Я устало привалился плечом к косяку и посмотрел на бдительного молодого человека, облитого великолепным румянцем.
- Вранье это! Не может быть!
- Почему не веришь? Молодой парень - молодая девка. Мог присмотреть?
- Не мог!
- Сам разве молодым не был?
Я лишь махнул рукой и вышел из кабинета.
А назавтра появился Кротов. Сначала я услышал его голос за дверью, в общей комнате редакторов. Кротов что-то рассказывал взахлеб. Я отложил в сторону рукопись нештатного автора. Дверь распахнулась, вошел… нет, влетел… нет, ворвался Кротов.
- Здравствуйте, Борис Антонович!
Он был в распахнутой меховой куртке, свитере, рубчатых туристских ботинках, джинсах; на голове лихо сидел сдвинутый к уху берет. Лицо его сильно обветрело, губы потрескались, голубые глаза лучились. Весь он, казалось, был заполнен ветром движения.
Я отрывисто поздоровался, предложил садиться. Кротов рухнул на стул, вытянул длинные ноги, шумно перевел дух. Я молча разглядывал его. Он сдернул берет, ладонью пригладил рассыпавшиеся волосы.
- Рассказывай, - потребовал я.
- В двух словах так: задание ваше выполнил. Впечатлений - тьма! Спасибо за поездку, Борис Антонович. Очень интересно.
- Напишешь официальный отчет. Благодарностей в нем не требуется, эмоций тоже. Укажешь, какие материалы записал на пленку, авторов, хронометраж. Приложи авансовые документы. Дашь мне на подпись.
- Ясно!
- Теперь рассказывай.
Мой тон сбил его с толку…
- Не знаю, с чего начать. Был в стаде у Чапогира. Потрясающе! Не хотелось уезжать. Вот бы где я поработал!
- Впечатления твои меня не интересуют. Оставь их для мемуаров. Начинай с самого главного - с крестика.
Кротов на мгновенье онемел и стал похож на голубоглазого, светловолосого ребенка, сокровенный секрет которого раскрыт…
- Откуда вы знаете?
- Как я узнал, не твое дело. Рассказывай.
- Ерунда, Борис Антонович. Обычный благородный поступок.
- Что-что?
- Подходит под рубрику "Так поступают советские люди", - охотно разъяснил он.
Я тяжело задышал.
- Послушайте, Кротов, надоели мне ваши остроты. Я, черт побери, не намерен их больше выслушивать. Перед вами не приятель. Извольте отвечать как положено. Здесь редакция. Я разговариваю с вами как официальное лицо. Сядьте нормально, не разваливайтесь, тут не солярий.
Он подобрал ноги, выпрямился. Он был, кажется, ошеломлен моим натиском.
- Что у вас за история с крестиком? Только без вранья.
- Да я и не думаю врать, Борис Антонович!
Зазвонил телефон. Я сдернул трубку и несколько минут разговаривал с окружкомом партии. Кротов рассеянно смотрел в окно. Я положил трубку, чиркнул спичкой. Отлетевший кусочек серы обжег щеку. Я выругался. Кротов фыркнул. Он уже пришел в себя.
- Можно рассказывать?
- Говори.
- Дело было так. Была у меня школьная приятельница. На мой день рождения подарила мне крестик.
- Ты что, верующий?
- Что вы, Борис Антонович! Я убежденный атеист. Мой бог - интеллект. А крестик валялся в этой куртке. Я про него и забыл… честное слово! - он перекрестился с самым дурашливым видом. - На фактории пошел к Филиппову. Он в прошлом сезоне восемьдесят пять соболей добыл. Отрекомендовался. Он сидит, жрет оленину, а сам на медведя похож. Стали есть вместе. Я болтаю, он молчит. Из него слово вытянуть - все равно что деньги стащить из сейфа. Интервью я все-таки взял… Потом выпили немного браги. Я ему про Москву рассказал. Мужик хороший! Он бобыль. Родственников нет, одна старая мать. Ей девяносто лет. Славная такая бабка… С кровати не встает, но в памяти и рассуждает так интересно… - он задумался, переносясь мысленно в Улэкит. - Ну вот. Говорит, что ей умирать пора, этой зимой умрет, а крестика нет. Попросила где-нибудь достать. Я вспомнил, пошарил в карманах и наткнулся… - Он помолчал и добавил с какой-то внезапной серьезностью. - Знаете, она мне руку поцеловала… не успел помешать… - и совсем умолк.
- Дальше?
- Что дальше?
- Дальше что было?
- А ничего. Мы с Филипповым выпили еще по стакану браги за бабушкино здоровье, и я ушел.
- Все?
- Все.
- Ничего не забыл?
- Да нет… что еще?
- Тогда я скажу. Мне стало известно, что вы унесли из дома Филипповых соболью шкурку, что получил ты ее в обмен на свой крестик, что душеспасительная беседа имела для вас меркантильный интерес. Так или нет? Только без вранья!
