Вечереет. Молодежь отправилась "на танцульки", как добродушно-снисходительно говорит бригадир. Ну, а мы сейчас по-стариковски в шахматишки сыграли, малость посплетничали; теперь Лукин заварит побеги лимонника - есть в тайге такое диковинное стелющееся растение, его ягоды, листья и даже побеги обладают удивительной бодрящей силой; таежники - дома ли они, на охоте ли - заваривают лимонник вместо чая.
Мы попьем, потом я немного попишу, это уж привычка, которой я редко изменяю. А Лукин тем временем сходит в двадцать седьмой барак: у него партийное поручение - проводить в этом бараке беседы. Просто так, "за жизнь", как выражается он. О том, что там живут члены той самой бригады, которой руководит сектант Маркел, он старается не говорить.
2
А он оказался куда хитрее, чем мы думали, этот Маркел.
На следующий день после того разговора в клубе с Романом Ковалевым он неожиданно для всех объявил об уходе из бригады. Дескать, пошли всяческие кривотолки, а ему не хотелось, чтобы мирские дела-заботы хоть как-то связывали с религиозными убеждениями. Стройка стройкой, бригадирство бригадирством, а религия религией, и нечего тут все в одну кучу сваливать.
Маркел явился в постройком и попросил дать ему под начало какую-нибудь другую бригаду. Причем тут же уточнил: хорошую не давайте. Дайте такую, где дела идут хуже всего.
Простоватый Виноградов не только не усомнился в искренности Маркел а, наоборот, обрадовался:
- Вот это правильно, Маркел Андрианович. Вот это умная голова. Давно пора!
И Маркел степенно поддакивал:
- Не могу себе простить, что раньше не додумался. Мы-то небось чем хуже москвичей?
- Именно! - энергично подтвердил Виноградов.- Именно так.- Но на всякий случай поинтересовался: - А не боишься конфуза? Вдруг не справишься?
Маркел простовато удивился:
- Так ведь с вашей же помощью...
Маркелу подобрали бригаду, тоже комплексную, была она почти сплошь из вчерашних ремесленников - зеленых, еще ничего толком не умеющих делать. Маркел, видать, им наплел такого - а это он умел! - что они глядели на него с мальчишеским обожанием.
Виноградов по три раза на день заглядывал в новую Маркелову бригаду (небось потом не скажут, что стоял в стороне!). Чем черт не шутит, глядишь, на нашей стройке начнется какое-нибудь этакое движение, начнут и сюда ездить за опытом.
А тут как раз на стройку завернул корреспондент областной газеты, заместитель председателя постройкома наговорил ему о Маркеле такое, что хоть сейчас вешай тому орден на грудь. Журналист не был настолько прост, чтобы поверить Виноградову на слово. Он побывал в Маркеловой бригаде, но мальчишки хвалили своего новоиспеченного бригадира еще больше, чем Виноградов.
Терпеть не могу довольно распространенное среди нашего брата качество: падкость на сенсации и торопливую готовность "откликнуться", не утруждая себя попыткой хоть чуточку заглянуть вперед: а всегда ли и всякое ли "начинание" кончается благополучным завершением?
Сколько из-за этой бездумной торопливости погибло, так и не развившись, по-настоящему добрых дел; у скольких людей подорвано доверие к нашему слову.
Но тут, видно, семя падало на слишком уж благодатную почву: Виноградов.
Любопытная это фигура. Глянешь - все в нем внимание, все готовность услужить и послужить. "Удельный вес человека!" - многозначительно произносит Виноградов и поднимает палец: мол, не шутите.
Карикатурный на вид, с наивно-глуповатым выражением почти бесцветных, чуть навыкате глаз, маленький, щупленький, он как-то весь преображается, когда внемлет (иного слова и не подобрать!) начальству. Тогда это сама готовность, само усердие, сама внимательность. На собраниях в президиуме он норовит сесть поближе к главному, вдруг скажет: бери, товарищ Виноградов, бразды!
И в каких только креслах не сиживал он на своем веку, какие посты-должности не занимал. Видывал человек жизнь, ничего не скажешь, видывал. Однажды, по его собственным словам, он даже был где-то председателем горсовета.
