- Галимзян просил Кириченкова сварить ванночку для малышки, тот обещал, мой еще раз напомнил, а Кириченков в ответ: "Что, по-твоему, важнее - обогатительная фабрика или твоя ванночка? Может, мне с лесов сойти, чтобы игрушки варить да сказки рассказывать?" Галимзян рассердился и сказал: "Если наши дети останутся без ванночек и без игрушек, то и весь этот комбинат ни к чему. Вырастут дети хилые да скучные..."
Варежке нравилась в Галимзяне еще одна черта. Она не отважилась сказать вслух, но жалела, что черта эта не свойственна Шестакову. Галимзян не стесняется выглядеть любящим, не стесняется идти с Зиной взявшись за руки, не стесняется обнять ее, когда рядом сидит в кино, любуется ею, не опасаясь, что кто-то заметит его взгляд. А Шестаков если и смотрит с симпатией на Варежку, то как-то украдкой, исподтишка, словно не доверяет самому себе...
- Давно кочуете? - спросила Варежка.
- Мы и поженились на колесах. Мостопоезд номер восемьсот тридцать два. Тогда строили виадук на дороге Абакан - Тайшет... Жили в палатке, вязли в глине по колено, романтики хоть отбавляй. Но как только поднялись дома и тротуар проложили - счастливо оставаться... И так всегда, - Зина говорила беспечально. - Только кинотеатр откроют - прощайте, нам пора под открытое небо. Только саженцы первую тень дадут - мы в голую степь, где и палки не найдешь... Однажды новоселье справили без стола. Сняли с петель дверь, положили ее на самодельные козлы и уселись на самодельные скамейки. Кто-то назвал наше новоселье "День снятых дверей"!
Галимзян и электросварку освоил быстро потому, что на каждом новоселье мастерил мебель: столик, кроватку детскую, корыто, табуретки. Зина премировала его за эту работу красивой тюбетейкой, и Галимзян надевал ее перед сваркой под щиток. А последний раз ему помогал не кто иной, как Садырин; сам притащил баллон с кислородом, и без всякого напоминания!
- Вещей много у вас?
- Разве у нас вещи? Пожитки да утварь. Возим только самую мелкую собственность. У меня с юности любимых вещей не было, только - необходимые. В первый год после женитьбы Галимзян ковер возил, дедушкин подарок, а позже смеялся - татарский пережиток. Зачем, говорит, багажом обрастать? И за холодильником в очереди не стояли. Шкафа вообще не покупали. Сервант, торшер - и слова, и вещи, конечно, красивые, а часто заслоняют жизнь.
Галиуллины, как истые кочевники, знали подлинную цену вещам. Каждый раз перед отъездом они избавлялись от всего лишнего, бросали, раздаривали вещи-прихоти, все, что случайно прижилось к ним и сделалось обузой. У них не было книг, каких не прочитали сами, какими не угостили любителей чтения.
Больше всего Зину обрадовали в "малосемейке" кухонька и ванная с уборной. Не нужно будет Зине каждый раз драить почерневшую коммунальную ванну, чтобы помыться самой или выкупать Мансура. Пока Мансур был маленький, Зина водила его в женскую уборную, там все же почище...
До сих пор не изобрели у нас будку, чтобы можно было быстро смонтировать на новом месте, когда в ней нужда, и не разводить антисанитарию. Галимзян обтирается снегом в зимние утра и ребят приучил. Каково ребятишкам бегать без закалки куда-то на задворки из тепла в холод! Может, стесняются написать об этом в газетах или напомнить вслух на собрании?.. Позаботиться о первобытных удобствах работников, которые годами живут без канализации, давно пора. Зине приходилось усаживать малыша на горшок при лютом морозе. Хорошо, если ребятенок закален...
- После работы меня ждала дома вторая рабочая смена, - продолжала Зина. - Вагончик выстудило, нужно принести дров, протопить печку. Чтобы напоить горячим чаем Галимзяна, нужно нарубить лед, принести его с речки, растопить, вскипятить... Представь себе картину: ушла в детский сад за Мансуром. Войти же в палатку не можем. Нужно откопать дверь, занесенную снегом, затем откопать в недавно наметенном сугробе окошко.. А тут вода горячая идет. Вот роскошь-то!
