А ведь вполне благодушно сказал: "О, пахнет горелым: родимый дом. Но ничего, отечества и дым...", но она вдруг раздраженно что-то про его паразитизм, что он сам такой, отлынивает от работы в саду и прячется за спину тестя, тому пришлось и навоз привезти, и песок ребенку в песочницу. А он на это обозлился, натянулся весь и металлически ответил, что о своем ребенке сам в состоянии позаботиться и был бы много благодарен тестю, если бы тот не совался куда не просят. А она: если бы он не совался, то воз и поныне... и так далее, неохота вспоминать, а завтра он придет в макетный зал, а его пила торчит, уперевшись зубьями в прозрачный монолит пластмассы - как он оставил ее вчера, но уж все будет другое, потому что вчера, когда оставил, - была дочка, а сейчас больше ее нет у него, и как же надо будет себя обмануть, провести за нос, чтобы с вчерашней деловитостью тягать эту пилу туда и сюда и, уставши, окидывать любовным взором сделанную работу. На кой эта работа, если потом руки будут пусты, тщетны, как паразиты какие-нибудь, и не будет им оправдания, и не будет вознаграждения (взять осторожно на руки, а косточки неспелые, ребрышки - так и подадутся под пальцами...), ничего больше в этих руках не будет, кроме пилы, так зачем и пила, с нею как клоун становишься, дело́вый такой - смех да и только, а серьезное на свете есть только одно: это "гуль-глю-ль-гали", выводимое над твоим ухом, - поистине труд, а ночью она жалобно заплачет, а ты будешь спать далеко от нее, тут, в постыдном покое, никто не потревожит сна, в безделье ты будешь жить и жрать свою рыбу один. И некому будет перебить твое пищеварение, не придется больше вскакивать среди ужина с полным ртом и бежать за горшком, когда она вдруг задумалась посреди кухни и сосредоточенно закряхтела.
Будешь теперь, как дезертир, питать свое драгоценное брюхо пищей, заботиться о себе и лелеять свою ненаглядную жизнь!..
Или собачку себе заведешь, будешь с ней носиться, кормить ее, обихаживать - как та старуха с набеленным лицом, с крашеной ниткой улыбки (ин-тел-ли-гент-ка!), без внуков, без дела и без смысла, с трясогузкой-собачонкой...
Ничего, привыкнешь.
Привычка - страшное дело. Это пока не привык, невыносимо. А потом ничего. Вон, зубы когда вставил, они сперва мешали, а потом забыл про них. Даже чужое железо во рту и то принимает удобный вид!
Да, вставил вот зубы... Старый, чего там, тридцать пять, и женщина та, на остановке сегодня, потому и заговорила с ним сама без всяких затруднений - что он старый. Она с ним по-человечески заговорила, а не как женщина с мужчиной. Так она могла бы заговорить со старушкой и с ребенком, но никогда с мужчиной, годным ей в пару. Дурень! Остолоп...
Отмирает по частям жизнь, не вся сразу; как ступенчатая ракета: отваливается кусками, и не слышишь потерь.
И незаметно, милосердно природа погрузила его в сон, как ребенка погружают в ванну: постепенно, чтоб не испугался. До утра он отдохнет и накопит силы работать и чувствовать.
Он спит без постели на диване, не раздевшись, не выбив пыль из диванной подушки, рот его приоткрылся от душевного изнеможения, и во сне он плывет на лодке по мертвой беззвучной воде, кругом потонувшие дома, бревна плавают, тихо и сумеречно, и погибшие деревья. И вот - сумасшедший дом, и в нем сумасшедшие, но они как бы мертвые. Но как ни в чем не бывало снуют вокруг свеженькие румяные медсестры, и в стеклянном шкафу у них хранятся таблетки: веселин и тому подобное. Медсестра вышла, он выкрал стандарт веселина, проглотил таблетку - и ощутил подъем сил и тогда догадался: эти медсестры выкачали из сумасшедших всю силу жизни, оставили их пустыми, а вытяжку спрессовали в таблетки и сами теперь получают себе добавочную чужую энергию. И тогда он хотел дать сумасшедшим по таблетке, вернуть отнятое у них - но не успел.
