Через рытвины, колеи, по выбоинам и кочкам, то по кузов в долговязых подсолнухах, то в рыжем клубе пыли, ямами, пригорками, быльем, - прямо, все прямо, встречу ветру, с свистом, грохотом, гиком:
- Сема! Сем-ка, Семка-у! Держи, черт, держи!
Но ходят вожжи по крупу и бокам поджарой кобылки, и вот взметнула она мордой, мягким раздутым храпом отвалила на спину дугу, пошла в опор.
- Сема! Сем-ка! Чер-рт!
Недаром выездил кобылку пожарный вестовой. Недаром смотреть на него было страшно, когда ночью, вопя от жути не своим голосом, с керосиновым факелом за спиной, носился он по городу.
- Сема, ч-че-ерт!
Не остановить.
Тогда растянулся товарищ Покисен во всю телегу, поднял над головой обеими руками кинематограф и вдруг высоким, пронзительным, как звон жестяного листа, голосом запел песню. Слова ее были просты, но никто, кроме Покисена, не знал их. И так же прост был напев ее, и никто, кроме Покисена, не знал напева.
Эй, ле-ле,
Эй, ле-леле,
Эй, ле,
Эй, ле,
Эй, леле.
Голосов отпустил вожжи, присел на корточки. Обернув круглое пушистое лицо к Покисену, смотрел в небо. Так неслись они еще с версту. Будто пружиной сжималась и разжималась в галопе взмыленная кобылка. Из стороны в сторону перекидывало телегу, и она громыхала, как мешок, набитый железным ломом.
Жестяными всхлипами пронзал округу Покисен. И не разобрать было, слушал ли Голосов песню иль думал о чем-нибудь своем, раскачиваясь на корточках.
Эй, ле-леле,
Эй, ле-леле,
Эй, ле,
Эй, яе,
Эй, ле-ле.
И когда остановились у въезда в ручьевские сады и стали оправлять расхлябавшуюся мокрую упряжку, Голосов спросил:
- Это ты по-фински?
Покисен улыбнулся, как ребенок.
Тогда Голосов улыбнулся тоже.
- А что, у вас оперы есть?
Покисен подумал, потом просто сказал:
- Дурак.
Ручьевские сады раскинулись на сотни десятин. Тесно прижались они друг к другу тугими, обмазанными глиной плетнями и через плетни подавали друг другу мохнатые руки вишняка и слив. У каждой избы был сад, и ко всякому саду вела дорога, по которой могла проехать телега, чиркая осями по торчавшим из плетней прутьям. Когда на дорогах встречались возы, мужики смекали, кому ближе до садовых ворот, пятили лошадей назад, заносили телегу в ворота и так распутывались. Только одна дорога - широкая, трактовая - прорезала сады, и вела она от полей, сквозь Старые Ручьи, в Саньшино.
Люди жили тут давно, отцы отцов и отцы дедов садили здесь черное дерево и китайку, царский шип, и бергамот, а горький торон щетинился здесь путаными зарослями с незапамятных времен.
Напоить вдосталь стодесятинные гущи яблонь, вишен да всякой другой крупной и малой росли можно было только круговой порукой. И сады жили братьями. Узкие дороги меж плетней с весенних ден до заморозков лежали под болотцами, и нигде не жилось так привольно ужам да лягвам, как на этих дорогах. От сада к саду протягивались в воздухе желоба, ползли по земле канавки, и по вечерам, когда смолкали шорохи работы, торопливая капель вызванивала веселые частушки, сыплясь с желобов на деревья. Сотни десятин - кудрявых, густых, расцвеченных - сотни десятин, убранных рукою человека, слушали тогда воду.
Голосов и Покисен въехали в Ручьи по тракту. Но впереди бежало стадо овец, поднимая непроглядный столб пыли, нужно было свернуть в сады, чтобы не задохнуться.