Зина скользнула хозяйским взглядом по голым стенам - и гвоздика не видать. Что же, у Варежки только один календарь и висел? Зина тоже не любит завешивать стены. Но две фотографии переезжают с места на место: Галимзян в военной форме, сержант, и Света в балетной пачке, на пуантах.
Фотография Галимзяна, по-провинциальному расцвеченная - даже щеки подрумянил ему фотограф, - висела еще в купе вагончика. Совсем не похож Галимзян на себя сегодняшнего. Ни одной морщинки на лице. Неестественно округлившиеся глаза, по-видимому в ответ на команду фотографа "снимаю!".
Позже им вдвоем пришлось некоторое время ютиться в кладовке при котельной. Там не убережешься от копоти, и фотография тоже потемнела... И в большой палатке-общежитии обитали. Один стол на восьмерых - кто собрался блины печь, кто чертежи расстилает, кто брюки гладит, а кто закусывает.
- Теперь будет куда Светочке на каникулы прилететь!
Старшая дочь Галиуллиных училась в Москве в хореографическом училище и жила в интернате. Кто знает, может, если бы не разлука с дочкой, не решились бы они завести третьего, махонького...
Свету приняли в училище после краевого смотра школьной самодеятельности. Родители и не знали, что на тот смотр прилетела в Красноярск какая-то балерина, в прошлом знаменитая. Вот эта народная балерина и уговорила Галиуллиных отпустить Свету в училище; как она выразилась, не закапывать талант в землю. Зина с Галимзяном согласились, тем белее предстоял новый переезд на север, а Света переносила холод хуже других в семье - может, потому, что жизнь ее была зачата в пустыне Сахаре... Света согласилась на отъезд не моргнув, все в классе ей завидовали. Зина рассказывала: дочка уже так привыкла к частым переездам, что сама укладывала свои куклы, книжки, вязала в узел свое бельишко.
- Гены, - усмехнулась Варежка; она уже собрала скудную кухонную утварь.
- Сколько у Светы было осложнений в школьной жизни! Перешла в пятый класс, а уже сменила три школы: чересчур непоседливые родители. И башкирский язык начинала учить. И по-узбекски читала-писала. Подружки все временные. Может, в интернате завелись постоянные?.. Света в шестом классе, а Мансур скоро в школу пойдет. Портфель уже купили, перед сном под подушку прячет. Тринадцать лет нашему свадебному путешествию. И ни одной размолвки, ни одного упрека. Мы с Галимзяном еще молодожены!
- Желаю тебе, Зина, прожить в этой комнате подольше, - а главное - счастливее меня... - Варежка устало опустилась на стул, задумалась. - После развода Валька и трезвый, и для храбрости под градусом приходил с повинной, но я всякий раз отказывалась...
Тут Варежка запнулась и, какой ни была откровенной перед Зиной, утаила от нее еще одну занозу, которая колола самолюбие, может самую болезненную занозу из всех. Когда Валентин ухаживал за ней, она была благодарна ему за то, что он не был торопливо настойчив в своих домогательствах. Варежка расценила это как знак уважения к ней. А потом узнала, что ухаживая за ней, заглядывал к подавальщице итээровской столовой Клаве и не раз оставался у нее ночевать. Варежка узнала об этом от самой Клавы, та призналась после ссоры Варежки с мужем, ссоры, приведшей к разрыву.
- Да, всякий раз отказывалась от его повинной, - продолжала Варежка. - Перед разводом затеяла большую стирку и заявила: "Все рубахи, кальсоны тебе перестирала, а душу твою отмыть не удалось. Ты, парень, не отчаивайся, может, другая прачка окажется более терпеливой"... Между прочим, мне, Зина, полагалось бы пол вымыть на прощанье...
И Варежка затянула частушку: "Попрощался мил со мною, я слезами полы мою..."
Она резко отвернулась, чтобы Зина не увидела слез.
Что с ней?
Сожаление о необдуманном и поспешном решении уступить комнату?