Он спит. Проснувшись, ему трудно будет вспомнить, где он и что, но потом он увидит знакомые предметы и поймет, что он в квартире сестры, а вслед за этим и все предыдущее грянет, и сознание установится в действительность, как вилка в гнездо. Но все же это будет следующий день, самое страшное останется позади; свежая боль - ее отпечаток остался витать в тумане над болотом, добавив в таинственный воздух еще толику тревоги, отчего тишь в том месте замерла еще плотней, а физические свойства пространства дополнительно исказились по сравнению с большой дорогой, овеваемой всеми ветрами. Впрочем, досталось и большой дороге его тоски, он всюду рассыпал ее, где проходил - мало-помалу боль рассеялась и выветрилась, к утру почти и здоров.
Вчерашние рыбные отходы он выкинул в ведро, помыл посуду, а завтракать не захотелось.
По дороге на работу он репетировал, как небрежно и бодро расскажет товарищу: "Все. Мы разошлись. Оказывается, это запросто!" Слова он подбирал трудно, как неумелый гармонист подбирает на слух мотив. Надо, чтоб обошлось без всяких там соболезнований. Утаить же никак невозможно: друг должен знать настоящее положение дел, а то как-то обидно для него получится: что вроде ходил дураком, разговаривал с тобой, как с прежним.
Еще, пожалуй, надо зайти в бухгалтерию и сказать, чтоб высчитывали, сколько там полагается на двоих детей... А может, лучше самому относить деньги?
Он вспомнил, что получка через два дня, и заволновался вдруг, зарадовался: уже послезавтра вечером он получит право прийти туда, он принесет деньги - и увидит дочку!
Он вообще сообразил, что как отец имеет право. И может по вечерам с работы ехать к дочке и гулять с нею, это любой суд подтвердит!
Но тут он представил в подробности себя, приходящего папу, и как жена будет досадливо говорить: "Мы как раз собрались уходить, извини, сегодня не получится!", и возьмет дочку за руку, и дочка с отчаянием оглянется, и бант в ее кудрях вздрогнет, ибо тогда у нее уже будет бант, а из-под платья кружева, и он останется стоять, жалкий, а они удаляются, и дочка все оглядывается, оглядывается, и кружева и складочки юбки подскакивают в такт шагам...
Нет выхода.
Товарищ, к счастью, не вышел на работу, и врать нужда отпала.
Было и еще одно облегчение: оказалось, плексиглас ему вовсе не так противен, как он себе представлял. Даже и вовсе, можно сказать, наоборот. Работа как работа...
К концу дня он вдруг додумался, что ведь и зарплаты ждать не обязательно, просто пойти на базар, купить винограду - и все. Он отец, имеет право.
Ах, как он ехал с этим виноградом, кто бы знал! И не упомнить, когда в последний раз испытывал такое. На свиданиях? Вряд ли. Тогда было все просто и убого: зашел, подождал, пошли в кино, женился, по праздникам к товарищу, отсидели застолье семьями - слава тебе, господи, еще один день отвели. А вот чтоб такой трепет, как сейчас...
Перепало от его нежных мыслей и жене, которая все-таки родила эту дочку. Он ехал и нарочно вспоминал о жене все, что имел подумать хорошего, - как бы улещивая ее всеведущего ангела-хранителя, - чтоб он смягчил ее, о которой так много есть вспомнить хорошего, чтоб раздобрил ее сердце, и она не препятствовала бы его встрече с дочкой, а наоборот - чтобы наделила эту встречу добавочным теплом своего благоволения.
И ангел внял его подхалимским мыслям: жена, открыв дверь, удивилась, и все ее лицо расползлось в нечаянной радости.
Улыбка была и виноватая, и прощающая, и благодарная, что вот он какой оказался умница: приехал.
Он, когда увидел эту улыбку, тоже весь растаял, тепло родства пролилось в кровь, ах ты, подумал он с нежностью, и понял, как соскучился по ней за пропасть разлуки.
Дочка устремилась привычно...
- Что, нагулялся? - насильно водворяя на лице строгий прищур, сказала жена, но упрека никак не получалось, улыбка растаскивала его во все стороны по мелким частям и торжествовала одна в ее глазах под нарочно насупленными бровями.
