Подытоживая результаты соцсоревнования, в хозяйстве все чаще стали упоминать имя Лонии Межгаре. После очередной победы в окно дома влетел камень. Выбитую раму завесили одеялом. Вообще-то вставить стекло - раз плюнуть. Но Лония отговорила мужа - пусть останется как есть. Прохожие удивлялись - до чего дожили людишки: дырки в окне тряпками затыкают. Даже председатель заметил, спросил:
- Стекла, что ли, нет больше в колхозе?
Но окно продолжало глядеть на мир, заткнутое старым домотканым одеялом. Будто обвиняло. Но кого? В чем? И станет ли кто над этим голову ломать? Вряд ли намек понимал даже тот, чья рука подняла камень.
Каждый раз, отправляясь в хлев, Лония шла навстречу неизвестности. Она не удивилась бы, если одну из своих самых молочных коров нашла бы околевшей. И ветеринарный врач определил бы, что скотина съела какую-то гадость.
Каждый раз, когда коровы поднимались после ночного сна, приветливо тянулись к ней головами, у Лонии вырывался вздох облегчения.
Болезнь на месяц уложила в постель тетушку Викштрем.
Начальство доверило обязанности заведующей Лонии, животноводу с самыми стабильными показателями. О которой никто слова критического не слышал. Которую в тот день, когда приехала комиссия с проверкой, в один голос хвалили все доярки. И которая охотно согласилась лишний раз приходить в хлев, чтобы подать коровам полдник.
Что могли возразить начальству Херта, Берта и Погулиене? Ничего.
Ключи от склада комбикормов перешли в распоряжение Лонии. Она взвешивала муку по предписанию, а в корыто каждая сыпала по своему усмотрению.
Когда тетушка Викштрем поправилась, у главного зоотехника состоялся разговор с ней. О том, что в хлеву надо бы повнимательней изучить практику Лонии Межгаре. И что всем не мешало бы сделать такой же рывок. Со стороны глядя, никаких чудес обнаружить не удается. Но на ферме, где все на виду, лучше выведать, в чем там загвоздка.
Тетушка Викштрем слушала, слушала и вдруг предложила:
- Пусть Лония останется на моем месте насовсем. Я старею, силы уходят. Межгаре здоровая, крепкая, будто глиной набита. Рванет нас и коров вверх.
Кувырком прокатилась зима. Настал день выгонять коров на пастбище.
Это был праздник Погулиене. Ее настоящая фамилия была - Салмрозе. Погулиене ее прозвали из-за пристрастия к народной песне. Другой такой сказительницы не было во всем колхозе. Что бы ни делалось, про все у нее припасена строка. Щелкает их как соловей свои коленца. На дороге ли, в магазине. На собрании. В хлеву. Как могла она молча прожить все эти месяцы вражды, работать в полной немоте - Лонии ввек не догадаться.
На ферме в первый день пастьбы собралось, едва ли не все руководство хозяйства. Приехали и представители из района. Фотокорреспондент вертелся направо, налево. Женщины украшали коров. Букетики весенних трав достались и гостям. Каждое подношение сопровождалось народной мудростью о скотине и людях. В отдельности и во взаимосвязях. Погулиене двигалась что ткацкий челнок. На церемонии в хлеву проскандировала:
Оплела рога коровкам
Клевером да травами.
Повела одну за повод,
Сзади шли другие сами.
Погулиене отвязала первую буренку. А там сопя, налетая друг на друга, застревая в широких дверях, ринулись наружу все.
Очутившись среди зелени, коровы неуклюже прыгали, мычали, ковыряли лбами землю, нюхали воздух.
Обычай велит в первый день выгона окатывать друг друга водой, подкрасться тайком и обдать из ведра, чтобы лето выдалось щедрое, молоко лилось рекой. Когда гости, мокрые, накричавшись вволю и насмеявшись, собрались у стены хлева, чтобы обсохнуть на солнышке, Погулиене поставила точку:
Паслась коровка
Возле залива,
Птички чирикали
На ветке ивы.
