Я поцеловал ее на глазах "Прекрасной Дамы" и вышел.
Я мчался домой, не соблюдая правил уличного движения. Ветер свистел в ушах. Ни одна машина не задавила. Город был пуст".
9
Катя улетела.
Перед самолетом она зашла ко мне в кабинет попрощаться. В коротеньком овчинном полушубке, с укутанной головой, в валенках она была неуклюжа и трогательна. Я пожелал ей всего доброго, просил передать привет матери. На пороге Катя замешкалась.
- Борис Антонович, присматривайте, пожалуйста, за Сережей.
Так и сказала - "присматривайте", словно оставляла на мое попечение маленького ребенка. Я обещал присмотреть.
Потом наш оператор Нина Ивановна, оказавшаяся в этот день в аэропорту, ходила по кабинетам и рассказывала, как Кротовы прощались. По ее словам, Катя ревела, точно уезжала навечно, а Кротов, не скрываясь, целовал ее, успокаивал, они обнимались, и служащая аэропорта кое-как расцепила их у трапа, пассажиры хохотали, а Кротов бежал за самолетом, и вообще это была комедия…
Я сидел в сельскохозяйственном отделе окружкома партии, когда зазвонил телефон. Инструктор передал мне трубку. В ней раздался взволнованный голос Миусовой:
- Борис Антонович, я вас ищу! У нас тут форменное безобразие. Кротов явился пьяным, сцепился с Иваном Ивановичем, никак не можем их успокоить, вот-вот подерутся!
От окружкома партии до радиодома пять минут быстрой ходьбы. Когда я ворвался в редакцию, самое главное было уже позади. Иван Иванович Суворов сидел на диванчике, откинув голову, держа ладонь на сердце. Миусова крутилась вокруг него с графином воды. В комнате толпилось еще человек пять сотрудников. Все галдели.
Кротова в кабинете не было.
- Где он?
- Ушел к себе. Только что. Он совершенно невменяем! - суетилась Миусова.
В несколько шагов я оказался у двери "жилого кабинета", распахнул ее и вошел. Кротов одетый лежал на кровати лицом вниз.
Я рявкнул:
- А ну-ка встань!
Он медленно повернулся на бок, тяжело приподнялся, сел. Пьян он был основательно. Меня затрясло.
- Мозгляк! Слюнтяй! Сопляк! Ты уволен! - я вышел, хлопнув дверью.
Суворов уже отдышался. Я попросил сотрудников разойтись по своим местам, подсел к нему на диванчик.
- Что произошло, Иван Иванович?
Вмешалась Миусова. Ей не терпелось рассказать:
- Иван Иванович спокойно работал. Я тоже. Тут вошел Кротов. Я прямо ахнула. Он был в непотребном виде. Сел на свое место и уставился в окно. Иван Иванович пошутил. Как вы пошутили, Иван Иванович?
- Я сказал: с радости, что жену проводил, напился, что ли?
- Да, да, именно так! А Кротов как будто с цепи сорвался. Вскочил, кинулся с кулаками на Ивана Ивановича, начал его оскорблять…
- Сказал, что мне на свалку истории пора, - мрачно усмехнулся Суворов. - Мол, таким, как я, место в музее, в разделе пушной рухляди. Пушной! Почему пушной-то? Соболь я, что ли, какой?
- Он и почище говорил, Борис Антонович. Заявил, что ненавидит таких, как Иван Иванович. Откуда у него мысли такие!
- Сказал, что таким, как я, надо специальным указом запретить детей рожать… вот как! - констатировал Суворов.
- И творческое бесплодие приплел, представьте себе, Борис Антонович!
- Мол, такие, как я, тормозят прогресс и все живое и свежее сожрать готовы… вот как!
- Ужас, что говорил, Борис Антонович! Иван Иванович, конечно, вскипел и хотел ему затрещину дать, а он его за руку схватил.
- Сказал, что может мне скулу переставить на место задницы, потому что спортсмен… Вот так! - Суворов закашлялся.
- Все ясно, - сказал я. - Он уволен, Иван Иванович. Суворов собрал лоб в складки, переваривая эту новость.
- Неужто?