- Я-то нагулялся, еще когда ты пешком под стол ходила. Вот ты-то нагулялась ли? - счастливо ответил он.
- Хм, я-то тут при чем? - жена по-девичьи дернула плечом.
Действительно, и как он, дурак, мог всерьез поверить в развод!
Вышла теща - уже тут как тут! - он нахмурился...
- Есть будешь? - поспешно спросила жена, загораживая собой мать.
- Какой там!.. - отмахнулся (испортила проклятая теща весь пейзаж).
- Мам, ну мы тогда пойдем погуляем!
А раньше отправляла гулять с дочкой его одного, а сама оставалась что-нибудь поделать, потому что гулять вместе было нерентабельно и могло бы оправдаться только душевным излишеством - а его не было...
- Мы пойдем погуляем! - повторила жена, и теща, наконец, сообразила:
- Ну, так я поеду домой!
- Ага, мам! - срочно согласилась жена и, устыдившись этой срочности, виновато прибавила: - Папе привет!
Да уж, конечно, привет, а как же... Не надо оправдываться, все понятливо простят друг друга.
Они пошли. Шум волнения в сердце утих, в тишине они смутились, и каждый погрустнел - так упругие шары, по школьному учебнику, столкнувшись, сближаются плотнее своих пределов, зато в следующий момент силою этого избыточного сближения отталкиваются врозь.
Он ведь уже произвел за вчерашний вечер и ночь и за сегодняшний день - такое огромное время! - уже произвел над собой то отсекновение, и уж срез начал затягиваться понемногу, а к срезу приставили отсеченное и ждут, чтоб оно приросло к старому месту.
А она спохватилась и возобновила свою обиду, сочтя прощение слишком поспешным: дешево отделался!
И так они шли и молчали, и друг на друга не глядели.
Зато голова дочки вертелась во все стороны. Она подбирала на дороге камушки, она совала палец в каждую выщербинку асфальта, и нужно было ее поднимать и отряхивать, потому что она всякий раз успевала сесть и удобно расположиться для своих исследований. Ее брали на руки, а она, досадуя, отвоевывала камешек, который пытались вытряхнуть из ее кулака, и, отвоевав, забывала о нем, роняла и принималась петь свое "ляль-ляль", прикивая себе головой, а родители тогда оглядывались друг на друга, чтобы разделить безоружную улыбку по своей дочке, и это было им нетрудно.
- Гляди, - наконец обратился он к жене, и голос растопился, - видишь, во-он те дома вдали - а раньше их не было видно с того места. Я этот эффект вчера открыл: земля колеблется, бугрится и опадает.
- Да ты просто раньше не смотрел, вот и не видно было, - жена улыбалась, но улыбка теперь относилась не к дочери.
Он нагнулся опять за девочкой, а когда выпрямился, жена шла впереди, она была в босоножках, но - он себя специально проверил - ничего, на сей раз ничего... Каблуки, пятки - ничего... Хотя пространство в этих местах было самое обиходное, без каких-либо особых искажений.
Ночью они лежали в своей постели - непривычные, как новички. Всякий-то раз после ссоры приходится начинать все заново. Почему-то с каждым разом все трудней.
Она лежала неподвижно: соблюдала гордость, а он тоже прирос спиной, оцепенел в темноте и весь затормозился. Он понимал, что должен сам, первый, но все откладывал, медлил, ему было тоскливо и хотелось снова плакать. Как будто жаль было расставаться с вчерашним. Как будто разлюбил счастье.
Он думал о том, что всегда теперь будет жить здесь, потому что к их постели приставлена буквой Г деревянная кроватка. Он теперь пугливый раб, его сломали. Все стерпит, ненависть свою удушит, лишь бы не отсекать больше от себя эту пуповину. И лучше всего ему постараться полюбить жену и держаться за эту любовь изо всех сил, как за костыль держится безногий, ибо иначе ему не ходить. И так ему стало жаль себя, что задрожало сердце и пролилось, как стакан воды в трясущихся руках.