Бесстрашная озорная Лариса распевает о Виноградове озорные частушки:
В кабинете постройкома,
Извините, не все дома.
Ох, не слышал товарищ Виноградов Ларисиного пения,- это ее великое счастье, что не слышал!
Виноградов любил твердить: всяк кулик в своем болоте велик. От тебя, мол, самого зависит - быть тебе куликом или не быть. И он строго следил: где, когда и, главное, с кем выпить лишнюю рюмку, а при ком воздержаться; он был верен своей болезненной и некрасивой худенькой жене; и всегда и во всем следовал главному своему правилу: "Не зарываться!"
Осуществлению затеи Маркела с переходом в другую бригаду помогло случайное обстоятельство: Михайло Руденко был в ту пору в отъезде. Окажись секретарь парткома на месте, он бы, конечно, разгадал тайный умысел Маркела.
Человек нрава крутого и горячего, резкий на слово и решительный в действиях, Руденко в недавнем прошлом был экскаваторщиком. Это сближало его с рабочими. Шли к нему ночь - за полночь; если требовало дело, спорили до хрипоты; бесцеремонно показывали ему, где у пего промах или просчет; и уж они-то, можно не сомневаться, сказали бы: "Да надо быть круглым дураком, чтобы поверить Маркелову "благородству".
О возвращении Руденко я узнал от Лукина. В один из вечеров он пришел возбужденный.
- Ох, Кирьяныч,- весело, нараспев, произнес он, лицо его светилось добродушной насмешливостью. - Что нынче в парткоме творилось - страхи небесные!
- А именно?
- Да Руденко-то, оказывается, не знал, что Виноградов санкционировал переход Маркела в молодежную бригаду. Руденко громы-молнии мечет, а Виноградов-то наш насупился, только сопит... Он хоть и не спорит, а, видно, не согласен. Тогда Руденко говорит: "Ну ладно. Давай все сначала, не то, гляжу, и впрямь ты ни в чем не разбираешься: Маркел на что рассчитывает? На то, что от нового бригадирства его теперь без особой причины не отстранишь: конфуз получится".
- Что да, то да.
- Вот то-то и оно. Поди потом растолковывай пароду, где патриотическое движение, а где Маркеловы хитросплетения. "Как же ты сам не додумался,- это, понимаешь, Руденко спрашивает у Виноградова,- что это он просто хочет ускользнуть от ответственности? Его же, сукина сына, под суд надо было отдать за чепэ на дамбе. А ты его чуть ли не в герои!.."
- Ну, а Виноградов-то, Виноградов сам - как: понимает это?
- Кой черт! "За что ж, говорит, под суд? Несчастный случай". А Руденко: "Случай дураками правит". Ведь он, Маркел, что сделал? Послал людей на заведомо опасное дело, а сам-то в конторе отсиживался!
- Неужто в конторе?
- В том и дело.
- Смотри-ка, предусмотрительный дядя. Ну и чем же кончилось?
- Руденко говорит: придется нам, товарищ Виноградов, продолжить этот разговор на парткоме. Может, там поймешь, что к чему. А тот понимает: с этой стороны к нему не очень подступишься. За энтузиазм еще никого не судили, верно? "Кто ж его, черта скользкого, разглядит? - оправдывается.- Я полагал, как лучше..."
И Лукин, смешливо фыркнув, занялся своими делами.
Вообще-то мы с ним живем мирно: он легонько подтрунивает надо мною, я - над ним, но в тот вечер мы впервые крупно повздорили. Лукин долго молчал, потом неожиданно изрек:
- Пора его, змея рогатого, за рога брать.
- О ком это? - не сразу сообразил я.
- О Маркеле, о ком же еще. Вот теперь, видишь, за нашего Алешку принимается. Ох, чует мое сердце, заварит он кашу! Надо потолковать с Алешкой.