Тут почти по обоймы проваливались в колеях колеса. Подковы чвакали в размятой и жирной, как кулага, грязи. Дуга раздвигала податливый переплет вишен. Широкими ладонями хлопали по осям лопухи. Какой-то желоб сажен десять тянулся вдоль дороги, и, пока проезжали этот кусок, на спину лошади и в телегу рушился крупный холодный дождь. Лошадь вскинула морду, шумно раздула бока, отфыркнулась, пошла тихо.
Голосов растер на лице капли воды, взглянул на Покисена и, словно сконфуженный, сказал:
- Хорошо…
- Председателю исполкома на правах дачника? - спросил Покисен.
Потом молчали, прислушиваясь к журчанью, переплеску и звону струек и капель.
На даче старший сын Покисена - остроплечий, сухой мальчуган - ползал вокруг кинематографа, щупал и трогал винтики, колесики, вертел ручку. В кухне, у русской печи, жена Покисена ломала хворост и мурлыкала песенку на языке, которого в Старых Ручьях никто не понимал и никто никогда не слышал.
И на том же непонятном языке товарищ Покисен вполголоса напевал трехмесячному своему сыну о том, о чем в Старых Ручьях никто не знал.
О том, что скоро, очень скоро, когда победит социальная революция и партия скажет:
- Товарищ Покисен, вы послужили революции, располагайте своей свободой, - вот тогда он отвезет маленького Отти на озеро Хэпо-Ярви.
- О, Хэпо-Ярви! Отти, крошечный Отти, ты еще не вдыхал его горклого запаха, еще не жмурился навстречу острому его ветру. Отти, крошечный Отти, ты еще не видел, как ветер Хэпо-Ярви скренил на север мачтовые сосны, и твоих маленьких ушей не коснулся свист поднятого с дюн песка.
- О, Хэпо-Ярви! Нигде не бежит так быстро конь, как по льду Хэпо-Ярви, и нигде не катятся так лыжи, как по склону его береговых гор.
- И как умеет Хэпо-Ярви молчать! И как кричит, ревет и свищет Хэпо-Ярви, когда буря вдет со шхер!
- А какие качели, Отти, какие качели расставили храбрые люди на берегу Хэпо-Ярви - качели такой вышины, что сердце готово выскочить из груди, когда они взовьются над водой. А песни, какие песни поют люди на этих качелях по ночам, когда луна смотрит на дно Хэпо-Ярви! Отти, крошечный Отти, слушай:
Эй, ле-леле,
Эй, ле-леле,
Эй, ле,
Эй, ле,
Эй, ле-ле.
Высокие, тонкие вскрики пробежали по верхушкам яблонь, зарылись в гущу сада, пропали. Покисен прижал к груди укутанного кружевами Отти и смолк.
Жене, которая пришла кормить ребенка, он шепнул:
- Я рассказал ему про Хэпо-Ярви.
И она чуть слышно поблагодарила:
- О, ты!
Воздух стянуло студью заморозка, какая выпадает октябрем, после тихого дня, отогретого солнцем. От этой студи и оттого, что хотелось уже посидеть по-зимнему - в пахучей тесноте, вокруг огня, - окна дачи закрыли наглухо.
Военный летчик Щепов - худой, обтянутый фуфайкой, в узких зашнурованных до колен сапогах - ходил мимо стола. Героиня семидольского театра следила за ним из уголка большими, засоренными карандашом глазами. Ее все звали по имени и отчеству - Клавдия Васильевна, - и Щепов посмеивался над ней: какая популярность!
Рита забралась на диван и не шевелилась.
- У вас воспаленное воображение, - говорил Щепов, обрезая слова короткими шагами. - И ваша лихорадочность - от боязни, что вы ошибаетесь. Какая, к черту, в Семидоле революция? Четыре маслобойки и одна мельница. Пролетариат?