Тетушка Викштрем вынесла бутылку домашнего земляничного вина. Председатель отпил каплю, извинился:
- Нам еще нужно проведать другие хлева. Там небось тоже угощение предложат.
Все пять доярок остались у стены - сушили одежки, пробовали вино. Лония тоже. А как откажешься? При гостях выпила, а чуть они со двора - я вас знать не знаю? Опять подливать масла в огонь.
Когда одежки высохли, бутылка была пуста.
Херта предложила пойти в комнату отдыха.
- У меня в сумке еще одна, покрепче.
Откупорила. Налила. Протянула Лонии.
- Промучились с тобой до весны. До самого пастбища дотянули.
Межгаре опешила, залпом выпила рюмку, выпрямилась.
- Как это "дотянули"?
Берта:
- Будто не понимаешь.
Погулиене:
- Напиши начальству, что хочешь на свежем воздухе. Вместе с детишками на травке, на лужку.
Тетушка Викштрем:
- Тебе надо жить, нам надо жить, скотине тоже. А ты только сеешь раздоры.
Содержимое бутылки быстро убывало. Лонии нельзя было ни капли брать в рот. Но было уже поздно. Все накопившееся за зиму хлынуло наружу.
- Ах, вы, значит, хорошие? Вы, значит, порядочные? Скромницы! Веночки, цветочки, букетики! С песнями сзади-спереди! А знаете, кто вы такие? Воровки! Хапуги!
Херта, Берта, Погулиене и тетушка Викштрем повскакали со своих мест. И пошли жалить, хлестать на перекрик.
- Голодранка!.. Ты хоть одну скотину вырастила?.. Мясо себе из колхоза… Кошка за счет колхоза… Думаешь, ты хозяйничаешь? Ты транжиришь… Теперь у колхозов и индивидуальных один план… Учить нас захотела… Крестьянка нашлась… Паразитка! Глиста!
У Лонии, окруженной четырьмя разъяренными бабами, в глазах поплыло. Хотелось вырваться и бежать без оглядки. Но четверка держала круг, словно кольцо бочку.
Лония рванулась прочь, Опрокинула стол, схватилась за стул. Тут бабы вцепились в нее и стали мять, тискать, бить кулаками. Злоба, сдерживаемая с самой осени, нашла наконец выход.
Лония, словно в беспамятстве, откуда только силы взялись, оттолкнула баб. Но те налетели снова. Она отпихивала их обеими руками. Ладонь со всего взмаху угодила тетушке Викштрем в нос. Кровь полилась ручьем, забрызгала опрокинутый стол, фикус и надпись на переходном вымпеле "Лучшая ферма".
Объездив хлева, вымокшая, начальственная свита возвращалась назад и по пути снова завернула на ферму Мазги.
Четыре старших доярки взяли слово. Остановить их было невозможно.
Лония сидела на стуле вялая, обмякшая. Как пьяный человек, который набуянил, подрался, а теперь мучается с похмелья.
Заседание товарищеского суда вел Лиелкактынь. Умудренный многолетним опытом судья. Самый что ни есть уважаемый из уважаемых.
Заседание было долгим и шумным.
Четверка сокрушенно качала головами, жалела провинившуюся и желала ей добра.
- Мы тут считаем, экономим. Неужто покойная Лаздиене была глупее? Если б хапала, как Лония, тоже в передовиках ходила бы. Но нет. Сколько получала, столько и давала скотине. Трудилась не покладая рук до гробовой доски. Впрочем, Лония еще молода, может, и выкарабкается.
Берта:
- Только не надо других за дураков считать.
Погулиене:
- Доброе слово и кошка любит, о человеке я уж и не говорю. Погладь собачку, ввек будет помнить тебя. У кого нет своих животных, тот может коров щеткой задабривать. А разве мы в этом огромном хлеву, в этих больших группах можем всех перегладить? Лония это делала. Но не ради коров. Чтобы казаться лучше, чем есть на самом деле. Хулиганка и пьяница. Тетушку Викштрем чуть не убила. Хорошо, мы рядом оказались. У самой дома третий месяц окно заткнуто тряпкой. Скажите - станет порядочный человек так себя вести? Молодая, но уже двуличная. Хоть после товарищеского суда удалось бы ее наставить на путь истинный, найти ей какую-нибудь подходящую работу. Детишек трое и муж, говорят, порядочный человек. Я прошу товарищеский суд наказать, но не слишком строго, вся жизнь еще впереди.
