другой раз этот, кто спас, оказался раненым, а тот, подлец, отползает. Солдат к нему: "Дружок, помоги, не бросай…" - "Что ты! У меня у самого ранение". - "Помоги, я тебе жизнь спас… я тебя вынес". - "Вынес? Так я думал, что ты по своему желанию сделал…" Шкура какая. Я думаю - чушь!
- Мое дело маленькое, - болезненно ухмыльнулся и сплюнул Балабанов, - рассказал, и все.
- У нас, семиреченских казаков, так не бывает. Поссорились ли, поругались - друг тот, кто в беде забывает ссору и идет на выручку.
- Вот видишь, Балабанов, и наш опыт подсказывает, что дружба вещь необходимая, - засмеялся довольный Галимов. - А то ты нам мозги запутал вчера паутиной, по-твоему, выходит, в человеке ничего доброго нет, кроме грязи. Оно, конечно, - вдруг неопределенно заключил Равхат, - водка, она все хорошее гонит внутрь, а дурное наружу.
Балабанов плюнул и отошел:
- Я не Исус, чего меня все выпытываете?