- Ты ничего не понимаешь! - кричал Голосов, подскакивая на стуле. - Наша задача…
- Дай я кончу. Вот вы - что ни на есть ответственные большевики - уехали в субботу из города. Знаете, что там осталось? Если не считать военкома, остался в неприкосновенном целомудрии Семидол царя Гороха. Весь город пополз ко всенощной, к Покрову пресвятой богородицы. В исполкоме дежурная сторожиха вяжет варежки, у особого отдела заснул красноармеец, а заведующий народным образованием рубит в корыте капусту для пирога. Ладно еще, что вы печатаете "Известия" на бутылочной бумаге. Она хоть и плохо, а раскуривается. Вот вам и революция.
- Наше дело - привлекать к себе новые кадры…
- Пошел к черту с этими словами! Я говорю тебе, что здесь за кадры.
- Виноват, - вступился Покисен, - если я вас точно понимаю, вы говорите, что Семидол контрреволюционен? Ну, а борьба с контрреволюцией разве не та же…
- Да какая здесь, к черту, контрреволюция? Болото с лягушками, больше ничего. Квакали раньше, квакают теперь.
Щепов остановился, скрестив руки. Взгляд его был блесток от веселого задора, голос - отточен и упруг.
- Посмотреть на вас со стороны - восьмидесятники! Сема для пущего сходства даже волосы отрастил. Собрались вечерком у приятеля, распиваем положенные уставом напитки, хозяйка хвастается грибками и маринадами…
- О-о-о! - воскликнула жена Покисена и от негодования ее лицо окаменело больше обыкновенного.
- А восьмидесятники истекают потом в принципиальной дискуссии.
Голосов вскочил, точно уколотый. Руки его запрыгали по пояску. Он собирал полы рубашки сборочками за спиной, обтягивая живот и бока, и назади у него получался хвостик, подпрыгивавший от малейшего движения, как у трясогузки.
- Ерунда! - гаркнул он, топнув ногой. - Вот такие, как ты да вот как Старцов, это вы разводите болтовню, потому что вы рохли, тюфяки. Для нас все ясно, мы знаем, чего хотим, и в любом болоте найдем что делать. Дай нам самых сонных лягушек, мы из них сделаем то, что нам надо. А если из них ничего сделать нельзя - уничтожим, да, уничтожим их. Болота нам не нужно! Это вы - Щеповы, Старцовы - крутитесь вечно в мнимой принципиальности, все хотите примирить идеальное с действительным. Мы знаем, что примирить нельзя, можно только подчинить. И мы находим в себе силы подчинять! Мы не оглядываемся, не боимся, что вы про нас скажете, и нам все равно, какими мы представляемся воображению Щеповых. Восьмидесятники? Наплевать! Мы не боимся есть маринады и ездить на дачу. А вы лизнули вареньице и сейчас же задумались: а имеет ли революционер право лизать варенье в то время, когда… и поехало! Вот откуда у вас чувство превосходства! Смеешься? Я же по носу твоему вижу, что ты думаешь: нам-де очевидны противоречия, в которых погрязли большевики, и наше рыльце чистенькое. Плевать мы хотели в ваше рыльце! Думайте что угодно! Обойдемся без интеллигенции с ее патентом на непорочное мышление. Это не то что - спецы, у которых есть знание и которые…
Голосов остановился, обвел всех нахмуренным взором, гаркнул:
- Ерунда! - и сел.
- Целая декларация, - сказал Щепов.
Покисен поправил очки.
- В вас еще сохранился юмор, Щепов? Не оттого ли, что Голосов оставил открытый ход для вылазки? На вашем лице превосходство интеллигента сменилось превосходством спеца.
- Ну, а вы-то, вы, - неожиданно закричал все время молчавший Андрей, - разве вы не та же интеллигенция?
- Не те же недоучившиеся студенты? - ввернул Щепов.
- Поехало! Кровь от крови и плоть от плоти! Брось! - отмахнулся Голосов.
Он снова привскочил, сощурился на Щепова и тихонько спросил:
- А верно говорят, будто бы летчик может уронить самолет так, что аппарат разлетится к чертовой матери, а сам он останется целехонек?
- К чему ты?
- Нет, нет, ответь на вопрос прямо!
Щепов развел руками.
- Теоретически…
- Нет, нет, не теоретически! - наступал Голосов.