Потом он сказал себе: ничего, утро вечера мудренее - и понемногу успокоился.
Жена его была румяная медсестра, он вспомнил сон, потом сделал над собой усилие, вздохнул и с неизбежностью медленно повернулся.
Домохозяйка
На всю даль улицы простерся вой сирены, вдоль собственного вопля мчалась не смолкая пожарная машина, подлетая на ямах, и Лена заплакала в своей квартире от чьей-то невидимой беды. Следующие машины пронеслись молча и сосредоточенно, но где-то включилась заводская сирена тревоги. Нет звука ужасней, а чувства Лены больно обострены: вчера они приехали в этот незнакомый город, в эту квартиру, вещи свалены в кучу, двухлетняя дочка неприкаянно ходит из угла в угол, ночевали на полу, и Лена не знает, за что хвататься. Сирена смолкла, тревога скрылась в прошедшем времени. Наползли, как муравьи, на чистое место тишины другие, мирные звуки. Побрякивали трамваи, ворочались громоздкие троллейбусы, Лена успокоилась. Она была пока чужая этому городу, и труд ее не пригождался выполнению его планов, и никому не помогли ее слезы. Все, что с ней происходило, не имело для общества пользы. Она была домохозяйка.
К соседке Вале то и дело за чем-нибудь: новоселы ведь.
Пришел по вызову слесарь, спросил внимательно, как врач:
- Что у вас?
Он был плотный, некрасивый, но глядел в лицо глубоко и любопытно и оттого сразу становился очень знакомым - а у знакомого уже не видишь внешности. А батарею, сказал, починит летом. Вызов делать не надо, он так запомнит.
Программа "Время" здесь в полдевятого. Рабочему классу рано вставать. Рабочий город Челябинск.
Дотаивает снег, грязно, Лена таскает дочку на руках.
Прохожие на улицах тоже порожняком не ходят, уйма детей.
- А что, стали платить - вот и рожают, - рассудила попутчица в трамвае. Иная попутчица знает всё про всё. Очень удивилась, что в сибирском городе, откуда Лена недавно, детей не прибавляется, хоть и стали платить.
- Ну, а вообще, как там у вас? - глаза зажглись: сейчас и про тот город все будет знать.
- Чуть похолодней.
- А снабжение?
- Там с молоком похуже. Сливок нет.
- Ты смотри-ка, есть где-то еще хуже Челябинска! - обрадовалась женщина. - А чем же кормить детей? - встревожилась. - А-а, - тут же все поняла, - вот потому и не рожают!
Снег окончательно сошел, трава наливается соком. В субботник вылизали весь город, и дождь его обмыл. Улица опустела к вечеру, дома стояли румяные от заката, бежали по тротуару две спортсменки. Радостно их окликнул, свесившись из окна общежития, мордастый парень: "Побежали, девчата!" - и заржал, счастливый, что весна, вечер, бегут вот девчата - как подтверждение наличия у жизни смысла, гармонии и порядка. (Хороший город!) И Лена подумала, что вначале у жизни, может быть, не было смысла, но он копится отдельными усилиями всех людей. Впрочем, мысль Лены не имела общественного значения, ведь Лена все еще была лишь домохозяйка.
Ждали у подъезда мусорную машину, соседка Валя сказала:
- У меня ведь двое детей, ты не заметила? Один ЛЕЖИТ.
Когда-то она должна была это сказать.
- Что, болеет?
- Да, - Валя старалась сделать свои слова понезаметнее (так хорошая медсестра умеет поставить укол, что не почувствуешь), - ему полтора года, в четыре месяца заболел энцефалитом, и теперь он уже полный дурак.
Весь двор на виду. Каждое утро приезжает слесарь на своих "Жигулях" и привозит товарищей. К этому времени нужно успеть запастись водой. В девять они отключают ее и потрошат в подвале трубы: выбрасывают старые, варят новые. Они работают без передышки часов до пяти, и видно, как они возятся во дворе со сварочными баллонами, с трубами, как испачканы их брезентовые спецовки и как накапливается усталость к концу дня.
Лена смотрит только на одного из них, потому что он - ЗНАКОМЫЙ.
Вечером опять появляется в кранах вода.