Или разлука с воспоминаниями, связанными с этой комнатой?
18
Галиуллин на парткоме сказал короткое слово в защиту Шестакова. Тот уже достаточно наказан, все осознал, сделал необходимые для себя выводы, у него намного повысилось чувство ответственности, он заново проштудировал правила безопасности, и его смело можно вернуть в бригадиры.
Один только Пасечник услышал иронические нотки в словах Галиуллина. Но поскольку все понимали, что сняли Шестакова напрасно, Валерий Фомич попросту погорячился, - разговор, затеянный Галиуллиным, попал на благодатную почву.
Никто из начальства не узнал, что Шестаков напился после выговора. Галиуллин рано утром отправил его с площадки домой, пусть отоспится. Шестаков по своим убеждениям трезвенник, ничего, кроме раскаяния и стыда, водка ему тогда не принесла.
Выдать прогул за отгул было нетрудно - переработанных смен у Шестакова в избытке. Все шито-крыто, и показатели соревнования не испорчены, и репутация Шестакова не подмочена.
Встретили Шестакова в бригаде тепло. Предотвратив аварию, он завоевал авторитет, какого у него не было, пока работа шла гладко.
И Михеич появился на площадке, хотя его еще подводит здоровье - за день заглотал полпатрончика валидола.
Сердце не позволяет Михеичу подниматься на верхотуру, поэтому рассудили так: Шестаков будет пореже спускаться с монтажных высот, а Михеич будет готовить на земле конструкции для монтажа.
Перед тем как восстановить Шестакова в бригадирах, Пасечник поговорил с Михеичем. Обоих беспокоило головокружение, тошнотный приступ слабости, настигшие Шестакова на верхушке крана во время чепе.
Казалось бы, Шестаков физически неплохо подготовлен для работы на высоте. Он еще подростком неуклюже, но прилежно прыгал с трамплина в воду; мог пройти с десяток шагов на руках; умел с грехом пополам сделать сальто; упражнялся, еще будучи старшеклассником, в равновесии на девчоночьем бревне - мальчишки на этот гимнастический снаряд залезать стеснялись; в армии не бегал от турника...
Но мало лазать по верхотуре. Нужно делать это технически грамотно и учить этому других.
Да, высотная подготовка Шестакова с изъянами, и его следует исподволь, когда позволит обстановка на площадке, потренировать.
- Со временем из тебя, Шестаков, верхолаз получится, - сказал Михеич. - Ну а пока ты - ни с чем пирожок. Это тебе минус.
Михеич задерживался после смены и до ранних сумерек тренировал Шестакова на стоявшем в стороне бездействующем кране. Он запретил Шестакову пользоваться лестницами - ступать только по уголкам, прогонам, скобам. Уйти на открытые конструкции от огороженных площадок, от перил! Едва с тесной площадки убраны перила, поведение человека резко меняется.
Михеич считал неверным, что в наших петэу не обучают специально работе на высоте. В училищах нет башен, мачт для тренировки.
Недавно Михеич в очередной раз завел в общежитии разговор на эту тему. Погодаев настойчиво советовал написать прямо министру.
Михеич уточнил - вопрос касается не только их министра. Так же плохо обучают антенщиков, электролинейщиков, трубокладов, мостовиков, кровельщиков, сварщиков домен.
- Значит, дело ума не одного министра, а нескольких, - сделал вывод Погодаев, - значит, нужно написать в Совет Министров. Пусть министры соберутся и посоветуются.
Михеич испуганно отмахнулся и от Погодаева, и от этого вопроса:
- У меня на такое писание и рука не подымется: каждый сверчок знай свой шесток.
- Это на печи сверчки верещат, им больше делать нечего, - сказал Погодаев, смягчая улыбкой свое несогласие. - Вот когда уйдете на пенсию, заберетесь на полати, будете греть старые кости - тогда и обживайте свой шесток...
Петэушников запрещено пускать на высоту выше трех метров, если у них нет третьего разряда. А как научить трем разрядам? Все равно что научить летать без полетов. Хотим, чтобы парень стал верхолазом, но при этом не ходил в учениках у верхолаза!