Скулы Кротова потвердели, под тонкой кожей вспухли желваки. Он вдруг стал заикаться.
- Кто… в-вам… эт-то… сказал?
- Неважно. Отвечай.
- Я… ему… м-морду набью!
- Сомневаюсь. Да или нет?
- Я… в-вам… отвечать не намерен.
- Вот как!
- Я от вас этого не ожидал, - он стал подниматься, не спуская с меня глаз. - Не ожидал… Я д-думал, вы умнее.
- Да или нет?
- Я у вас работать не желаю! - он выпрямился во весь рост.
Я обошел стол и преградил ему дорогу к двери.
- Садись, прекрати истерику. Слушай! До меня дошли разговоры. Я вынужден их проверить. Мне противно это делать, но я обязан.
- Рюкзак показать?
- На черта мне нужен твой рюкзак?
- А что вам нужно?
- Ни черта мне не нужно! Садись, - я подтолкнул его к стулу, а сам заходил по кабинету. - Я не верю, что ты мог взять эту поганую шкурку. Но сам факт, что у тебя оказался крестик, оброс фантастическими деталями. Пойми, ты здесь новый человек, броский к тому же. Каждый твой шаг заметен.
- Невидимкой… стать… не могу.
- Этого и не требуется. Элементарное чувство меры - вот что нужно. Ты уже представляешь не только Кротова, а всю редакцию. На кой черт нужно было таскать с собой этот крестик, а тем более презентовать его умирающей старухе? Ей нужны лекарства, больница, а не крестик.
- А что бы вы сделали на моем месте?
- Не знаю, что я сделал бы на твоем месте! Понятия не имею, что я на твоем месте сделал бы! Я в такие ситуации вообще не попадаю. Я в семнадцать лет не женился, не ехал к черту на кулички по веленью указательного пальца, не писал романов… Все это достаточно экстравагантно и без церковных амулетов, пойми.
- Что вы от меня хотите?
- Только одного: веди себя разумней. Если бы это сделал я, то лишился бы этого кресла. Тебе еще делается скидка на молодость.
- Мне скидок не нужно. Можете меня уволить.
- Да перестань ты, черт возьми! Я тебя не увольняю пока! Я тебе делаю предупреждение! Учти, что твое умение писать - это ненадежная броня. На все случаи жизни она не годится. Подумай о Кате! Ты женатый человек.
- Я о ней думаю. Я ей шкурок на манто наторговал.
- Ладно, побереги свою иронию. Курить будешь?
- Буду.
- Вот держи. И чтобы покончить с этой историей, хочу тебя предупредить, что Иван Иванович Суворов знает о ней. Хорошего в этом мало, но не вздумай устраивать ему сцены.
Он промолчал с подавленным видом. Я подсел к нему на соседний стул.
- Есть у меня к тебе еще вопрос, Сергей… деликатного свойства. Только не кидайся на меня с кулаками… Что за знакомство ты завел в медпункте на фактории?
- Отчет написать?
- Не глупи. Я спрашиваю по-товарищески.
Он покосился на меня, недоверчиво так…
- Интервью брал. Интересная девчонка. Приехала после училища из Горно-Алтайска. А в чем дело?
- Да ни в чем. Тебя не удивляет моя осведомленность?
- Еще как!
- А странного в этом ничего нет. Я тебе, кажется, говорил, что здесь каждый новый человек на виду. Будь осмотрительней в своих знакомствах.
- Обалдеть можно!
- Это почему?
- Шагу нельзя сделать без оглядки! В яслях - правила, в детсаде - правила, в школе - целый свод. Я свободный человек?
- Допустим.
- Вот и все. Никому нет дела до моих знакомств.
- Даже Кате?
Он крутнулся на стуле.
- При чем тут Катя?
- Она твоя жена. Как ты думаешь, безразлично ей или нет, с кем ты знакомишься? Или, скажем, так: как бы ты отнесся к ее знакомству с молодым человеком, одиноким и скучающим? Это предположение, разумеется, - поспешно добавил я, так как он сразу насторожился.
Кротов отрезал:
- Это останется предположением!
- Не сомневаюсь. И все же?
- Сначала Катя спросит меня. И поступит так, как я посоветую. У нас договор.
- Двусторонний?
- Я от нее ничего не скрываю. О медпункте тоже скажу.
- Правильно сделаешь. Но ты недоучитываешь силу домыслов. Они способны превращать комара в оленя.
- Катя не дура.
- Но она женщина, молодая женщина.
- Катя не ревнивая.
- Но впечатлительная, правда? Хватит уже того, что для ее спокойствия я вынужден передавать ей от тебя несуществующие приветы.
Кротов крепко стукнул себя кулаком по голове.
