18
В 1946 году на юго-востоке Татарии, в Бавлах, ударил первый фонтан девонской нефти; это с того этажа земной коры, который образовался в палеозойскую эру, почти триста сорок миллионов лет назад. В лесной глухомани, над высокими столетними липами и вязами, поднялись сорокаметровые вышки, загорелись нефтяные факелы. Буровые вышки поднимались всюду: у дороги, в пойме реки Ак-буа, в поле, на склонах гор и даже на огородах жителей Бавлов. Вскоре район расширился, буровые появились в Акташе, Шугурове, в Новой Письмянке, за десятки, сотни километров от Бавлов.
И все это в какой-то степени было связано с ним, с Панкратовым. И не только. Он вспоминал Садыю, какой ее видел в Шугурове, в Новой Письмянке. Она даже не постарела.
Он ходил широкими шагами от двери до окна, от окна к двери. За окном открывалась панорама строительства города, в котором он чувствовал ее дыхание, ее присутствие.
"Жаждущая душа". Панкратов прошел еще и еще, описывая все больше и больше кругов по комнате. Вчера она ему вернула книгу и ничего не сказала о встрече Нового года, а он, большой, сильный и неуклюжий медведь, боялся спросить. Он боялся упустить ее: она может встать и уйти, гордая и недоступная. Сегодня встретились в конторе бурения, в одной машине поехали на строительство нефтетрассы. Как назло, в первые дни нового года ударили морозы, и водолазы должны были в тяжелых скафандрах спускаться через прорубь на десятиметровую глубину и с помощью грунтонасоса и гидроинжектора рыть по дну глубокую траншею для укладки трубопровода.
Садыя беспокоилась за людей. Он беспокоился за сроки. В машине, ощущая тепло, исходившее от нее, он ласково, про себя, называл ее "своей". Это веселило и бодрило. Разговор шел опять о книге, которую она с трудом прочитала.
- Небывалый размах дала революция интеллигенции. Она вылезла из своей скорлупы, шагнула в жизнь; вылезла из тяжелых шуб и надела рабочие фуфайки; правда, наша - это поколение рабоче-крестьянской интеллигенции - не имела шуб… Но наша задача, чтобы чересчур интеллигентствующие снова не залезали в шубы, интеллигентскую скорлупу.
Он был с нею согласен.
- Как важно помочь читателю выбрать книгу, подтолкнуть. Хорошая весть прожектором освещает себе дорогу.
И с этим он был согласен. Потом они говорили о людях, с которыми жили, работали. Никогда еще не было такого грандиозного размаха, такого быстрого роста индустрии. Он слушал ее тихий, мелодичный голос, и от этого в груди было ощущение теплоты и какой-то радости, понятной только ему.
- Меня всегда волнуют люди, - вздыхала она, немного прищуриваясь и смотря на белую снежную равнину, бегущую по обе стороны машины. - У нас здесь схлестнулись десятки характеров, стремлений, всевозможных качеств колхозников, сезонников, людей, отбывших наказание. Здесь все глубже, сложнее, чем у Джека Лондона, когда он пишет о золотой лихорадке. Идет переламывание людских характеров! А город продолжает поглощать сотни новых людей, делая их своими.
Она показывала маленькими кулачками, прижимая их друг к другу, как это происходит, - так бетономешалка, смешивая известку, глину, цемент и песок, дает новое качество.
- Это надо понять! Когда я представляю себе все это как философское обобщение, я поражаюсь тому, что происходит, тому, что мы делаем. Мы прививаем совсем новые качества людям, хотим этого или не хотим. Это новый, большой человек, которым я горжусь. Это исполин-человек, громадища по своей натуре, духовной силе и возможности. Мы не только делаем индустрию, мы еще и школа по воспитанию.
"Школа по воспитанию". Панкратов сейчас вспоминает все, до мелочей, лицо ее, немного задумчивое и одухотворенное большой мыслью о человеке - и глубоко вздыхает.
- Ну а вы? - спросила она его.