Медицинская комиссия не отвечает на вопрос - показана парню работа на высоте или противопоказана. Одни новички держатся робко, другие самоуверенно. Но наземная самоуверенность гроша медного не стоит! А вот уверенность высотная - совсем другой пробы.
Немалую роль играет координация движений. Скорее станет верхолазом подросток, который занимается гимнастикой, акробатикой, лазает на кедры за шишками, прыгает в воду. Зря из наших парков убрали парашютные вышки.
Хорошо бы, медики и ученые сконструировали "измерители страха". Взять да вмонтировать в рукавицы хитрые датчики, чтобы проверить новичка: дрожат руки или не дрожат, трясутся поджилки или не трясутся?
Случается, с корабля на берег вынуждены списать матроса, страдающего морской болезнью: не переносит качки - и все тут. А надо было устроить испытание раньше, до того как парень надел тельняшку, до того как его назвали юнгой.
Точно так же и с высотной болезнью. У иного здоровяка вестибулярный аппарат в полном порядке, а он так и не может преодолеть страха перед высотой. Принуждать его неразумно, даже опасно. Не принимают же в летное училище близоруких!..
Поначалу Михеич подавал Шестакову команды с земли. Но тот забирался все выше, и вскоре Михеич уже не мог до него докричаться.
Довольный тем, что сердце сегодня не хандрит, Михеич стал медленно подниматься по лесенкам крана.
Шестаков пристегнулся монтажной цепью к балке и по приказу Михеича сделал шаг в пустоту.
Пережил мгновенное падение, инстинктивно, судорожно схватился за натянутую цепь и какое-то время бессмысленно держался за самого себя.
Но и оробев, он продолжал послушно выполнять приказания Михеича.
- Осторожнее. Осмотрись. Обхвати колонну правой рукой... - подсказывал Михеич издали. - Думаешь, смелый человек - тот, который ничего не боится? Смелый - тоже осторожный. Но боится только того, чего следует бояться...
В эти минуты Михеич хотел быть поближе к Шестакову и одолел еще несколько лестниц.
"Медицина меня за эти прогулки не похвалит", - успел подумать Михеич, но, как только отдышался, вновь принялся кричать:
- Карабин еще раз проверь... Закон-правило... Где у тебя центр тяжести? А на что у тебя левая нога? То-то же! Теперь постой минутку, не торопись. Прежде чем подняться, подумай о том, как будешь спускаться. Про перила забудь совсем... Не прыгай, как белка! Учти, среди белок тоже глупые попадаются...
Он научил Шестакова доверять цепи своего монтажного пояса. Каждое звено в этой цепи - их выковано сорок четыре - соединяет человека с жизнью.
А сорок пятое звено в монтажной цепи - опыт учителя, секреты профессии...
"Может, и меня Саша Шестаков вспомнит добрым словом, скажет: "У меня наставник был подходящий..."
Вот же монтажник Олег до сих пор пишет Михеичу письма, а уже сколько лет прошло, как их эвакуировали с макушки ленинградской телебашни к ожидавшей их машине скорой помощи.
В одной машине увезли обоих: Олега - в травматологию, а его бригадира - с инфарктом в кардиологию.
Спустя полтора месяца Олег в первый раз наведался к Михеичу на костылях.
Выздоравливающие могли звонить из больницы по телефону-автомату. В палате шла охота за двухкопеечными монетами. Михеич до сих пор помнит, как сосед по палате копил монетки, ни с кем не делился, все боялся, что ему не хватит. Больной этот помер в одночасье от сердечного приступа, а в тумбочке остался лежать кошелек, битком набитый "двушками".
Не дай бог, и опыт Михеича, секреты профессии останутся втуне, не израсходованными по срочной надобности, как "двушки" в том набитом кошельке.
Назавтра Шестаков под присмотром Михеича вновь долго лазал по конструкциям крана-тренажера.
- Глаза у тебя боятся, - одобрил его Михеич с наблюдательного пункта, - а руки делают. Это тебе плюс.
Михеич расхрабрился и залез еще выше, чем вчера, чтобы, следя за Шестаковым, не приходилось круто задирать голову и придерживать рукой свой старый картуз.