- Ох, черт! Я замотался и забыл совсем. Можно, я пойду? Она, наверно, ждет.
- Ты разве ее еще не видел?
- Нет, я сразу к вам.
С полминуты я молча рассматривал его под каким-то новым для себя углом зрения…
- Ну, знаешь, Кротов, я, конечно, ценю такую добросовестность, но она выше моего разумения. Жена сидит в двух шагах, считает каждую минуту, ждет тебя как манну небесную, а ты вначале являешься докладывать о своих дурацких впечатлениях. Пошел отсюда! И не появляйся сегодня!
Он кинулся к двери, но замер на пороге.
- Один вопрос… можно?
- Ну!
- Почему вы послали меня в командировку?
- Чтобы поменьше тебя видеть, романист. Ты в больших дозах приедаешься.
Кротов устремил глаза в потолок, усиленно что-то соображая, потом преподнес:
- Вы неплохой человек, Борис Антонович. Ладно, подожду еще увольняться!
И, одарив меня таким образом, исчез.
А я остался сидеть, негодующий и растерянный, и вдруг почувствовал себя старым, как сама земля, усталым и больным, и зависть заполнила мое сердце…
Из коридора долетел восторженный дикарский вопль: Кротов приветствовал свою жену.
ИЗ ДНЕВНИКА КРОТОВА
"Москва - огромная матрешка, а внутри нее - крошечное подобие. Москва - улей из миллионов сотов, один из которых - комната моей дальней родственницы. Она уехала лечиться на юг. Ключи бренчат в моем кармане.
Киношки забыты.
Библиотеку побоку.
Москва съежилась, усохла до десяти квадратных метров. На этой площади - кровать, стол, стул, сервант. Окна выходят в глухой двор.
За степами - суета, бряканье кастрюль, сварливые голоса, кухонный чад коммунальной квартиры.
Еще дальше - день и ночь бьет прибой Арбатской площади.
Дверь на ключ. Мы внутри барокамеры. Здесь - безвременье, тишина, шепот.
- Ты любишь меня?
- Очень. А ты?
- Люблю.
Кто спрашивает, кто отвечает? Что за магическое слово "люблю"! Миллиарды раз его произносят миллиарды людей, а оно не тускнеет, не стирается. Слово-бессмертник.
Первый раз в жизни, говоря "люблю", понимаю, что это значит.
Прикосновение ее руки - дрожь.
Ее губы - затемнение.
А дальше - обморок.
Как все произошло?
Наши губы боролись.
Вдруг мои руки стали агрессивными.
Одежда, одежда - проклятье ей!
Вдруг пахнуло холодом ее тела.
Мы стали новорожденными, близнецами в люльке.
Минуты, вычеркнутые из жизни. Или наоборот - жизнь, спрессованная в минуты.
Наши новые имена - мужчина и женщина.
А она бормотала так беспомощно, сквозь слезы: что делать теперь, любовь, мама, я боюсь, какой выход, жизнь, мама, несчастье, люблю.
А я говорил: люблю, никогда в жизни, первый раз, плевать на всех, люблю, самая красивая, никто, никогда, случилось, не бойся, твой…"
7
Дни шли; солнце меркло. Давно остановились реки. Темнело быстро и надолго. Соболь нагулял меховую шубку; в тайге сухо щелкали винтовочные выстрелы. Олени отъелись на осенних грибах, теперь копытили ягель. По ночам из труб поселка тянулись в небо длинные и прямые дымы. Градусники начало зашкаливать.
В редакции жизнь шла своим чередом. Каждый день в 18.15 по местному времени в эфире раздавались звуки национального инструмента, открывавшего наши передачи. С девяти утра до шести вечера крутились магнитофоны, приходили и уходили авторы, загоралось и гасло световое табло над дверью дикторской: "ТИШЕ! ЗАПИСЬ!", заполнялись бумагами и вновь пустели редакционные корзины, не стихал шум в аппаратной, где три женщины с помощью ножниц и клея превращали косноязычие в красноречие, созывались летучки, улетали в командировки и возвращались сотрудники, - настольный календарь становился все тоньше.
Потянулась моя девятая зима в этих краях.
Кротовы по-прежнему жили в редакционной комнатушке. Кто-то пошутил, что им по совместительству нужно платить ставку сторожа. К Кате привыкли и, кажется, полюбили ее. Она держалась очень скромно, почти незаметно, охотно помогала машинисткам и стала неплохо разбираться в нашей фонотеке. Я подумывал о том, чтобы поручить ей готовить концерты по заявкам.
Кротов в последнее время затих, замкнулся. На летучках он сидел молча, и мысли его блуждали где-то далеко. Он заметно похудел. Я предполагал, что он мало спит, и осторожно расспросил сторожиху, которая всю ночь дежурила в редакции. Она подтвердила мои догадки: Кротов работал на машинке до глубокой ночи.