- Да. Напишите официальную докладную с изложением всех обстоятельств. Вы, Юлия Павловна, тоже.
- Я напишу! - вскинулась Миусова.
Суворов закряхтел, словно кости его ломало.
- Да чего писать-то… Не мастер я такие бумажки составлять.
Я сухо отмел его сомнения:
- Не скромничайте. У вас получится.
Он бросил на меня тяжелый взгляд из-под очков.
- А вам почем известно, что получится? Я, может, и не стану такую бумагу писать… вот как!
Миусова отложила зеркальце, в которое разглядывала себя, зеленые веки ее затрепетали.
- Вот вы сразу решили увольнять, - ерзая на диване, продолжал Суворов. - Уволить просто, чего проще! Да и надо бы уволить стервеца, чтобы впредь неповадно было. Так он же, стервец, жену имеет. Как он ее, безработный, кормить будет? Это продумать надо хорошо… вот так!
Миусова дернулась.
- Иван Иванович! Неужели вы ему такое простите? Он же вас чуть до инфаркта не довел!
Суворов насупился, помрачнел еще больше.
- До инфаркта меня такой сопляк не доведет, больно чести ему будет много. Я войну пережил, там почище переживания были. К нему у меня жалости нет, к сопляку. Его в детстве мало пороли, вот что! Я об его жене думаю. Девчонка на глазах пропадает. Мало того, что он от нее на сторону гуляет, сам видел, как он по поселку шляется с этой залетной птахой, она, я слыхал, к нам уже переселилась на постоянное жительство… А уволить, так и денег жену лишить! Нет, я такую бумажку писать не буду. И вам, Юлия Павловна, не советую.
- Иван Иванович, это, конечно, благородно, но…
Суворов грубо прервал ее:
- А коли благородно, то и поступайте по-благородному. На вас он, кажется, не орал.
- Моя совесть, Иван Иванович…
- Да чего вы раскудахтались, Юлия Павловна! Я сам небось не бессовестливый. Еще больше вашего совестливый. Выговор - и хватит ему, сопляку!
Миусова оскорбленно поджала губы. Она была потрясена. Да и я тоже.
- Выговор сопляку, чтобы неповадно было на будущее, - как заклятье повторил Суворов и, шаркая ногами, удалился из комнаты.
Чуть позднее я сочинил по горячим следам приказ, где Сергею Кротову объявлялся строгий выговор. "При повторении подобного случая, - написал я, - он будет отстранен от занимаемой должности".
До обеда я вместо Кротова подбирал информации для выпуска новостей. Не хотелось просить об этом других сотрудников. Выпуск получился тощий.
В перерыве я отправился к Кротову. Дверь была приоткрыта, комната - пуста. В шесть часов, уходя домой, я опять заглянул - никого. Кротов исчез.
10
На следующий день я пришел в редакцию пораньше, чтобы до начала работы успеть переговорить с Кротовым. Редакционная сторожиха на мой вопрос, ночевал ли Кротов у себя, ворчливо ответила, что, дескать, был, баламут, цельную ночь па машинке стучал как окаянный, спать не давал, а ушел только что…
К началу рабочего дня Кротов не явился. В десять его тоже не было. В половине одиннадцатого я снял трубку и позвонил главному врачу окружной больницы, своему приятелю Савостину. Минут пять мы беседовали о разных пустяках: о погоде, зимней рыбалке; потом я перешел к делу. Известна ли ему молодая фельдшерица из Улэкита? Да, известна. Где она сейчас работает? Здесь, в столице. Давно перевели? Полмесяца назад. Предоставили квартиру? Да, нашли небольшую комнатушку. Не знает ли он адреса? Савостин помолчал озадаченно. Адрес он, конечно, знает, сам помогал устраивать девчонку, но в чем, собственно, дело? Нужен молодой специалист, кандидатура для очерка. А, вон что! Улица Тунгусская, сорок два, как раз около бани. Как ее фамилия? Салаткина, Тоня Салаткина. Подходит кандидатура для очерка? А почему бы и нет - деловая девчонка! Ну и прекрасно. Спасибо.