- Я?.. Не люблю грязненьких, опустившихся пьяниц, не терплю и молоденьких слащавеньких хлюстов - людей, по существу, одной категории. Из них, по-моему, ничего путного не выйдет. И у меня такие есть.
- Тем не менее шестерни машины крутятся, и человек, попав между ними, не может выйти таким, каким был, факт!
- Не помятым?
- Не осознавшим, ну, не испытавшим на себе чудотворную силу труда.
- Впрочем, я вам верю, Садыя Абдурахмановна, хорошо вы сказали - школа по воспитанию, я добавлю - школа по трудовому воспитанию; такие, как Равхат Галимов, мне нравятся; для него, пожалуй, это уже не школа, а рабочий университет. И я бы вам рекомендовал потом его использовать.
- Буровики у вас, Илья Мокеевич, больное место.
…Панкратова что-то знобило. "Да, она чудесная, редкая женщина… всегда иронически относится к тем, кто ее любит… Ребята, ее… Марат очень симпатичен, люблю его… очень".
Потом, сегодня, они ходили по берегу Камы, утопая в снегу. Пока водолазы штурмовали дно реки, электросварщики соединяли трубы, изолировщики накладывали на них несколько слоев битумной мастики и гидрозола, - они сумели о многом поговорить.
Большие высокие сосны стояли в голубеющих шапках снега; по склону к реке шел ровный настил.
Садыя завязла в снегу, и Панкратов, шутливо потянув ее на себя, вдруг поцеловал в губы; они встретились взглядом, и он прочитал в ее глазах испуг и какое-то удивление.
- Я думаю, что на бюро не вызовете, - улыбнулся Панкратов.
Губы Садыи дрогнули и засмеялись:
- За это следовало бы обсудить на бюро.
И она стала спускаться к реке. Панкратов стоял в неожиданности: "Губы… они яснее, чем глаза, выражали душу. Честное слово…"
Солнечные отсветы искрились, бежали по корке, и чтобы посмотреть на ту сторону, надо было приподнять ладонь и прикрыть глаза.
19
"Настолько он жаждал жизни, что судьба не могла не пощадить его". Фраза, запомнившаяся со студенческой скамьи, наводила на горькие размышления. "А вправду, моя идея - моя жизнь… Неужели судьба настолька жестока - не сжалится…"
Сережа Балашов, придя в горком, сел на то же место, как и в первый раз. Сколько дней он вынашивал свою идею, выстрадал ее в столкновениях с людьми, которым самые ясные доказательства казались нереальными, а уж где там приемлемыми… Город нефти, о котором он мечтал, должен вознести его мужественный юношеский талант… и, может быть, личность его станет интересной, важной для общества. Если его желания, инженерский талант совпадают с необходимостью развития общества, то он становится одной из движущих сил его; важно только одно: чтобы особенности его таланта не только совпали с потребностью общества, но и само общество нашло его талант, не загораживало ему дорогу.
Сережа слышал, что часто случай помогает человеку развернуть свои способности. Он ждал такого случая и почему-то надеялся, что именно сегодня этот случай выпадет на его долю.
Как назло, опять секретарша сказала:
- Бюро. Вы можете пройти в отдел.
- Нет, я только к секретарю.
- Ну что ж. Дело хозяйское.
Нерадостные были думы у Сергея Балашова. Никакого случая не предвиделось. На работе он никому не сказал, что пойдет в горком. Было как-то неловко после слов инженера Лукьянова: "Зря пузыришься, попадешь не под добрую руку Дыменту - расчихвостит, если узнает, что ты по горкомам шляешься. Видишь ли, дело какое - молодость. И ты думаешь, солидные инженеры свои вещи делали когда? В молодости. Потому что ум самый гибкий, а идеи самые смелые. А реализовали? Когда приходило положение, вес. Вот… года, друг, года. С годами будешь солиднее, трезвее - ну и поддержка будет. Полетов меньше, а успехов больше. Вот. Сначала связи, а затем, что тебе богом дано, - таланту дорога".