Я не представлял, как можно это сделать. Надо только позаботиться, чтобы Маркеловы сплетни по возможности не дошли до Алексея. И тогда Лукин обвинил меня в интеллигентской мягкотелости. Признаться, никогда прежде я не видел его таким раздраженным: он крупно шагал по проходу между койками, чертыхался, доказывал мне:
- Алешка прошел рабочую школу, пойми ты это. Его не просто свалить. Надо ему прямо обо всем сказать.
- И все-таки согласись, Лукин, это было бы слишком жестоко, - возразил я.
- А правда, она такая, между прочим. Жестокая. Одна только ложь мягонькая...
Заметил я: когда Лукин сердится или с чем-нибудь не согласен, глаза у него как-то странно округляются, и в них появляется острый блеск.
- Это, положим, не всегда так,- я умышленно произношу равнодушно: сейчас бригадир взорвется. И верно.
- Что там не всегда! Это вы, писатели, иной раз правду сахарной пудрой присыпаете да еще сами же умиляетесь. - Оп остановился, погрозил в пространство: - А этому хлюсту... Мы ему крылья пообломаем.
- Не будем спорить,- миролюбиво согласился я.- Ты Алешку знаешь лучше, тебе виднее... А насчет Маркела - гляди, впасть в крайность тоже ведь нетрудно. Не так уж он беспомощен, чтобы запросто в руки даться.
- Э, - пренебрежительно бросил бригадир, оделся и ушел.
Он ушел, а я, не торопясь, поставил чайник на плитку,- люблю писать, когда сбоку негромко бормочет, посвистывает в носик закипающий чайник; и мысли-то идут ровнее, и беспокойство куда-то улетучивается,- и пододвинул к себе дневник.
Я до того увлекся своим занятием, что, когда услышал чье-то осторожное покашливание, вздрогнул от неожиданности. Возле стола, разглядывая меня, стоял... Маркел!
- Бог в помощь,- негромко сказал он.- Все пишете, Алексей Кирьянович?
- Как видите. Вам даже мое имя известно?
Маркел серьезно подтвердил:
- Вас по имени-отчеству вся стройка знает.- И кивнул на мои бумаги: - Это ж какую голову надо иметь!
Глаза у Маркела, когда я разглядел их вблизи, оказались коричневыми и странно отражающими свет, точно они стеклянные.
- Давненько собирался к вам,- продолжал Маркел.- Но то, слышу, вы прихварываете, - не до меня вам. То самому недосуг,- он рассеянно вертел один из моих карандашей.
- Чем обязан?
- Просто так! Человеческая благодарность, больше ничего.
Я молчал, и это сбивало его с толку. Почему-то он вздохнул, помедлил, сказал задумчиво:
- Люди ожесточились. Друг на друга волком глядят. А вы...
- А я что?
- Так ведь все на стройке знают, что вы пострадали из-за нас!
Надо думать, не только ради этого шел Маркел сюда?
Он выждал, сбоку поглядел на меня. Снова вздохнул:
- Помните, тогда в клубе вы сказали, что мы с вами никогда не встречались?
- А-а, вой оно что! Конечно, помню.
- А ведь это не так, Алексей Кирьянович. Встречались. Только вы запамятовали.
- Разве? Не припоминаю.
- Позвольте напомнить?
Знакомым жестом он достал расческу, поводил ею по своим зализанным волосикам, сказал негромко и проникновенно:
- Может, помните, здесь, на стройке, пожар приключился?
Стоп! Ясно. Вот теперь все ясно. Резкое и острое чувство мгновенного прозрения. Во-он оно как!.. Еще бы мне не помнить!
Это случилось в пору, когда по тайге гуляют невесть как возникающие палы - свирепое буйство огня, который иной раз в одни сутки уничтожает сотни гектаров векового леса. Видывал я такое и в верховьях Амура, и в дебрях Сихотэ-Алиня, и на склонах древнего Хора. Страшное и незабываемое зрелище! Огонь катится по склонам сопок ревущим, яростным валом, а впереди него лавиной несется обезумевшее таежное зверье. Искры и огненные головешки, будто раскидываемые богатырской рукою, перелетают иной раз за добрую сотню метров, и там, где они падают, хвоя и листья вспыхивают мгновенно; трещит, свертываясь древними папирусами, опаленная кора; падают на землю-в траву, в сухие листья - обгоревшие сучья; смола, растворенная пламенем, сползает по обугленным стволам.