Тетушка Викштрем:
- Нос заживет, на Лонию зла не таю. Раз человек споткнулся, надо помочь ему подняться. Мы поможем. Только в хлеву вряд ли удобно ей будет оставаться. Видите, как бывает. Поверили человеку с первого взгляда, дали ключ от кормов - и вот вам! Сама отпирает и своим коровам пичкает сколько влезет. В передовиках ходит. Почему мы молчали все это время? Думали, сами справимся. А чем выше забиралась, тем выше нос задирала. Урок Лония заслужила, но не убивать же человека совсем. Может, для начала пойдет в пастухи?
Лиелкактынь не торопился. Допрашивал обстоятельно, с толком.
Наконец порешили на том, что в хлеву Лония работать не может. Ни старшей, ни рядовой дояркой. Воровала все-таки. Чтобы набить свой кошелек и прославиться. Где гарантия, что она не начнет молоко крестить, чтобы больше получилось?
Если бы не трое детей, Лония, ей-богу, наложила бы на себя руки.
ЧЕТВЕРТАЯ ЛОЖА ПАРТЕРА
Странно устроены люди: осуждают сплетни, а сами пристают к музыкантам с вопросами. Какой смысл их расспрашивать. Все равно ничего уже не исправишь.
Имя дядюшки Валтера не сходит с языка. И это надолго. Грянет новое событие в колхозе, отшумит а разговоры о Валтере останутся. Потому что ничего не удалось выяснить. А неизвестность раздражает. Как это так - не знать всей подоплеки!
Вообще-то старый Валтер был со странностями. Но у кого их нет? Стоит только повнимательнее приглядеться. Можно, конечно, все объяснить старческим сумасбродством. О таких часто говорят:
- Бес в ребро ударил, с кем не бывает на старости лет.
Еще как бывает. Сплошь да рядом. Если бы Валтер женился, посудачили бы в колхозе и перестали. Но такое выкинуть! И чего ради? Музыканты тоже хороши - божьи одуванчики. Полдня, весь вечер провели у старика и не спросили, в честь чего нужно играть эти диковинные опусы. Им бы лишь рубли в кармане да угощение на столе. И сын будто с луны свалился - хлопает глазами, удивляется. Что он может знать, когда живет в Риге. Примчится к отцу раз в месяц с женой да с девчонкой - и как угорелый обратно. Набьют машину деревенским добром, включат улыбки на секунду и лениво помашут рукой:
- Пока, папочка!
А кто он там, в столице? Приложение к токарному станку. Как будто в колхозе железа не хватает. Жил бы здесь, присмотрел бы за родителем - не стал бы старик чудить.
Дядю Валтера уважали. Здесь родился, вырос, проработал всю жизнь. Сын бедного крестьянина. Изведал батрацкую долю.
В сороковом не кричал громче всех. Однако мыслей не скрывал. И потому о нем говорили:
- Красный.
Когда началась война, не колебался. Ушел рядовым, а гвардии рядовым вернулся. Должностей сторонился. И не оттого, что боялся. Просто был человеком земли. Лучше всего чувствовал себя за плугом. Вначале пахал родительскую землю - новая власть прирезала несколько гектаров. Потом колхозную. Ухаживал за коровами. Заведовал телячьей фермой. По белу свету не шатался. Если с головой уйдешь в работу, скотинка привяжет. Да Валтер и не рвался никуда. Зарабатывал устные, письменные благодарности и принимал их просто, по-будничному. Как деньги в день получки.
Когда мужики спорили о политике, мог поворчать вместе со всеми, но не распалялся. Зато в разговоры о стаде и кормах кидался как пловец в воду.
Когда специалисты подсчитывали, сколько припасено кормов и какой получится суточный рацион, переспрашивал:
- Погоди, а как ты считал? Разве не знаешь, что весенний вес отличается от осеннего? Ах знаешь? Что же тогда мне голову морочишь своими раскладками?