Не верил во все это Сережа Балашов, да и могла ли верить горячая молодость в брюзжание неудачника, как он думал. Утром его разбудило солнышко, пробивающееся в окно, и над самой серединой окна висела большая тонкая-тонкая сосулька - в январе сосулька! Сережа обрадовался, видя в этом что-то особое, разгаданное в природе, но неразгаданное для него. "Если это счастье…" Он открыл форточку, сломал кончик сосульки и потом съел, как это делал в детстве. "Для меня может быть только одно…"
Все надоело. Все злило. Сережа все же решил ждать до конца - кончится же когда-нибудь бюро. Стал прислушиваться. Рядом какие-то девушки, строители. Болтают какую-то чушь.
- Подходят ребята и говорят: "Ну, девушка, стрелять пришла?" Я говорю: "Да". - "А вы метко, однако, стреляете". - "Почему?" - "Ну уж если вы в Игоря Владимировича попали…" - "А разве в него никто не попадал?"
Балашов отвернулся, усмехнувшись: "Вот дела, и здесь умеют стрелять…"
И вдруг он смутился. Навстречу ему шел Степан Котельников, сердито отчитывая какого-то паренька, все время комкавшего шапку; из-за спины Степана выглядывало знакомое лицо.
- Мы, ваши отцы, может, тоже жили не в ладах, а детей не бросали.
Увидев Сережу, Котельников одобрительно кивнул головой. Балашов встал. Подошел Андрей Петров, открытое, раскрасневшееся с улицы лицо его улыбалось.
- Богатым быть, - сказал Сережа.
- Я тоже еле признал, здоровеньки булы, душа из тебя вон.
- Ты меня подожди, - сказал Котельников, - надо все же парню мозги вправить.
Андрей Петров подсел с улыбочкой:
- Чужая жена всегда красивее, чем своя.
Балашов понимающе кивнул головой и тоже сел. Сидели, перекидывались словечками, и Сережа все рассказал, что наболело на сердце. Может быть, еще и потому рассказал, что Андрей Петров ни разу не усмехнулся, не прервал его.
- Нерентабельно и нецелесообразно строить телефонные станции, как делается это сейчас. Нефтеперегонный завод строит свою АТС, и каждое предприятие - свою АТС… И городу-нужна для общих нужд. Такое параллельное развитие приводит к распылению материальных средств. По-моему, хватит одного узла, обслуживающего как предприятия, так и жилые дома - город… Конечно, здесь надо учитывать условия; для мощных предприятий в крупных городах, с развитой сетью связи обособленные телефонные станции могут быть экономически выгодными; но для города нового во всем необходимо осуществление комплексной телефонизации. Ведь у нас хотят на площадках четырех близлежащих предприятий создать самостоятельные АТС различной емкости, а жилищно-гражданское строительство вблизи их телефонизировать от действующей городской… Только на реконструкцию кабельной телефонной сети требуется несколько миллионов рублей.
Андрей Петров оживился:
- Да что ж ты, браток, затаился?
- Тебе, может, непонятно все?
- Почему непонятно? Кому девка платок завязала, понятно. Как его, Дымент? Надо к Садые Абдурахмановне. Постой… Постой… Кого бояться - правды? Бояться сказать, что прав… что с тобою рядом - жулик? Ты не смотри на меня так. Конечно, жулик, раз идет против нашей правды. Говоришь, три раза приходил?.. Знаешь что! Катюша, разреши, я позвоню.
- Но там бюро.
- Очень важное дело.
Андрей Петров взял трубку, набрал номер:
- Извините, Садыя Абдурахм… Это я, Петров Андрей… Я ждать не могу, на буровую, но я просил бы насчет Тюльки. Начальник конторы бурения снимает его, а зря. Не виноват он, не брал денег! Я и Галимов подтверждаем! В человеке надо видеть лучшее, а Балабанов, он и забыл, когда в себе лучшее видел; а ножку подставить легко, тем более таким, как Тюлька. А мы должны его вытащить. Потом, вы сами помните… Он памятник Ленину ставил. Спасибо. Но это еще не все. Вас дожидается инженер, Балашов его фамилия. Примите, пожалуйста. Он такие вещи рассказывает - прямо душа вон… ведь миллионы рублей!