На следующее утро все вокруг еще дымится горестно и горько; то тут, то там возникают и тут же опадают крохотные змейки иссякающего огня; а потом туман или роса погасят и их, и далеко-далеко, к вершинам голых сопок или к краю долины протянется черная, обугленная земля. Безмолвная. Мертвая. Страшная.
...Та ночь была душной. Никому не спалось, мы ворочались на жестких топчанах в палатке и проговорили почти до утра. А перед рассветом полог палатки рванул бригадир бульдозеристов Сеня Меняйлик.
- Вставай, братва! - дико заорал он. - Продсклад горит!
Мы выскочили кто в чем был: босиком, полураздетые.
Над берегом реки, озаряя наш палаточный городок багровым светом, раскачивалось пламя. Где-то бестолково и часто били по рельсу; звук был надтреснутый, дребезжащий, от него щемило сердце.
Волною, от окраины палаточного городка к центру, катились исступленные крики. Мимо нас бежали люди - кто в чем; их запрокинутые лица были багровыми в отблеске огня. Надрывно, то взмывая, то спадая, ревела сирена.
Из всего, что вообще могло произойти на стройке, это было, пожалуй, самым страшным по своим последствиям - пожар на продовольственном складе. Уже вторую неделю мы жили на жестком лимите. Запас продуктов кончался, оставалось лишь немного круп да макарон да мясные консервы.
Грузовики не приходили: сорок два километра между железнодорожной станцией и нашим городком из-за разлива реки превратились в сплошное болото. Пешком пробраться было можно, но много ли на себе дотащишь?
Со станции к нам отправлялись тракторы с прицепами, груженными продовольствием. Но не пройдя половины пути, где-то возле Чертовой балки, они застревали. Гиблым местом оказалась эта Чертова балка - неширокий распадочек, откосы которого заросли мелким кустарником, а по дну в обычное время бежит-бормочет невидимый среди щетинистой низкорослой осоки и "куриной слепоты" застенчивый ручеек. Теперь Чертова балка была доверху полна мутной воды, что пришла из верховий. Вода вскипала рыжими пузырями, несла на себе какие-то бревна, стожки заготовленного впрок сена; маленького мостика, что был перекинут через ручеек, не осталось в помине; о том, чтобы перебраться через балку, нечего было думать.
Каждый день, ближе к вечеру, Руденко собирал партком. О ходе раскорчевки тайги коммунисты-бригадиры докладывали так, будто никакой продовольственной проблемы не было: спокойно, собранно, скупо.
В один из дней секретарь комсомольского комитета стройки Жора Тютюнник разыскал меня:
- Просьба, Алексей Кирьянович. Сегодня у нас открытое комсомольское собрание. Толкните ребятам речь, а? Что-нибудь про Павку Корчагина. Как они тогда, голодные, полураздетые, в ударном темпе узкоколейку прокладывали.
Он так и сказал: толкните. Я невольно усмехнулся:
- Нет, Жора, нет, душа моя. "Толкать" я не мастак, не проси. А прийти - приду.
Мое выступление в тот вечер и не понадобилось. Ребята, оказывается, превосходно понимали все сами. Они сидели плотно, плечо к плечу, усталые после рабочего дня, но веселые и беззаботные, будто все это им - одно удовольствие. Поднимались прямо с мест, Жоре оставалось лишь решать, кому за кем давать слово.
- Обязуемся дать полторы нормы!
- Работать от восхода солнца до луны, и чтоб никакого писка!
Руденко сидел возле меня, молча нашел мою руку и взволнованно пожал ее.
- Запоминай,- шепотом сказал он.
А еще через день общее собрание строителей постановило: ввиду особо тяжелых обстоятельств перейти на строго нормированное питание. На раскорчевке леса каждый обязуется работать отныне за двоих: за себя и за товарища, которого перебрасывают на строительство дороги-времянки.