Он вовсе не принадлежал к тем, кто спорит по любому поводу. Просто был требователен. И к себе, и к другим.
Мысли свои выражал кратко и выразительно. Не счесть, сколько раз на собраниях председатель ссылался на него:
- Дядя Валтер что говорит? "Сено нужно скармливать по весу, а корнеплоды по объему".
Валтер не был особым книголюбом, но мог подчас удивить самой неожиданной мыслью. Люди слушали его и терялись в догадках: собственная это фантазия или вычитанная откуда-то мудрость?
Завяжется, к примеру, спор на ежегодном общеколхозном собрании о предстоящей весне. Подымет руку и дядя Валтер:
- У меня вопрос. Кстати, не новый и достаточно всем известный. Еще во время революции тысяча девятьсот пятого года датский ученый Хинхеде советовал зарубить себе на носу: "Сколько давать скоту жмыхов, вопрос не кормежки, а навоза".
О чем бы ни шел спор, Валтер почти всегда начинал с одной и той же фразы:
- Надобно вычесть естественные потери веса. Что толку засчитывать бункер, если в зерне еще осталась вода. Воды у моих телят и так хватает - вон полный колодец возле хлева. Мне нужны жмыхи.
Все мучнистые добавки дядя Валтер называл жмыхами.
Заканчивал он каждое выступление тем, что точь-в-точь повторял сказанное на предыдущих собраниях:
- Все важно: и щепотка соли, и гашеная известь, или как ее там теперь называют.
Начало и конец выступления оставались неизменными. Ими он обрамлял середину. Всегда новую и актуальную. Оттого его короткие, но необычные речи ждали и поддерживали аплодисментами.
По всем другим вопросам старый Валтер был скуп на слова. Разве что иногда в узком кругу выскажется на семейные темы.
- Теперь вошло в привычку разводиться. Одну бросил, другую взял. Живут шиворот-навыворот, будто ничего не случилось. Выпьют водки, спросят: "Ну как тебе с моей бывшей?" Дети не могут разобраться, кого называть папой, кого дядей. Женитьба не баловство. Ведь как поется-то: "Верна пташка каждая своему гнездышку". Эх, кабы так!
Редакция популярного журнала решила провести в колхозе дискуссию о браке. Заранее уломали дядю Валтера, чтобы выступил. Долгий век вместе прожит. Жена никогда не жаловалась. Дядя Валтер тоже. Разве только на то, что она слишком рано его покинула.
Сын звал его в Ригу, обещал отдельную комнату в новой квартире в районе Иманты. Дядя Валтер отказался. В колхозе с ним считались, хотя за телятами теперь ухаживала другая семья. Здесь он чувствовал себя нужным. По крайней мере корове, поросенку да паре кур, которых петух выгуливал по двору и саду. Вдовый старик, в общем, обходился неплохо. Раз в месяц приезжала невестка, пропускала белье через машину, прибирала в комнатах. В честь этого дня Валтер парился в бане и старой опасной бритвой соскабливал щетину.
Когда приехали сотрудники редакции, запланированного оратора и силком было не вытащить на трибуну. Он сидел в зале, слушал, но приглашения пропускал мимо ушей. Позже сказал организаторам:
- Что по-пустому хвастаться? Теперь ведь в моде семьи, где детей, по меньшей мере, полдюжина. А у меня всего один. И рассказывать о том, как мы со старухой ссорились-миловались, - кому это нужно? У каждого своя судьба. Старуха уже на кладбище, да и мой час не за горами.
Словом, это была разумная жизнь разумного старика.
До того момента, как появились музыканты.
Колхозные земли граничили с городом. Поэтому многие, хоть и жили в деревне, работать ездили в райцентр. Дядя Валтер тоже был окраинным жителем, его дом находился в самом дальнем углу колхоза. Добротное четырехкомнатное жилье, выстроенное им на месте прежней неказистой родительской будки.