Андрей Петров отдышался, словно после тяжелой работы.
- Ну вот, душа вон из тебя, а дело до конца довести. Ни одного волоска с Тюльки не упадет, это я, Андрей Петров, сказал. Заходи к нам, в свободное время можно. Что? А… не умеешь пить водку - пей молоко. Ну, держи лапу - я восвояси.
Он крепко пожал Сереже руку; в его рукопожатии Балашов ощутил и силу, и добродушие, и, главное, поддержку. И вдруг Сережа Балашов вспомнил того рабочего, которого он встретил здесь, когда приходил в первый раз. То же простое лицо, широкие плечи и властный, добрый взгляд, - такие люди достигают всего, к чему стремятся. "Так это же был он, Андрей Петров!" - обрадовался Сережа.
* * *
Панкратов нахмурил широкие брови, вертел в руках карандаш, сжимал губы.
- Сроки пуска в действие нефтепровода оттягиваются, - продолжал Ибригимов, - хотя всем ясно, что нефть ждать не может. Панкратов здесь подтвердит, что на фонтанных скважинах ставятся штуцера малого диаметра, чтобы уменьшить приток нефти. А Ивардава каждый раз старается найти какие-то отговорки.
Панкратов молча кивал головой.
Пожилой, с равнодушным взглядом инженер в кожанке щупал свою бородку:
- Мне хочется напомнить, товарищи, то положение, которое было у нас в ноябре. - Он раскачивался всем туловищем в такт своим словам. Это был старый, опытный инженер Липатов. - Для ввода в действие трубопровода не хватало двадцати одной задвижки. Испытание водой трубопровода, согласно техническим условиям, возможно только вместе с врезанными в него задвижками. Я предупреждал. Вода, оставшаяся в трубах после испытания, выталкивается идущей нефтью, но без задвижек вода останется до заморозков, при первых же заморозках - авария. Главный инженер Ивардава хорошо знал об этом. И что же получилось? Сразу же двести восьмой километр вышел из строя. А во что это нам обошлось?
Инженер откашлялся, сел, нервно теребя полу кожанки.
- Замечу, что получение задвижек не решает всего вопроса, - вдруг вставляет Ивардава. Он сидит около железной печки и поминутно греет обветренные руки; Панкратов вскидывает глаза на главного инженера.
- Да, да… нормальная эксплуатация лунингов зависит от готовности трех перекачечных станций.
- А ведь план монтажа и строительства выполнили на тридцать четыре процента, - иронически улыбнулась Садыя.
- Это правда, - согласился Ивардава, - и это главное, что нас держит.
"Мне страшно, как я к ней привязался. Неужели рухнет, оборвется… как близка эта опасность". В глазах Панкратова грусть и удивление, удивление оттого, что все чаще, именно во время таких заседаний, когда он видел Садыю, приходила мысль, что он стоит в жизни перед пропастью, которую обязательно и необходимо перешагнуть. "Я не ставлю цели, и в то же время я не скопец, а нормальный человек…"
- Вас многое держит, - смеется Садыя, - было бы яичко да курочка, состряпала бы и дурочка. Сроки нас не ждут. И мы должны конкретно знать: когда?
Ивардава встает и медленно идет от печки к Липатову:
- Николай Николаевич, дай-ка ту бумагу. Вот наше встречное… Сумеет помочь горком?
Садыя внимательно просматривает бумагу и с мягкой, так нравящейся Панкратову улыбкой кивает головой, - мол, хорошо.
Потом бросает жесткий, неодобрительный взгляд на Ивардаву:
- Помочь кое в чем поможем, а вот сроки опять растянули? - В глазах Садыи усмешка. - Ненужный коэффициент запаса. - Она берет красный карандаш. - А вот так…
Панкратов поджимает губу, а Ивардава, подскочив и выпучив большие рачьи глаза, долго и невнятно что-то бормочет про себя.
- Месяц, - наконец выдавливает Ивардава.
- Без торговли, двадцать дней. Нефть не может ждать.
