И тогда услужливая память сама, без понуждения, подсказывает всякое-разное. Лет шесть тому назад я довольно тяжело заболел. Катиными стараниями, - куда-то она звонила, к кому-то ездила,- меня поместили в военный госпиталь: у военных, по ее мнению, врачи более сильные.
Госпиталь на окраине города. А зима в тот год была снежная, с сугробами чуть ли не в рост человека, с буранами и такими непривычными для этих мест морозами, что птицы падали на лету.
Катя взяла на работе отпуск. И сообщила мне об этом с беззаботным смешком.
- Ну, подумаешь, велика разница? Что январь, что август. Все это предрассудки. Вот будешь здоров, в следующем году съездим на курорт.
И каждый день точно к обеденному часу Катерина появлялась в дверях палаты, разрумянившаяся, с неизменными судками в руках - больные шутили, что по ней можно время поверять.
- Ну, воробейчики, как вы тут без меня? - спрашивала она, расставляя судки на моей тумбочке.
У меня не было аппетита, я от всего отказывался. Но она все мои капризы сносила с поразительным терпением; и лишь много времени спустя, уже выписавшись из госпиталя, я узнал, что в эту зиму трамваи в городе ходили нерегулярно: заносы; и моя жена каждый день проделывала путь в четырнадцать километров: семь туда, семь обратно.
Человеческая память устроена так, что из тысячи обстоятельств и подробностей она выбирает лишь некоторые, и очень часто, на первый взгляд, эти подробности даже не связаны между собой. Помню, с погромными рецензиями и скандалом на художественном совете проваливалась пьеса, над которой я работал полтора года. Я чувствовал себя убитым, растоптанным, и хоть внешне ершился, в душе-то понимал, что это был справедливый приговор. Конечно, и в пьесе и в спектакле можно было кое-что подлатать, исправить - глядишь, славы бы не было, но средненький успех спектаклю можно было обеспечить.
- Сними пьесу,- решительно сказала Катерина.- Сними и, как тебе ни тяжело, садись переписывать заново. С режиссером поладишь, с актерами поладишь, а как поладишь с самим собою?
Я перечитываю письмо вторично, говорю:
- Алеша, а вы зря пророчествовали. Жена купила Борису бритву "Спутник". Пишет, весь город объездила.
- Побре-емся! - предвкушая удовольствие, восклицает Шершавый, но Борис не остается в долгу:
- Через одного!
Так они весело препираются, пока Лукин не вспоминает:
- Да, а как же с картошкой-то?
- Ладно, пейте мою кровь, - смеется Серега. - Обрадовались: переспорили Шершавого. Ассимиляция - диссимиляция. Пользуются, что у одного незаконченное высшее, у другого десятилетка.
Спор о том, какая разница между ассимиляцией и диссимиляцией, был вчера, и по условиям проигравший, то есть Серега, должен теперь три дня кормить нас обедами.
- А ты чего это сиротой прикидываешься? - замечает
Лукин. - Высшее, десятилетка... Тебе-то кто мешает? Школа рядом. Четвертый месяц об этом твержу.
- Да там небось и мест давно нет,- неуверенно оправдывается Шершавый.- Теперь уже до следующего года.
- Уж лучше до пенсии,- вставляет Борис.
- Хотите, поговорю с директрисой? - вызываюсь я.- Она вроде неплохо ко мне относится.
Борис и тут не может без шпильки:
- Даже очень! - И без перехода набрасывается на Шершавого: - Кто варит картошку не мытой?
- Так это же за водой идти! - вяло возражает Серега.
А Борис, похоже, даже обрадовался:
- Ладно. Сам погибай, Шершавого выручай. Чтоб не говорил - вандербильдты.- И берег пустое ведро.
- Думаете, это он бескорыстно? - Серега подмигивает нам.- Ему перед Ларискиным окном лишний раз покрасоваться... Иди, иди. Небось очи выплакала.
Роман Ковалев - самый неразговорчивый среди нас. Вот он уже две недели живет в бараке, а за это время мы не услыхали от него и двух десятков фраз. Лишь по ночам, во сне, он выкрикивает резко и отрывисто немецкие слова.