Ночью Лена проснулась от детского плача. Плакал Валин ребенок за стеной. Валя так и говорила о нем: "ребенок". Потому что ни "мальчик", ни имя, выделяющее человека из подобных ему, тут не годились. Неконкретное, безличное "ребенок" - так легче, потому что личности дитя лишено. Валя уже "привыкла", ей "хоть бы что" - но вот он плачет от боли, то жалобно поскуливая, то вскрикивая в страхе, кто-то ест его изнутри, как лисенок под одеждой маленького римлянина, кто-то его жрет, и он поэтому - жертва, детская жертва какой-то невидимой силе, а взрослые, хоть бы и сгрудились вокруг него стенкой, не в силах заслонить его, и Лена зажмуривает глаза и молится: "Господи, да что же это!.." - в унижении, какое чувствует взрослый, предавший младенца. Оставивший его без помощи на растерзание. Потом, нескоро, стихло. Лена заснула, и ей приснился утешительный сон: будто она берет этого мальчика на руки, а он разговаривает с ней и все понимает. Ну, думает Лена, если это - "полный дурак", то еще ничего, терпимо...
Позвонил у двери слесарь, передал из домоуправления расчетную книжку. Он внимательно поздоровался с поклоном головы и обозначил на лице самое почтительное отношение. И целый день Лене видно из окна, как он работает во дворе, ходит в робе, усталый, не заботясь о походке. Еще бегают по двору два маленьких брата из многодетной семьи, один рыжий, другой черный. От разных отцов. В садик они не ходят, так растут, по милости природы. Природа к ним милостива. Вот старший рыжий нечаянно сбил с ног младшего черного и растерянно стоит над ним, а тот вопит. Помог ему подняться, и черный, всхлипывая, в яростной обиде ударил брата. Рыжий принял удар скрепясь - лишь бы тому стало легче. Тот еще раз ударил - рыжий еще раз принял. Потом, постояв немного, пораздумав, виновато и осторожно обнял своего меньшого братана.
На пасху продаются всюду куличи, помазанные белой помадкой, посыпанные разноцветной крошкой. Кто-то из гостей спросил просто так: а что, собственно, означают эти куличи?
- Древний фаллический символ, - сказал муж Лены.
Лена смотрела на своего мужа, и все, все в нем вызывало ее раздражение, сама его красота и ум тоже. Они прожили вместе пять лет, и для первых трех годилось наименование любви. Но что же теперь? Может, усталость переезда? Пройдет она? Или любовь была лишь уловкой природы, принудившей их продлить род? И теперь, когда ребенок рожден, любовь удаляется со сцены, как актер, сыгравший свою роль. И остаются одни декорации, да и с них уже краска облезла. Неужели всё? Подруга на вопрос: "У тебя что, кто-то есть?" умудренно вздохнула и как о н е и з б е ж н о м: "А как же. Надо ведь иметь какой-то стимул". И просвещала: "Эти инъекции свежего, на стороне, новенького - они необходимы, как диабетику регулярные дозы инсулина"...
Лопнули почки, деревья окурились зеленым дымом. В воскресенье завод Орджоникидзе проводил свою весеннюю эстафету. Растянулись по улице Гагарина этапы, трепетали флаги, попрыгивали, разминаясь, легконогие спортсмены. Громкоговорители передавали парад, происходивший где-то у начала улицы, доверчиво назывались во всеуслышание цеховские имена. Но ведь это так опасно (Лена сжалась) - в человеке жив реликтовый страх, что кто-нибудь чужой сможет нанести ему вред через звук беззащитного имени или через изображение, и даже на Доске почета висеть согласится не каждый. Лена оглянулась: но никто тут ничего такого не страшился, улица по-хозяйски была захвачена бегунами, воздух громыхал заводским радиовещанием - ТУТ ВСЕ БЫЛИ СВОИ.
Мы тут все свои, заводские, ясно? Это наша улица, и дома эти наши, и магазины, и киоски с мороженым, и троллейбусы. И мы тут не какие-нибудь нейтральные, посторонние друг другу горожане, мы - свои. А вы, чужие, бойтесь соваться в нашу краянку!