История с крестиком не получила дальнейшей огласки, и я стал по-иному посматривать па Ивана Ивановича Суворова. Он с наступлением зимы заболел (рецидив застарелого радикулита) и уже долгое время находился на бюллетене. Другие сотрудники принимали Кротова как нечто неизбежное. Отношение к нему было прохладным и настороженным. Кротов умел создавать вокруг себя какой-то вакуум, безвоздушное пространство, в котором гибли доброжелательность и участие.
Из командировки Кротов привез хорошие магнитофонные записи. Я дал распоряжение техникам передать ему для постоянной работы магнитофон "Репортер-5", новейшую модель. Он умело им пользовался. Теперь в каждом выпуске звучали живые голоса (интервью, короткие беседы, репортажи). Я пытался усмотреть в них поверхностность, но придраться было нелегко. Странное дело, он трудно уживался с людьми в стенах редакции и быстро, цепко, без видимых усилий находил общий язык с авторами.
Конец октября Кротов отметил небольшой сенсацией. Мы подготовили часовую программу для Москвы. Она прошла успешно. Как по закону детонации, редакция передачи "Земля и люди" Всесоюзного радио запросила у нас десятиминутный сюжет о местных оленеводах.
Я вызвал Кротова и спросил, не осталось ли у него в запасе подходящих записей. Он ответил утвердительно и через несколько дней принес мне готовый, смонтированный и начитанный кадр. На восемь минут слушатель как бы переносился в тишину тайги, где протяжно звенят ботала на оленьих шеях, раздается хорканье пасущихся животных, заливается лаем собака-оленегонка, быстрая, как чума, гибнут сучья в костре, и неторопливый, хриплый голос старика эвенка ведет рассказ о жизни… Авторский текст был прост, непатетичен. В нем ощущалось какое-то затаенное дыхание, странная грусть и взволнованность горожанина, сердце которого растревожено и бьется учащенно. Я подумал, что Кротов не преувеличивал, когда говорил о своих сильных впечатлениях после поездки в стадо.
Материал был послан с сопроводительной бумагой в Москву и вскоре прозвучал в эфире. Затем Москва сообщила, что радиорассказ Кротова, помимо гонорара, отмечен солидной комитетской премией. Я обрадовался и встревожился. С одной стороны, подтверждались мои надежды и риск оказался ненапрасным; с другой - возникали опасения, что у Кротова закружится голова от первого успеха.
Он воспринял известие о премии странно: что-то прикинул в уме и хладнокровно сказал, что теперь можно купить новое пальто Кате. Телеграмму из комитета он сунул в карман, а несколько дней спустя ее принесла мне уборщица, найдя в урне с бумагами. Я вызвал Кротова и раздраженно отчитал его. Это пижонство, внушал я, мальчишество - бросать такие документы в корзины для бумаг. Он пожал плечами: зачем она? Я объяснил, что это своего рода гарантия на черный день, подтверждение его журналистской квалификации. Он опять пожал плечами. Раз так, сказал я, он ее больше не получит. И сунул телеграмму в стол.
С Кротовым что-то происходило. Да и Катя в последние дни ходила подавленная. Целыми днями она почти безвыходно сидела в фонотеке, а машинка стучала, как дятел.
В ноябре на мое имя пришло письмо из Москвы. Только вскрыв его и прочитав первые строки, я сообразил, что пишет мать Кати.
"Уважаемый Борис Антонович!
У Вас с августа работает моя дочь Катерина Наумова. Сейчас по паспорту она Кротова. Из ее писем я знаю, что Вы приняли большое участие в устройстве Катиной судьбы. Я думаю, Вы понимаете (у Вас, вероятно, тоже есть дети) необходимость для Кати высшего образования. Этим (и не только этим) объясняется мое резко отрицательное отношение к ее раннему, необдуманному замужеству. Не стоит от Вас скрывать, что ее так называемый муж Сергей Кротов как личность мне глубоко антипатичен. Это в высшей степени, как Вы могли, наверно, уже убедиться, легкомысленный молодой человек. Он не в состоянии устроить свою жизнь, не говоря уже о жизни Катерины. Ее замужество - результат детского увлечения. А это ни к чему хорошему не может привести.
Я убедительно прошу Вас, уважаемый Борис Антонович, помочь мне. От расстройства я заболела. Я врач и знаю, что моя болезнь серьезна. Ради бога, уважаемый Борис Антонович! Умоляю Вас, приложите весь свой авторитет, все свое влияние, убедите Катерину возвратиться в Москву, к своим родителям. Иначе ее жизнь будет окончательно загублена.
С глубоким уважением НАУМОВА".
Приписка меня рассердила. Она была такова:
"Готова быть Вам полезна во всем".
Письмо я спрятал в ящик своего стола. Я не знал, чем могу помочь матери Кати.