И вот теперь на наших глазах гибли последние запасы продовольствия! В зыбкой предрассветной темени, освещенные отсветами рыжего пламени, что раскачивалось над рубероидной крышей склада, люди казались беспомощными. Но уже кто-то тянул брезентовый шланг от склада к реке; кто-то выстраивал людей цепочкой от берега до склада, приободряя:
- Главное - без паники. Без паники, братцы!..
Оказывается, всей этой массой люден спокойно и уверенно командовал Руденко. Он был в ватнике, который успел прожечь в нескольких местах, и в нижней сорочке; непокрытая голова в отсвете пожара блестела четко наметившейся сединою. Увидев меня, он крикнул:
- Кирьяныч, бери людей, спасайте гэ-эс-эм!
Я понял с полуслова. ГСМ - склад горюче-смазочных материалов - был в трехстах метрах от продовольственного. Перекинься туда огонь - беда! Каким-то первым попавшимся под руку парням,- сейчас даже не помню, кто это был,- я скомандовал идти со мною, и сам, прижав локти к бокам, побежал к складу горючего.
Там уже кто-то суетился. В первый момент я подумал: молодцы ребята, опередили меня. Потом вгляделся и почувствовал, как мое сердце оборвалось и стремительно катится, катится вниз; сразу сделалось жарко и словно бы перехватило удушьем горло.
Человек, который метался у сарая, не гасил огня: он поджигал! Он держал в руке стреляющую огненными брызгами головню и заталкивал ее под тесовую крышу. А я-то сначала не сообразил: что это он туда сует?
С разбегу, еще ни о чем не думая, не отдавая себе отчета, я бросился на него сзади. Он странно охнул, и мы оба покатились по земле. Отброшенная головня дымилась и стреляла искрами в стороне.
Первое мгновение - от неожиданности - он почти не сопротивлялся; и упал-то он, не сопротивляясь, а просто оттого, что потерял равновесие; потом он вывернулся из-под меня и странно, косолапо, как-то по-звериному припадая к земле, побежал к реке.
Я вскочил и вскрикнул: острая боль в плече прошила меня. Но думать о ней было некогда. Я догнал поджигателя и снова подмял под себя.
И вот тут-то со мною произошло нечто такое, чему до сегодняшнего дня объяснения дать не в состоянии. Задыхаясь от ярости, я начал его бить! Вслепую, куда попало, бил, не замечая, что он даже не сопротивляется. Я был не в силах остановиться. Позднее понял, что, наверное, убил бы его тогда...
- А-я-яй! Разве так можно?
Кто-то повис на моей руке, оттащил в сторону. Помню, я опустился на влажную землю, схватил здоровой рукой поврежденное плечо и, раскачиваясь от боли, от неизрасходованной до конца ярости, расплакался.
А кто-то стоял надо мною и все повторял:
- Стыд-то, стыд какой, бат-тюшки! Самосуд...
Вот это и был Маркел.
Я тогда не знал о нем, в сущности, ничего. Слышал стороною, что на стройку приехало несколько сектантов, что по вечерам они собираются где-то и верховодит ими некий Маркел, то ли каменщик, то ли плотник; но в ту пору смена людей на стройке была такой стремительной - одни приезжали, другие уезжали,- что в этом людском потоке Маркел для меня как-то затерялся. Да и проблемы сектантства меня в ту пору не очень-то занимали, я собирался писать совсем о другом, а потому к рассказам о сектантском вожаке остался безразличен.
Поджигателя, судили. Он оказался вором-рецидивистом, у него была кличка: Косой. С двумя такими же отпетыми дружками он накануне дочиста выгреб кассу в управлении стройки и собирался бежать в низовья реки. Но понимал, что это не так просто - даже на моторке, которую они заблаговременно угнали с соседнего рыбокомбината и, полностью снаряженную, запрятали в одной из бесчисленных узких проток.
И вот тогда-то у них возникло дерзкое решение; пожаром отвлечь внимание людей.
Расчет был прост: пока то да се, пока мы будем гасить огонь да ликвидировать последствия, да ломать головы - кто поджигатель? - они успеют уйти далеко. А места здесь глухие, два часа на моторке по протокам - а там хоть месяц ищи, на воде следа не увидишь.