Лукин в таких случаях понимающе кивает головой:
- Эк, до чего же прочно засела в нем окаянная Дейчландия!
Утром Роман встает, как всегда, угрюмо и односложно поздоровается, молча возьмет ведро и пойдет к колодцу. Так же молча будет завтракать, оденется первым и будет стоять на крыльце, покуривая и ожидая остальных.
Он и прежде, говорят, был немногословен, а сейчас будто что-то в нем надломилось. Но сегодня, похоже, и он оттаял. Говорит:
- Гляжу я на вас - ну как козлята. Совсем дети!
- Это хорошо или плохо? - с невинным видом уточняет Серега.
Тут я вмешиваюсь:
- Древние говорили: молодость души - молодость плоти. И то и другое надо одинаково беречь.
- Оно так. Беречь, когда есть что беречь,- не сразу отзывается Роман. И вдруг начинает не торопясь,- не поймешь, то ли включился он в общий разговор, то ли просто вспомнилось давнее:
- Пятнадцати лет не было - пошел я в город на заработки. Деревенька-то у нас, как потом выяснилось, сплошь на железе стояла. Руда, громаднейший запас! Магнитная аномалия, слыхали небось?
- А, под Курском, что ли? - уточнил Серега.
- Она самая. Промышленности - клад, а хлеборобу - горькие слезы. Выйдешь в поле, колос от колоса - не услышишь и голоса... Она, эта пашня, поди, насквозь мужицким потом просолена.
Голос у Романа глуховатый, будто внутрь обращенный.
- А всякая там химия-агротехника? - с лукавой наивностью удивляется бригадир.- Вон пишут: сыплешь фосфат - собираешь пампушки.
Борис фыркает в кулак: ай-да Лукин, скажет же! А Роман возражает, будто даже осуждающе:
- Мало ли что пишут... Агротехника, дорогой ты мой человек, агротехникой, а железо - железом. Агротехника - она хороша, когда чернозем. А тут искры из-под кайла. Земелька, на ней разве что отвертки выращивать.
Алексей - от нечего делать он занялся починкой собственного ботинка - поддакивает неразборчиво. У него полон рот мелких гвоздей.
- Это точно.
- Чего - точно? - поворачивается к нему бригадир.
- У нас, где я вырос, то же самое. Аномалия. Чего только не делали.
- Вот-вот,- подхватил Роман.- И решил я податься на нефтепромыслы. Боялся - не отпустят, сказал - на учебу. На учебу тогда беспрепятственно отпускали. А какая там учеба! Намаешься, бывало, только бы до койки добраться.
- Ну и к чему это тебе вспомнилось? - спросил Лукин.
- А к тому, что вот в те годы я и не разглядел, была ли она у меня, молодость? Или, может, не было ее вовсе?.. А там - война. А там еще после войны пришлось в Германии на несколько лет задержаться. Тоже было не до гулянок.
- Наговариваешь ты на себя, Роман Васильевич,- не соглашается Лукин.- Все у нас было. И молодость была, и гулянки. И любовь. В лосевых тапочках на свидание бегали,- а ведь бегали же!
- Что да, то да,- вздыхает Рома,
А Лукин продолжает воодушевленно:
- Пусть без колец, без фаты, как теперь, а ведь женились. Не вокруг куста венчаны. И еще какие семьи получались! Это сейчас нашлись недоумки,- послушать их, неизвестно что было, а не государство...
- Недоумки ли? - хмуро усомнился Роман.
- И то... И любили, Роман Васильевич, и ревновали, и поспи пели. И песни, если помнишь, были живучее многих нынешних. До сих пор небось не забываются. Иной раз по радио слушаешь сегодняшние песенки. Так - развлечение... А как надо о чем настоящем, героическом, так гут же наши песни вспомнят.
Алексей - у него какой-то свой ход мыслей - неожиданно спрашивает:
- Ты, Роман Васильевич, после войны долго в Германии жил?
- Три годочка без малого, а что?
- Да так. Мой отец, говорят, тоже где-то в тех краях после войны околачивался.
- Околачивался? - Роман произносит это безразлично.- Или служил?
- Какая разница?