- С известными системами такие случаи бывали. От падения на крыло пилота выбрасывает вон, иногда шагов на двадцать, машина переваливается на пропеллер, сминает его, иногда мнет и другое крыло. Вообще… Но это смешно! Уронить аппарат нарочно!
Щепов потянулся - высокий, худой, - подперев пальцами костлявых рук тесовый потолок.
- Рискованно? - спросил Голосов, пряча в ладоньку неприметный смешок.
- Я тебя понимаю, - глухо проговорил Щепов. - Риск, однако, заключался бы не столько в умышленном падении, сколько в объяснении, которое оно потребовало бы. В аварии должна быть ясность.
Он прислушался к последним словам - как они расчертили воздух вровень с его головой - и повторил:
- В аварии должна быть ясность.
- Но ведь здесь на сто верст кругом никто, кроме тебя, не смыслит в аэропланах, - ты можешь объяснить любую аварию как захочешь, - сказал Голосов в ладоньку.
Щепов тяжело уставился на него и молчал. Все вдруг стихли, перехватив дыханье и глядя куда-то между летчиком и Голосовым.
- Вот скучно! - пугливо вздохнула Клавдия Васильевна.
Тогда лицо Щепова быстро разгладилось и посветлело.
- Занятный ты человек, Сема…
Голосов встал, сборчатый хвостик его рубашки хлопотливо оттопырился и задрожал, он тряхнул своими космами.
- С вами в самом деле скучища. Я пойду пробовать маузер. Кто со мной? Рита, пошли!
Товарищ Тверецкая тихо перевела глаза на Андрея. Он сидел сгорбившись, поочередно распуская и собирая морщинку между бровей, точно припоминал что-то непрестанно ускользавшее и смутное.
Голосов кинулся к двери, выдавив из себя с брезгливой болью:
- Ах, ну тащите вашего Старцова!
Рита спросила:
- Хотите, Старцов?
Он молча поднялся.
Вероятно, ему было все равно - идти куда-нибудь или остаться.
С ним случается это часто. Внезапно он как будто глохнет, и тогда слышит только то, что происходит внутри него. Усилия, которые нужно сделать, чтобы не закричать в такие минуты от страха, изменяют его до неузнаваемости. Его лицо коробится, как пергамент от воды, он повторяет какие-то давно заученные движения, не замечая их, как бывает с контуженными. Он подчиняется всему, к чему его побуждают извне, не противясь и не соглашаясь, хотя сознание его по-прежнему живо. Он не может оторваться от единственной, непередаваемой, громадной какой-то мысли, однажды поразившей его мозг.
Он идет рядом с маленькой, жмущейся к нему Ритой. Она взяла его под руку, и он локтем ощущает мягкую теплоту ее груди и - за нею - беспокойное торканье сердца.
Голосов шагает спереди, разводя руками встречные ветки. Ночь непроглядна, заросли торона и вишняка густы и колючи, но Голосов упрямо пробивается чащей вперед и вперед, в холодную темень.
- Тише, Голосов! - говорит Рита. - Не бросайте так веток, вы исхлестали мне все лицо.
- А на что у вас руки? Отцепитесь от Старцова и не отставайте, идите скорей.
- Нас двое, нам трудней идти.
- Тогда черт с вами! - кричит Голосов и - упругий, изогнутый - бросается в сторону, ломит и мнет непролазные заросли, потом прыгает через гряды кустарника, ничего не видя, бормоча что-то досадное и жаркое, как бред.
Рита выводит Старцова из чащи торона в редкий строй яблонь, и они нащупывают ногами рыхлые лунки округ коротких стволов. Андрей медлителен и все так же послушен вкрадчивым движениям Риты. Она прикасается к нему почти всем телом, он слышит, как дрожит ее бедро, как разгибается твердое колено.
- Вам холодно?
- Да.
Она прижимается плечом к его лопатке, часто вздрагивает и замедляет шаг.