- Двадцать дней, - облегченно вздыхает Панкратов, а за ним удивленно и смущенно Ивардава.
- Успеют ли? - подзадоривает Ибригимов, в глазах его смешливые огоньки.
- Успеют. На то они и коммунисты.
* * *
Балашов смотрит на Садыю и не верит, что это секретарь горкома. Мягкое, женственное, почти материнское выражение лица, голубые глаза, в которых столько чистоты, и в то же время - морщинки, лучами бегущие от глаз, говорили о том, что человек немало пережил; еще Сережа заметил, когда она улыбалась, на правой щеке ямочку, что молодило ее; и он про себя подумал; "Она очень добрая…"
- Простите. Надо быть немножко настойчивее. Вы же молодой и инженер притом.
Садыя располагала к откровенности. И он, забыв, что в горкоме, снова, немножко путаясь и смущаясь, подробно рассказал все.
Выслушав и записав что-то, Садыя переспросила;
- Дымент?
- Дымент, - подтвердил Сережа. И вдруг начал благодарить, сам не зная почему; - Спасибо, большое спасибо… вам.
И опять эта ямочка, улыбка;
- Не за что. Любите наш дом, заходите, когда трудно будет; и когда на душе легко, тоже заходите.
Сережа выскочил из горкома взволнованный, как будто после исповеди: душу выложил.
У Аграфены глаз наметан: не ускользнуло.
- Иди отдыхать, - ворчит она, - ранняя птичка носик утирает, а поздняя - глазки продирает.
20
Ксеня думала, что она недобрая; если бы у нее были дети, она была бы добрее.
То, что она могла себя истязать, нравилось ей. И она это делала с каким-то особым сладострастием. Вот записка Александра Муртазовича, отца Славика, которую она хранила, сама не зная почему. "Нет, нет… Ты злая, как все коварные женщины. Они в своем желании могут дойти черт знает до чего. Я не могу. Как Садыя, как Славик, мой Марат?.. Я так люблю семью, я так хочу им счастья… Прости, милая. Саша".
Это та самая записка, последняя, перед смертью. Она разглаживает бумажку как что-то очень дорогое; хочется плакать, но слез нет. Сухие впадины под глазами, синева, которую она стала замечать и подпудривать. Ошибается тот, кто думает, что достаточно полюбить и стать любимой, как счастье откроет свой ларчик и даст вдоволь всего, чего хочешь. Она тоже думала: да, я выбрала, я хочу, я даю обет… мое желание, чтобы все принадлежало только мне… Да, но все, все не так. Рано или поздно, но все равно было бы не так.
Вчера Аболонский шутливо заметил: за любовь пьют шампанское, за неудачу в любви - водку.
И она попросила, чтобы он налил ей стакан водки.
Да…
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуду нет.
Было в Аболонском что-то отталкивающее и что-то одурманивающее. "Скорее, скорее… хотя бы ребенка".
"Боже мой! Как я нервничаю. Какая жадная боль в груди! Эта страсть необузданная… Человек без привязанности жить не может, а если сможет, то он не человек, это подобие человека…"
Ксеня вынула из-за зеркала карточку - маленький улыбающийся мальчик в матроске, кулачок под подбородком, полные сжатые губы, челка… знакомые дорогие глаза.
Она вспомнила теперешнего Славика. "Вымахал какой, а? Вырос на моих глазах".
Вдруг страшное желание - захотелось увидеть его маленького, бегающего по комнате в распашонке; его трудно поймать, но она ухитряется и осыпает поцелуями лицо, грудь, животик.
Боль сдавила до слез грудь. Иметь…
"Если бы знали, как трудно одной коротать время, как хочу… Не вечно ж молодой быть!"
Но Ксеня не могла долго находиться под впечатлением своих переживаний. Она была из тех, которые легко находили себе охлаждающие душу занятия.
Когда пришел Славик, она сидела за маленьким столиком, проверяла записи анализов, сделанных в новом нефтегазоносном районе.
- Можно?
- Славик, это ты? А я думала, ты в обиде.
- Мы поздно кончаем, и столько уроков.