В минуту передышки Михеич сказал Шестакову с неожиданной теплотой:
- А у меня ведь такой внук, как ты, мог вырасти. И характером на меня чем-то похожий.
- Это мне плюс или минус? - рассмеялся Шестаков.
После многих дней наземного существования Михеич наслаждался тем, что обозревает всю строительную площадку сверху и снова может назвать себя высотником.
Михеич уселся, свесив ноги, на самой верхней площадке, отдышался, и ему вспомнилось "ласточкино гнездо". Так они называли открытую площадку перед буфетом на тридцатом этаже варшавского Дворца дружбы.
Рабочий лифт еще не ходил, и, чтобы спуститься на землю в столовую, а затем вновь подняться, нужно было потратить уйму времени и сил.
Подъемный кран играючи поднял железный домик, похожий на гараж для легковой машины, и поставил на две параллельные фермы. Обычно в таком домике находится энергохозяйство сварщиков. На этот раз туда загрузили шкаф, буфетную стойку, столик, табуретки, даже холодильник.
Каждое утро к здоровенному крюку прицепляли контейнер и отправляли наверх кефир, термосы с кофе, бутерброды с ветчиной и сыром, свежие булочки, крутые яйца, оранжад. Других напитков не было и в помине. Даже слабенькое темное пиво, смахивающее на русский квас, верхолазам не разрешено.
Туда же, на тридцатый этаж, кран поднял крупногабаритную стальную плиту и уложил ее на фермы перед буфетом - чем не балкон? Можно закусить на свежем воздухе. Правда, балкон без перил, но верхолазы в них редко нуждаются.
А вот буфетчице в буфет не забраться. Не подымать же и опускать молоденькую пани каждый день в контейнере, заодно с провизией! Такие пассажирские рейсы строго запрещены.
Ну что же, перешли на самообслуживание. Верхолаз выбирал себе завтрак или обед по вкусу, сверялся с ценником, висевшим на стене, и оставлял на стойке пенёндзы. За все месяцы, пока работал буфет, - ни злотого, ни гроша недостачи.
Чтобы в буфет не тащились посторонние, никаких лестниц, переходных мостков к буфету не установили, Свои пройдут и по узким балочкам.
Среди своих числилось и несколько поляков. Михеич заприязнил со сварщиком, беглым монахом. Тот объяснял, смеясь, свое бегство из монастыря на высотную стройку: чем выше, тем ближе к богу.
Такая благодать! Посидеть в минуты отдыха, свесив ноги, на "балконе", поглазеть с птичьего полета на воскресающую Варшаву. "Тут росне дом, там росне дом, а в доле Висла плыне..."
Рядом с ним сидел, так же свесив ноги над пропастью, бригадир Пантюхин. Поляки относились к нему с особым уважением: это был единственный человек на стройке, которого русские, вопреки своему обыкновению, называли паном - "пан Тюхин".
Именно там, в Варшаве, к Михеичу пришло не знаемое никогда прежде ощущение большой, покоренной им высоты: в те дни забрались на иглицу, в переводе с польского - на шпиль.
Темно-серым пологом под ним висели тяжелые тучи. А над головой верхолазов сияло солнце, голубело небо, иглица слепила позолотой.
Той осенью уже ходил скоростной лифт. И когда Михеич сквозь плотные тучи спустился на тридцатый этаж, чтобы пообедать в "ласточкином гнезде", - он увидел, что все балки и плита-балкон лоснятся черным блеском.
Взглянул вниз - батюшки! Блестит асфальт, черные лужи, от автомобилей, бесшумных с высоты тридцати этажей, летят брызги, пешеходы пережидают дождь под навесами, козырьками подъездов. Регулировщица на перекрестке Маршалковской и Свентокшишской в лакированном плаще, капюшон поднят. Может, сегодня дирижирует та самая элегантная белокурая пани, на которую подолгу глазеют зеваки - стоят и любуются, как она лихо повертывается на каблучках, изящно машет жезлом. Может, она мечтала стать балериной, а торчит на пятачке между трамваями, автомобилями, потоками пешеходов.