Поселок наш невелик. Дома стоят кучно на высоком берегу, на стрелке двух полноводных рек. За ними круто поднимаются сопки, склоныих белы от снега. Еще дальше - прокаленная стужей тайга, на десятки километров ни одного дымка. Небо туманно. Прохожие торопливо бегут по скрипучим деревянным тротуарам.
Я быстро нашел нужный дом на улице Тунгусской. Он стоял особняком на спуске к реке. Это была покосившаяся, видавшая виды избушка с двумя замерзшими окнами. Из трубы курился дымок. Я вошел в темные сени и постучал во вторую дверь.
- Открыто! - раздался голос Кротова.
В избушке была одна комната, разделенная ядовито-зеленой перегородкой на кухню и жилую половину. Кротов лежал в свитере и брюках на застеленной одеялом кровати. Руки закинуты за голову. Во рту торчит погасшая сигарета. Рядом на табурете стакан с недопитым чаем, блюдечко с горкой окурков. Увидев меня, он поднялся было на локте, но раздумал и опять лег. Глаза его уперлись в потолок.
- Привет, - сказал я.
Он ответил равнодушно, не глядя:
- Здравствуйте.
Я огляделся. В жарко натопленной комнате был беспорядок. Перед печкой разбросаны дрова, на полу мусор, на спинке кровати грудой висят женские платья и кофты, кухонный стол завален немытой посудой.
- А ну-ка поднимись, посмотрю на тебя! (Он не двинулся.) Поднимись, говорю. Лежа гостей не принимают.
Поморщившись, Кротов спустил ноги с кровати, сел, уперся локтями в колени, уткнул подбородок в ладони и уставился в пол. В светлых взъерошенных волосах торчали перышки от подушки.
- Думаешь являться на работу?
Молчание. Ногой в носке Кротов растер пепел на полу.
- Думаешь являться на работу, спрашиваю?
- Зачем?
- На работу ходят, чтобы работать. У тебя мозги после вчерашнего набекрень. Где твоя приятельница?
- Моя приятельница пошла в магазин.
- А ты ждешь, когда она притащит тебе поесть и выпить?
Он вскинул па меня глаза.
- Вы полегче, пожалуйста.
- Вчера я хотел дать тебе в ухо. Это желание не пропало. Ты слюнтяй.
- Полегче, Борис Антонович! - взлетел его голос. Голубые глаза потемнели.
- А как прикажешь говорить с тобой? Являешься пьяным на работу, скандалишь… Вполне заслуживаешь оплеухи.
- У меня разряд по боксу.
- Плевать я хотел на твои разряды! Ты и старику Суворову грозился переставить части тела. Так вот! Перед Иваном Ивановичем ты извинишься. Самым лучшим образом. В присутствии Миусовой. Он тебя спас от увольнения. Это - первое. Второе: сейчас соберешься и пойдешь на работу. Ясно?
- Подождите немного. Сейчас Тоня придет.
- Зачем она тебе?
- Попрощаться надо.
- Обойдешься! Собирайся!
Кротов лениво поднялся, пригладил ладонями волосы, подтянул свитер и зашлепал в носках за перегородку. Я придвинул ногой табурет, уселся и закурил. Он возился, одеваясь. Наконец я не выдержал:
- Тебе перед Катей не стыдно?
Из-за перегородки донеслось:
- Нет!
В замешательстве я крикнул:
- В самом деле или врешь?
- Думайте как хотите!
И тут, легка на помине, появилась хозяйка дома. Она впорхнула из сеней и, увидев меня, замерла на пороге.
Кротов вышел одетый, в унтах и полушубке. Он поглядел на девчонку, покосился на меня и усмехнулся:
- Познакомьтесь. Борис Антонович Воронин, мой шеф. Тоня.
- Здравствуйте, - смело сказала скуластая.
Я кивнул. Кивнул-таки. А ведь не хотел.
- Мы уходим, - объяснил Кротов. - Борис Антонович пришел, чтобы спасти нас от разврата. (Черные раскосые глаза уставились на меня.) Борис Антонович считает, - рапортовал Кротов с той же кривой усмешкой, - что мы ведем себя предосудительно. Оба. Ты и я. (Глаза девчонки разгорелись, как раздутые угольки.) Борис Антонович прочитал мне мораль за то, что я сижу у тебя. Ну пока!