По соседству с ним жили пенсионеры, бывшие педагоги музыкального училища, с которыми у него сложились хорошие приятельские отношения. Супруги-музыканты в молодости пели в оперном театре. И конечно, не раз выступали на колхозных торжествах и собраниях. В последние годы, правда, меньше. Публика над старыми певцами посмеивалась - ей ведь подавай что-нибудь посовременней. Педагоги чувствовали себя польщенными, когда их приглашали выступать за пределами колхоза, чтобы тряхнуть, как говорится, стариной и музыкально проиллюстрировать былое. В Домах культуры процветали клубы по интересам - требовались многообразные формы общения без рюмочного звона.
Валтер не сомневался: ближайшие соседи не откажут. Но чтобы дело было верное, пообещал хорошее вознаграждение. Во всяком случае более щедрое, чем в других местах. С этого и начал:
- Денег у меня навалом, могу платить две, а то и три ставки.
Прошло, однако, немало времени, прежде чем он выложил суть:
- Я хотел бы устроить оперное суаре.
Певцы остолбенели.
Никто не слыхал, не замечал, чтобы дядя Валтер ездил в оперу или интересовался постановками.
- Разве у соседа намечаются какие-нибудь торжества?
- Нет.
- Для кого же мы будем петь?
- Для меня.
- А что?
- Дуэт Банюты и Вижута.
- ?
- Из оперы Альфреда Калныня. Сами же знаете.
- Всего один дуэт?
- Еще музыкантов бы надо, таких, кто умеет играть по нотам.
- Что именно?
- Скажем, свадебный марш из той самой "Банюты".
Педагоги молчали, не в силах понять, шутит дядя Валтер или говорит всерьез. Чувства юмора, как известно, у соседа было не занимать.
Дядя Валтер принял молчание за согласие и продолжал:
- Я думаю, мы могли бы собраться в июне перед большим сенокосом. Пока в колхозе тихо. Сено для телят к тому времени скосят. Его ведь начинают косить раньше и сушат в зародах. После тоже можно. Что мне, пенсионеру! Веселюсь, когда хочу, сплю, когда спится. В самую косовицу только не хочется, чтобы не получилось вроде б как назло. Проедет кто-нибудь мимо, услышит пение музыкантов, распустит слух, что я во время сенокоса вечеринки устраиваю. Такие разговоры ни к чему. Для меня работа всегда была на первом месте.
Дядя Валтер поднялся и пошел. У дверей оглянулся.
- Оркестр нужен небольшой. Только чтоб взять мелодию. Жидковато получится, но у меня ведь не оперный театр.
"Жидковато получится". Эту фразу педагоги восприняли как аттестацию предстоящего мероприятия. Переглянулись. Хотели было протестовать. Но обещанный гонорар заставил попридержать язык.
- И еще один вопрос. Это не публичное выступление. Поэтому приглашать никого не надо.
Дядя Валтер, похоже, забыл, что уже попрощался, и перескочил на другую тему.
- Вишни у вас в этом году будет пропасть. Заморозки не успели покусать. Картошка тоже хорошо в рост пошла, но про нее рано говорить. Вон в прошлом году засуха пожгла всю вместе с ботвой.
Тут он вывел свою мысль из приусадебного садика, описал круг по колхозу. И остановился возле скотного двора и кормов:
- Белков против крахмала маловато. Вот что плохо.
Чертыхнулся, попрощался во второй раз. И ушел тяжелым медленным шагом. Знакомый всем человек земли. Какая еще там опера! Мо́рок залетевший, и только.
Пенсионеры вышли во двор, молча проводили соседа взглядом. Казалось, Валтер оглянется и скажет:
- Негоже менять рацион. Теленка нужно кормить так, как после будут кормить молочную корову. А мы разве все даем, что могли бы?
И педагоги согласились бы, люди деревенские, они такой разговор поддержали бы. А что ответить, когда крестьянин заявляет:
- Хочу устроить оперное суаре.
Век соседа весь как на ладони, и вот тебе коленце - на краю могилы.
Когда в зародах подсыхало телячье сено, к Валтеру явились педагоги-пенсионеры и четыре музыканта: скрипач, тромбонист, аккордеонист и барабанщик.
Валтер был человек гостеприимный - приезжих ждало на столе угощение.