- Положим, разница есть. А где теперь он? - Голос Романа все так же бесстрастен.
- Пес его знает!
- Это о родном-то отце?! - Лукин от негодования даже задохнулся.- Ну, молодежь! - Он в слове молодежь, как всегда, делает ударение на первом слоге.- Думай, что мелешь.
- За меня разлюбезный папаша подумал.- Алексей говорит зло, красивое его лицо потемнело,- И подумал, и рассудил - все разом.
- Это как же понимать? - все так же, не глядя на юношу, спрашивает Роман.
- А обыкновенно. Вам, старшему поколению, лучше знать. Пришел домой - мать ему, видать, нехороша показалась после немок-то. Еще бы! Столько лет медхен фюр аллее под боком.
- Чего он сказал? - вполголоса спросил бригадир у меня.
- Девчонки для всех...
- Гляди ка ты! Ну силен.
- А что, неправда? - вмешался Сергей.- Вон мы недавно картину "Бабье царство" смотрели...
- Так то же кино!
- А что - кино? Выдумки?
- Ты не досказал,- напомнил Роман,- Пришел - и что же?
- Да ничего. Бросил нас - и на все четыре стороны... "Жди меня, и я вернусь..." А что две человеческие жизни испоганены, ему на то наплевать.
- И где же он теперь? - настойчиво допрашивает Роман, а мы настороженно переглядываемся.
- А кто его знает. Живет где-нибудь припеваючи.
- Припеваючи? - Роман уронил на пол спички, они рассыпались, и он, опустившись на колени, собирает их негнущимися пальцами. - Бывает, что и припеваючи. Чего не бывает. - Он выпрямляется, трёт поясницу, говорит, упорно не глядя на Алексея. - А вы бы его, субчика, разыскали.
- Найдешь! - Алексей делает насмешливый жест.- Ковалевых по Союзу как собак нерезаных. Мы вон с тобой тоже однофамильцы, и что? Каждому в лицо фонариком не посветишь. "Не ты ли, случаем, мой папаша?"
- Ну почему? Не так уж это сложно, - возражает Шершавый - Сколько ему лет, известно. Известно, что воевал. В Германии служил. Преступников и тех разыскивают.
- А, пошел он, чтоб я его еще искал! - Алексей в сердцах зашвыривает недочиненный ботинок под кровать.- Мать правильно сказала: проживем.
- И что, худо было? - участливо спрашивает бригадир.
- Не в том дело,- Алексей достал из-под кровати кеды, обулся, набросил на плечи куртку и вышел, ни на кого не глядя.
- А я его понимаю,- после долгой паузы говорит Серега. Нежность и грусть в его голосе, и это как-то не вяжется с привычным представлением о нем. - Я его понимаю...
Мы молчим выжидательно.
- Вот мы с сестренкой тоже без отца росли. Жилось-то, в общем, по-всякому, не скажу, чтобы голодали или там разутые-раздетые ходили. Этого не было, врать не хочу. То дядя помогал, материи брат. То я пошел работать. Не о том разговор. Понимаешь, Роман Васильевич, вот помню... Выйдешь на улицу, пацаны отцами похваляются. Этому трещотку смастерил. Этого пообещал взять на охоту. Этого выпорол, а потом жалко стало, - купил губную гармошку. А тут даже выпороть тебя некому.
Роман долго молчит. Потом произносит тихо:
- Может, просто ему не вся правда известна?
Бригадир вскидывает на него удивленный взгляд:
- Кому?
- Алешке...
- В каком смысле?
- Ну в каком... Мать не все рассказала? Духу не хватило?
Мы подавленно молчим. Мы очень долго молчим. И почему-то стараемся на глядеть друг на друга. И тогда Роман вдруг срывает с вешалки ватник и начинает торопливо одеваться, не попадая в рукав.
- Душно у нас. Накурили, хоть топор вешай. Воздуху глотну...
- Н-да,- после долгого молчания досадливо крякнул Лукин, когда Роман ушел. - Не думал, что разговор в такую сторону повернется. Может, оно и к лучшему, а, Кирьяныч?
Что я могу сказать? Что вообще можно в этом случае сказать?