- Зайдешь сегодня?
- Не знаю. Забегай сама.
- Ты поел?
- Аппетита нет.
- Тебя не выгнали? - Она обращалась только к нему.
- Еще нет.
Черные раскосые глаза воинственно глянули на меня.
- Вы не имеете права его увольнять!
Я встал. Каким старым я себя чувствовал! Усталым и старым.
- Не имею права?
- Да, не имеете.
- И все-таки он будет уволен, если еще раз напьется и прогуляет.
Она залилась гневным румянцем.
- Вы ничего не понимаете! Ничего!
- Возможно. С вами сойдешь с ума. Обалдеешь. Свихнешься. Меняю одного Кротова на десять Суворовых. Надоели вы мне все!
Я с треском захлопнул дверь.
Он догнал меня почти сразу, пристроился сбоку. В горле у него посвистывал еле сдерживаемый смех.
- Борис Антонович!
Я остановился.
- Только посмей мне сказать, что я ничего не понимаю, я не знаю, что сделаю!
- Вы ничего не понимаете!
- А ты пьяница! - вспылил я. - При первой трудности хватаешься за рюмку! Вместо того чтобы писать свою паршивую повесть, шляешься по девчонкам, ищешь у них утешения. О чем вы с ней толковали? О Фолкнере?
- Мы говорили о Кате.
- Врешь ты! - закричал я па всю окрестность.
Кротов согнулся от смеха. Я ему наподдал плечом, он повалился в снег, а я пошел, трясясь, напрямик по снежным колдобинам.
Так и пришел в редакцию, едва живой от злости.
Минут через десять из своего кабинета услышал его голос. Вскоре вошла Миусова, как всегда очень деловая и энергичная.
- Борис Антонович!..
- Ну, что еще? - спросил я грубо.
- Он явился. Принес извинения Ивану Ивановичу.
- Какое событие! Об этом надо сообщить по радио! Вот приказ о выговоре. Вывесьте.
- Хорошо, Борис Антонович. Это не все. Бухарев требует вас и Кротова к себе. Звонила секретарь. Вы уже опоздали на пятнадцать минут.
- Опоздаю еще на пятнадцать. Не умрет Бухарев.
Глаза ее широко раскрылись.
- Не советую, Борис Антонович…
- Слушайте, Юлия Павловна, я не прошу у вас совета!
- Как вам угодно… - пожала плечами Миусова и направилась к двери.
Я остановил ее:
- Скажите, пожалуйста, вы понимаете своих детей?
Юлии Павловне показалось, наверно, что она ослышалась.
- Понимаю ли я своих детей? Безусловно!
- Все их поступки?
- Безусловно, все.
- Ну, вы счастливый человек! Можете идти.
Оскорбленная, в смятении Миусова удалилась.
Я выкурил подряд две сигареты. Раздался звонок. Из приемной Бухарева настойчиво просили явиться.
ПИСЬМО КАТИ
"Сережа, милый! Ты бы знал, как я измучилась. Я думаю о тебе, думаю и больше ни о чем не могу думать. Я люблю тебя больше жизни. Знаешь, я даже ловлю себя на мысли, что стала меньше любить папу и маму. Это ужасно, но я ничего не могу с собой поделать. А мои школьные подруги стали мне почти совсем чужими. Я перестала их понимать. Они болтают о нарядах, я слушаю их и думаю: какие пустяки! Они страшно интересуются, как мы живем, ужасаются, что мы забрались в такую глушь, а я думаю: вы ничего не понимаете!
Сереженька, если наша разлука продлится долго, я умру, честное слово! Настоящего разговора дома еще не было, но он будет, и я помню все твои наставления. Мне ужасно не хочется расстраивать маму, и я мучаюсь еще больше.
Я была у тебя дома, и меня встретили замечательно. Как хорошо, когда родители без предрассудков! Твой папа просто молодец. Он был ко мне очень ласков и внимателен и советовал быть с тобой построже. Как будто я и так не строгая! А какая хорошая у тебя мама! Ведь я ее, по существу, не знаю, а она приняла меня как родного человека. И главное, она не считает, что я сбила тебя с толку, задурила тебе голову. Ты должен очень любить своих родителей. Родителей, говорят, не выбирают, а если бы и выбирали, то лучше бы ты все равно не выбрал.