Андрей вслушивается в рассыпанные слова Риты и долго не понимает их. Они долетают издалека, как звон и всплески капели поливных желобов, и, так же как капель, обступают вкрадчиво и мягко.
- Вы испытали это? - вдруг слышит он.
- Я?
- Да, вы испытали?
- Что?
- Когда оба чувствуют одно и то же, совсем одинаково, так что ни раздумывания, ничего нет, а только одно… Вы знаете это?
- Да.
- Это случается раз в жизни?
- Что?
- О чем вы всегда думаете? - слышит он снова. - Почему судьба толкает меня туда, где я ничего не ищу? Голосов не дает мне покоя. Это всегда так бывает, а? Я ничего не понимаю. Я только знаю, жизнь - маленький кусочек. Очень маленький. Его жалко, если он так пройдет…
Рита спотыкается, падает, тянет Андрея за собой на землю. Он хочет ее поднять, она противится. Он садится рядом с нею.
Здесь опять начинается гуща торона, и его терпкий дух стоит плотной душащей толщей. На земле еще больше колется холод, на земле он крепок и жгуч, на земле сильнее и слаще человеческое тепло.
- Раз в жизни. Я только этого хочу, Андрей… У меня в груди все прожжено этим, вот здесь.
Она берет его руку и с силой вминает его согнутые пальцы в свою грудь.
- Холодно, холодно! - бормочет Рита.
Андрей слышит, как стучат ее зубы, как вся она содрогается от озноба, как в стуке зубов прерывается горячее бормотание:
- Ведь я не задумываюсь… Чего же вы… чего же, Андрей…
Потом терпкие, как тороновый дух, волосы оплетают его уши, шею, щеки, его движения сковывает дрожь, холод становится нестерпимым, и зубы так же рвут невнятный шепот, как бормотанье Риты:
- Кто задумывается? Разве можно, когда… Такой холод… земля… Рита…
Он оторвался от единственной, непередаваемой своей мысли, он оттолкнул ее от себя, он заново видит то, что перед ним, вблизи него, вместе с ним. Да и была ли у него какая-нибудь мысль? Не плыло ли перед его губами горячее, влажное, мягкое кольцо, ускользавшее вот уже целый год - больше года! - в тот самый момент, когда он готов был прикоснуться к нему сухим, воспаленным ртом? Наяву и во сне это мягкое, влажное кольцо маячит где-то в пространстве маленькой красной мишенью, и теперь - даже теперь, в непроглядной темени ночи - Андрей различает жаркую его красноту.
- Холод… Мари… целый год… Рита!
Кольцо подплывает ближе и ближе к воспаленному сухому рту, растекается по губам, спирает горло духотою, и сквозь духоту едва слышно выкарабкиваются бессмысленные, но такие человечьи слова:
- Ну же… ну! Ах, ты… ты, ты!
И в эту минуту, в другом конце сада, может быть, в другом саду, в зарослях терпкого торона, прикрытый недосягаемой чернотой неба, стоял товарищ Голосов лицом вверх, к звездам. Звезды лили на землю холодное серебро - отчетливо круглые и большие. Голосов глядел в них пристально, словно они отражали события, которые надо было рассмотреть.
Вдруг он вздрогнул, вытянул из кармана маузер, навел длинный ствол в самую яркую и самую большую звезду, процедил сквозь зубы:
- Ах, ты… ты, ты!
И вместе с последним "ты" нажал на спуск.
Выстрел распорол тишину и покатился над садами.
- Гук-а-а-а!
Голосов, не торопясь, выпустил весь магазин в звезды. Маузер работал исправно.
Мужики валили в темноте густо и уверенно. Места были хорошо известны, каждый кустик узнавался на ощупь.
Впереди всех, мягко и быстро переставляя руки, скакал в своем лукошке Лепендин. Когда зарыжели деревья, освещенные окнами дачи, он спросил, обернув голову к мужикам:
- В окно постучим иль в дверь?
- Там увидим.
К дому подошли тихо, стали в малиннике, против окон.
- Ну-ка, который подлиньше, смотри, - сказал Лепендин.