Шершавый для чего-то долго глядит на свои руки, - они у него загрубелые, в ссадинах, - потом в задумчивости произносит, не поднимая взгляда:
- Такие пироги...
А Лукин, сдержанный и уравновешенный Лукин, энергично ударяет кулаком о ладонь и сокрушенно восклицает:
- Ч-черт!..
Весь вечер не было Романа Ковалева. Мы переглядывались, но молчали. А к ночи его привел Маркел. Роман был пьян настолько, что едва держался на ногах.
- Вот. Любуйтесь и радуйтесь, - сказал Маркел. - Во всей красе!
- Бат-тюшки мои, да где это он набрался? - охнул Лукин.
- А это вы у него спросите. Иду, а он от дерева к дереву, за стволы цепляется,- на лице Маркела то ли брезгливость, то ли плохо скрытое торжество. - "Давай, говорю, помогу, Роман Васильевич. Не позорь, мол, бригаду..." - "Нет! - Упирается.- Мне, говорит, теперь все равно жизнь не в жизнь". Еле оторвал от березки!
Лукин слушает, лицо его с каждой минутой делается темнее, брови хмуро сдвинуты.
- Хоро-ош! - с отвращением произносит он наконец.- Н-ну, хорош!..
- Брр-ригадир... - бормочет Роман. - Т-ты меня прости, бригадир! Стерва я, бригадир...
- Ладно, дрыхни. Потом потолкуем. - Лукин помогает Роману раздеться и лечь, идет к умывальнику и тщательно, с мылом моет руки. Маркел с порога манит его:
- Ты, товарищ Лукин, не беспокойся. Пара из уст не выпущу.
- Слушай, друг ситцевый, - с тихой яростыо говорит Лукин. - За то, что привел, спасибо, а теперь проваливай-ка ты отсюда. И рассказывай, где хочешь и что хочешь, понял?
Маркел испуганно пятится.
- Силы небесные! Да я ж по-хорошему. Вот она, людская благодарность!
Лукин горестно усмехается и старательно, на крючок, закрывает дверь за Маркелом. Потом тяжело опускается на стул и переводит дыхание:
- Ну и ну! Денек...
Глава одиннадцатая
1
Ах, мой мудрый, мой всезнающий режиссер!
Вот бы тебя сюда сейчас. На денек-другой, больше ты, наверное, не выдержал бы. В самый центр этого нашего беспокойного, разворошенного муравейника, в кипение страстей, горестей и радостей. Интересно, осмелился бы ты назавтра с обычным своим апломбом заявить: "Знаете, в жизни так не бывает!"
Сколько вот таких, непроизнесенных вслух монологов гибнет во мне в эти дни. Все дело в том, что исчез Алексей. Куда исчез? Как? Почему? Никто из нас этого не знает.
Первая мысль была у всех: несчастный случай. Что там ни говорите, тайга есть тайга. Три неосторожных шага от тропинки - и уже бурелом, заваль, ни зги не видать,- черт голову сломит.
О том, что Алексей мог сбежать, испугаться трудностей, никто даже мысли не допускает. И только бригадир неожиданно говорит вслух:
- Неужто дал стрекача?!
- Да ты что, Лукин? - негодующе останавливает его Серега.
И бригадир сокрушенно отмахивается:
- Э, что в лоб, что по лбу!
- А ты не спеши, не спеши с приговором,- зло возражает Борис.- Чего испугался? Да дьявол с ними, со слухами. Главное - Алешку отыскать!
Первую ночь никто из нас не спал. Мы поочередно ходили в контору строительства. Там было темно от махорочного дыма, толпились парни-дружинники, а неутомимый милицейский старшина Добрынюк, громадный, с черными усами, "висел" на телефоне. Он звонил везде, куда только можно было - в порт, что ниже нас по реке, в соседние поселки. Алексея не видали нигде.
- Вот что, парни, - сказал наконец Добрынюк, недружелюбно косясь на телефон и ладонью растирая затылок. - Все понимаю. Устали вы. А завтра снова на работу... И все-таки придется прочесывать тайгу.
Кто-то присвистнул. Но ни возражать, ни спорить не стал никто. А Добрынюк поднялся, выпрямился во весь свой рост, привычно поправил ремень:
- Не будем терять времени...