А ты меня еще любишь? Часто меня вспоминаешь? Сколько раз в день? Один или два? Я тебя вспоминаю каждую секунду. Я все больше и больше тебя люблю. Я хочу расцеловать каждую твою клеточку, мой славный, милый, любимый, золотой мой муж! Наконец-то я перестала этого слова стыдиться. Ты мой муж, и если ты вдруг исчезнешь, то сразу исчезну я. Без тебя мне не надо ни ребенка, ни Москвы, ни солнца - ничего!
Ну вот, меня мама зовет. А я ничего не успела написать. Мама в самом деле очень больна, хотя находится не в больнице, а дома. У нее нервное расстройство.
Сереженька, милый, до свидания! Пожалуйста, хорошенько ешь. Ты ведь можешь все есть, не то, что я - одно соленое. Видишь, какие глупости я пишу?
Целую, целую, целую, целую, целую
твоя Катя.
Передай от меня привет Тоне. То, что она просила, я купила".
11
В конце ноября я улетел в командировку. Сначала побывал в Красноярске, а затем дела привели меня в Москву. Хлопот и беготни по этажам Всесоюзного комитета было много. Я клянчил аппаратуру, подписывал бумажки, уточнял сетку вещания, знакомился с редакциями. После трех лет безвыездного сиденья в нашем тихом округе Москва ошеломила и подавила меня. К вечеру я без ног валился на гостиничную кровать и засыпал. Но однажды выдалось свободное время, я позвонил в справочную и узнал номер домашнего телефона Наумовых. На звонок ответил мужской голос. Я попросил пригласить Катю.
- Кто ее спрашивает?
Пришлось представиться.
- Одну минуту! - сказал мужчина и пропал.
После небольшой паузы в трубке раздался женский голос:
- Борис Антонович?
Это была не Катя, а ее мать Вера Александровна. Она выразила удовольствие, что говорит со мной, поинтересовалась, где я остановился, и трагическим тоном сообщила, что Катя три дня назад уехала… Я справился о здоровье Веры Александровны и услышал, что "до поправки еще далеко". Собственно, говорить было больше не о чем.
- Если вы располагаете свободным временем, мы с мужем будем очень рады видеть вас у себя. Приезжайте, пожалуйста, сейчас.
Я выразил сомнение, удобно ли это, ведь до поправки еще далеко… Вера Александровна заверила меня, что вполне удобно, чувствует она себя сегодня сносно, они много слышали обо мне от Кати и давно хотели познакомиться…
- Муж будет у вас через полчаса на машине. Вы не имеете права отказываться, Борис Антонович.
Зачем я согласился? Какая в этом была необходимость? Почему я принимал так близко к сердцу все, что было связано с Катей и Сергеем? Почему в отлучке, в Москве, я вспоминал о них так же часто, как о своей семье? Да кто они такие, в самом деле, эти Сергей и Катя, Катя и Сергей, что от их поспешных шагов дрожит земля и устоявшаяся жизнь расшатывается и колеблется? Что они воображают о себе! Кто им позволил врываться к нам, взрослым людям, и саднить нам душу, и заставлять нас задумываться о прожитом?
Точно через тридцать минут в мой номер постучали. На пороге стоял сухощавый щеголеватый мужчина в коричневой дубленке.
- Борис Антонович?
- Да, это я.
- Алексей Викторович Наумов.
Мы пожали друг другу руки.
- Вера Александровна вас ждет.
Он сказал это так, будто сам был всего лишь шофером Веры Александровны.
Наумова нельзя было назвать разговорчивым человеком. Пока мы пробирались на его "Москвиче" среди блестящего вечернего потока машин (как будто рыба шла на икромет), он обмолвился лишь парой ничего не значащих фраз.
- Транспорта становится все больше, - заметил он. И еще через несколько минут: - Давно вы в Москве?
- Пять дней.
Остальное время мы проехали молча. Наумов хорошо вел машину, действительно как заправский шофер. Я с любопытством посматривал на его точеный профиль. В своей модной дубленке, меховой шапке с козырьком он выглядел очень моложаво.