Ночь была темна, беззвездна и по-осенпему прохладна. В поселке светилась чуть не половина окон.
К утру, одуревшие от волнений и усталости беспокойной ночи, мы снова собрались в бараке. Роман Ковалев возвратился последним: оказывается, он все время ходил с дружинниками - сначала с одной группой, потом, не передохнув и получаса,- со второй, хотя никто его об этом не просил.
- Что, помоложе никого не нашлось? - укоризненно гроизнес Лукин.
Роман угрюмо молчал.
Никогда прежде я не поверил бы, что меньше чем за сутки человек способен так перемениться. Он болезненно почернел, ввалившиеся глаза сверкали нездоровым блеском, а движения были какие-то растерянные, будто собрался человек что-то делать, а что - не может вспомнить.
Лукин молча показывал мне глазами на Романа и сокрушенно покачивал головой.
- Надо что-то придумать,- ни к кому не обращаясь, повторял Роман.- Нет, надо же что-то придумать!..
Он-то и подал мысль: хорошо бы поговорить с Анютой, может, ей что известно? Мы переглянулись: а и верно! Как никому из нас до сих пор в голову не пришло?
В женский барак отрядили Лукина и меня; хотели еще послать Романа, но тот отказался наотрез.
- Не знаю, что стряслось,- ворчал бригадир по дороге, попадая в колдобины и чертыхаясь.- А только чует мое сердце, удивит нас еще этот распрекрасный Алешенька!
- Погоди, погоди,- обрывал я его.- Ты же сам говорил, что веришь Алешке, как себе.
- Говорил, ну и что? - Лукин снова спотыкался и исступленно бранился. Прежде за ним этого не наблюдалось. - Мало ли что говорил... Он, знаешь, из тех, у кого без чепэ ничего в жизни не обходится.
У меня разболелась нога; я шел, едва поспевая за ним, и передо мною неотступно стояла в памяти одна и та же картина.
...Наташина обнова - нейлоновая модная кофточка, темно-вишневая, с каким-то удивительным переходом полутонов от светлого и нежного, где основной тон едва угадывается, к густому и мощному, - чудо как шла смуглокожей, с тонкими чертами лица и копною светлых волос большеглазой Наташе. "Она еще силы своей не ведает,- думал я, пока она на носочках кружилась передо мною, с наивной непосредственностью хвастаясь обновой. - Войдет в годы - сколько сердец разорит!"
- Наташа,- осторожно говорю я.- Вы хорошо знаете Анюту?
Девушка глядит на меня удивленно, вполоборота через плечо:
- Да вроде неплохо. А что именно вас интересует?
- Ничего. Просто мне запомнилось, как она читает стихи.
- Вы тоже обратили внимание? Как настоящая артистка!
Я помню, как читала стихи Анюта. Она стояла, прислонясь спиной к стене и полузакрыв глаза. Что-то почти жертвенное и вместе с тем торжественное было в этой ее позе; в чуть запрокинутом бледном лице с голубой жилкой у виска; в тоне, каким она произносила стихи,- так, будто это вовсе и не стихи, а рассказ о чьей-то, может, даже собственной жизни.
Говорила она тихо и медленно - так говорят, когда отбирают, взвешивая каждое слово. Множество чтиц и чтецов довелось мне слышать на своем веку, но с такой манерой чтения встречался впервые.
- Вот, хочешь я самые страшные стихи прочту? - вдруг предложила она, оборвав себя на полуслове.
- Страшные? А разве такие бывают? - искренне удивилась Наташа.
- Бывают. Помню, когда первый раз читала, я чуть не задохнулась...
Анюта минуту-другую молчала, словно прислушиваясь к какому-то неведомому, одной ей слышному звучанию, потом заговорила низким, почти сдавленным до трагического шепота голосом, от которого у меня по спине пробежал тревожный холодок.
Молчи, скрывайся и таи
И чувства, и мечты свои...
Она помедлила, а затем растерянно повела тонкими пальцами по лицу.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Наташа слушала, подавшись вперед и прикусив от напряжения губу.
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь...