2
Всю ночь валил снег. Окна залепило - ничего не увидишь. Рано утром Серега побежал за хлебом, возвратился - весь белый, что твой Дед Мороз: снег на плечах, па шапке, на воротнике.
- Ух, матушки-батюшки, вот это снежок! - нараспев восторгался он, отряхиваясь.- Снежинки - верите? - вот такие! - он показал свой внушительный кулак. Дурашливо запел: "А па дворе-е то дождь, то снег..."
- Серега, ты как, наблюдательный? - перебил его бригадир.
- Допустим. А что?
- Не заметил: облака идут по ветру или против ветра?
Шершавый на мгновение задумался.
- Против...
- Ну, так я и думал. Быть снегопаду.-- Лукин покрутил головой.- Что-то нынче рановато зима. Некстати. Помешает работать.
- Ни черта-а,- Шершавый полон энтузиазма.- Не такое переживали, и это как-нибудь переживем.
- Гляди-ка, расхрабрился,- усмехнулся бригадир.
В девятом часу за мною неожиданно зашел Михайло Руденко. Как давеча Шершавый, он был весь запорошен снегом.
- Нечего отлеживаться, не такой уж ты немощный,- с добродушной насмешливостью произнес он.-Одевайся, пойдем походим но первому снегу.
Я обрадовался. Сколько себя помню, первый снег для меня - всегда праздник. От белизны ли его трогательной, ни с чем, как мне кажется, не сравнимой; от бодрящей ли свежести пахнущего яблоками воздуха; оттого ли, что сами собою возникают перед глазами картины полузабытого детства, но только первый снег и праздничность - понятия для меня неразделимые.
Я начал поспешно одеваться.
- Две минутки - и готов!
- Не торопись, не торопись.
По широкой улице поселка, оставляя четкие цепочки следов на снегу, шли люди: были это, главным образом, молодые парни и девчата, они шумно перекликались, озор-
по толкали друг друга плечами, лепили снежки и па ходу швырялись ими, а заметив Руденко, переходили на степенный шаг:
- Михаилу Степановичу салют!
- Привет, товарищ секретарь!
Идти рядом с ним интересно: всех он знал. То и дело кого-нибудь останавливал, о чем-то расспрашивал, просто перекидывался шутками; и все это так, между прочим, словно ему от этого одно удовольствие.
Признаться, я втайне завидовал той удивительной, недоступной мне легкости, с которой Руденко находил общий язык со всеми этими молодыми и пожилыми, веселыми и угрюмыми людьми; и это не было ни панибратством, ни приспособлением "под народ": просто он был понятен и нужен людям, а они понятны и нужны ему; и это их объединяло.
- Слушай, Алексей Кирьянович, ты сам-то из каких? - вдруг спросил Руденко.
- Не понял вопроса.
- Ну где, в каких условиях вырос?
- Аа-а. Безотцовщина, мать растила. Поденщица. Потом, как у большинства из нашего поколения: учеба. Комсомольская работа. Служба на флоте. Потом журналистика. Я ведь литератором-то уже в зрелые годы заделался, когда голова поседела. А почему вдруг спросил?
Руденко ответил не сразу.
- Да, по-честному сказать, позавидовал я тебе недавно.
- Мне?! - я невольно рассмеялся.- Гляди-ка, мои акции повышаются.
- Верно-верно. Разговорился с Лукиным, а тот, что ни слово, на твое мнение ссылается: "Кирьяныч говорит", "Кирьяныч считает..." Высшая инстанция! - Руденко улыбнулся.- А уж Лукина-то я зна-аю: он даже таблицу умножения просто так, на веру, не примет. А к тебе, видишь, расположился.
- Эго я его приворожил.
- Нет, серьезно. А я по себе знаю: ох, как непросто это дается - расположение рабочего человека.
Я не удержался от смеха:
- Вот тебе на! А я только что мысленно тебе завидовал. Гляжу, как ты прост с людьми. У меня-то это, знаешь, всегда со скрипом.
- Завидовать-то не мне надо,- сознался Руденко.- Думаешь, это мне доверие? Должности моей. В представлении людей партийный работник - это, как бы тебе сказать? Нравственный эталон, что ли. У нас как принято в народе? Коммунист сказал, стало быть, это наверняка правда. Одна правда! А если все-таки неправда, люди гот-час отделяют это от партийности, скажут: человек случайный в партии. Примазавшийся.
- Ты это, собственно, к чему?
- А к тому, что от имени такой инстанции и разговаривать надо соответственно, без малейшей тени равнодушия или, скажем, лукавства. А то ведь у нас как? Думаем иной раз: вот нашли кратчайший путь к сердцам. А Маркел, глядишь, без всяких лекториев: укараулит момент, когда человеку особенно тяжко, подойдет участливо - вроде бы и без агитации, а глядишь - он уже в его руках, как теплый воск, что вздумается, то и лепи. Не-ет, тут уж надо признать, любим мы еще книжные равнодушные слова.
- Знаешь, я вот вспомнил: у нас интендант был на корабле. Он не говорил - самогонка, а продукт кустарной перегонки зерна. Бывало, зовет на день рождения: коньяка, говорит, не обещаю, а кустарного продукта достал у одной бабуси.
- Понял,- рассмеялся Руденко.
- А ты бы пошел к Маркелу на выучку. Небось не откажет.
По внезапно окаменевшему лицу секретаря я понял, что шутка не к месту.
- В Высшей партийной школе, когда я там учился, был один преподаватель,- задумчиво сказал Руденко.- Старичок, и в тюрьмах сиживал, и в ссылки по этапу хаживал... Так вот он говорит: не зубоскальте по адресу врага. Только глупец способен пренебрегать его опытом, даже если это лютый враг.
- А ты Маркела к каким относишь, к лютым?
Руденко подумал, прежде чем ответить.
- Положим, для лютого он мелок. Так, хорек...
- Как-как ты сказал?
- Хорек. А что?
- Ничего, совпадает с моим представлением о нем.
- Страшен-то не он сам, страшно дело, которому он служит,- продолжал Руденко.- И еще страшно то, что служит-то он... по убеждению, а не из корысти. Корысть люди разгадают быстро. А мы этого порою недооцениваем, стараемся представить Маркелов примитивными захребетниками. А Маркел апеллирует к окружающим: вы гляньте, люди, я-то не о богатстве радею!
Так откровенно мы с Руденко говорим обо всем впервые, хотя насчет сектантов нам приводилось толковать и прежде: я начинаю догадываться, что не ради одного первого снега Михаил Степанович зашел ко мне.
Оп шагал легко и быстро, совсем по-юношески; и мне с моим костыликом трудно угнаться за ним; и тогда он пошел медленнее. Сгреб с крышки какого-то ящика горстку ослепительно-белого снега, сжал в кулак комочком и зачем-то понюхал, зажмурился.
- Удивляешься, почему нюхаю? Снег еще как пахнет!
- Снег-то? Чем?
Вишневым цветом. Вот, знаешь, в мае выйдешь рано-рано в сад. А он весь в цвету. А еще прохладно...- и сознался, будто бы даже с неловкостью: - Я ведь вырос в Средней Азии. Отец на фронт ушел, а пас эвакуировали... И вот, веришь, до восемнадцати лет, пока в Москву не приехал, не представлял, какой же он снег. Читать читал. В кино, конечно, видел. А чтобы вот так, руками потрогать... Вот тогда-то я и открыл, что снег пахнет.- И без перехода вдруг спросил: - Ты знаешь, что Анюта тяжело болеет?
- Нет. А что с нею?
- Третий день в больнице. Соседки по общежитию пришли ко мне в слезах: умрет, говорят. Вызвал эту твою приятельницу Галину, Надо, мол, спасать человека. А она мне: тут медицина бессильна! Любовь. Любовь, говорю, любовью, а в больницу вы ее заберите.
- Так что же все-таки с нею?
- Глубокая депрессия. Коварная штука, между прочим. Может исчезнуть бесследно, а может и в могилу свести. Она, видишь ли, внушила себе, дуреха, что Алешка Ковалев по ее вине со стройки убежал. Ах, Маркел, Маркел! Пакостит на каждом шагу, а сразу его не ухватишь.
Я рассказал ему, как Маркел приходил ко мне. Руденко слушал и все более хмурился.
- Это тот, о ком ты мне еще в позапрошлом году рассказывал?
- Тот самый.
- Видать, боится он тебя. Опасается, не известно ли тебе о нем что-нибудь более важное? А в точности не знает. Нет, ты гляди, какая закономерность! Только мы начинаем новое трудное дело, непременно около него Маркелы появятся! И вьются, и ловчат...
- И пакостят, конечно.
- Ну, а как ты думал? Нет ничего опаснее поверить, что твой противник сложил оружие и отказался от сопротивления.
Руденко весь этот разговор затеял неспроста. Что-то у него накипело, какую-то точку зрения он хочет проверить.
А он продолжал:
- Я недавно у одного пропагандиста прочел. За точность цитаты не ручаюсь, но смысл таков: различие, говорит он, между вещественными и умственными ядами в том, что большинство ядов вещественных противны на вкус. Яды же умственные, к несчастью, часто внешне привлекательны.
- И имя этому пропагандисту - граф Лев Николаевич Толстой,- сказал я.
Руденко рассмеялся.
Тем временем мы миновали последние дома заснеженной улицы. Впереди начинался пологий склон сопки, к нему уже была пробита узенькая тропинка в снегу,- среди низкорослого щетинистого кустарника. На этом склоне, навёриое, летом хорошо: полно цветов и земляники. И, поди, птахи гнездятся.
- Как, хватит пороха подняться? - спросил Руденко.
- Попробую. Если, конечно, не будешь лететь, как экспресс.
- Был экспресс. Весь выдохся.
На полпути к вершине мы остановились: и ему, и мне не хватило дыхания.
- Пожалуй, достаточно,- сказал Руденко, утирая лоб.- Выше - в следующий раз. Ну-ка, глянем отсюда, какой он получается, наш поселочек?
Поселок лежал внизу разбросанно. Сереге утром зря почудился ветер: никакого ветра не было, и в воздухе над поселком стояли вертикальные, почти неподвижные столбы сизого дыма.
Сверкал снег. В затоне, там, где снег не успел лечь как следует, проблескивал обнаженный лед. Линия дороги была скрадена снежной белизною,- казалось, все пространство от основания сопки до леса па горизонте - сплошная нетронутая равнина.
Отчетливо вырисовывалась улица длинных приземистых бараков, поодаль угадывались контуры второй улицы, из кирпичных пяти- и шестиэтажных домов: здесь будут жить работники комбината.
Справа, ближе к реке, за переплетением строительных лесов, обозначались пока еще недостроенные, но все равно уже внушительные своими габаритами три основных производственных корпуса. Возле них па* реке - лесная биржа. Сюда по рукаву реки будет идти сплавленный из таёжных верховий лес: длинные, лениво покачивающиеся на воде бревна, именуемые у лесорубов хлыстами.
Здесь с них счистят кору, потом они будут распилены на короткие кругляки, которые затем превратят в мелкую, смолисто пахнущую янтарио-желтую щепу; ею загрузят гигантские котлы. Щепу будут долго варить, как хозяйки варят обыкновенный суп; и добавлять к ней всяческие химикаты, и процеживать па металлических ситах, и давать ей отстояться в глубоких отстойниках. Многое еще будет: процеживание через фильтры, другие манипуляции. И только после всего этого образуется студенистая, сероватая, остропахнущая масса: вот это-то, собственно, и есть драгоценная целлюлоза.
- А что? - голос Руденко вывел меня из задумчивости.- Проклюнулся-таки наш комбинат, а? - В его тоне была гордость, словно это не кто-то другой, а именно он сам, собственными руками, воздвигал здания, просторно разбросанные в долине, корпуса, склады, пакгаузы.
- Вижу,- согласился я.- Теперь вижу.
- Знаешь, по секрету тебе сознаюсь,- негромко сказал секретарь парткома.- Я здесь, на этой сопочке, часто бываю. Иной раз вымотаешься за день, сомнения, мрачные мысли начинают лезть в голову. А придешь сюда, глянешь сверху: ведь растет, растет оп, черт побери! И снова все будто бы становится на свои места.- Он задумчиво помолчал. - Наверное, так уж человек устроен: ему для укрепления уверенности надо время от времени видеть, что же сотворили его голова и руки.
Руденко бросил взгляд на часы.
- Однако полюбовались, пора и честь знать. Знаешь, пойдем ко мне чай пить. Антонина тебя ждет не дождется, о чем-то посоветоваться хочет... Как нога? Ты вот что: обопрись-ка на мою руку. Да не стесняйся, я мужик еще крепкий, сдюжу!
Мы начали медленно спускаться по склону.
3
Если вообще существует такое понятие "образцовые семьи", до завидного безупречные в своем счастье,- то именно такой мне и представляется семья Руденко. Поразительно, как они дополняют друг друга - насмешливый, чуточку грубоватый, крепкий на словцо Михаил Степанович и его звонкая, как праздничный колокольчик, смешливая и гостеприимная жена Тоня.
В тот первый приезд в поселок я в их семейной палатке скоротал ие один вечер, и о чем мы тогда только не переговорили, каких проблем не коснулись. Мне всегда было у них легко и как-то действительно по-домашнему свободно. На керосинке у входа в палатку шумел, закипая, пузатый эмалированный чайник, в палатке пахло вареньем, сдобой, которую Топя ухитрялась печь неведомо где и как; Руденко сидел у крохотного столика в полосатых пижамных брюках и в майке, дымил, лениво посмеивался то надо мной, то над женою; потом за полночь они отправлялись меня провожать.
Я ни разу не видел, чтобы Руденко нахмурился в присутствии жены, и она платила ему щедрой веселостью, от которой нам всегда было легко и радостно.
- Хороший она у тебя человек Тоня,- сказал я однажды.- Вам бы детей, а?
Впервые за мое знакомство с ним Руденко отчужденно нахмурился и как-то сбоку, как мне показалось, недружелюбно поглядел на меня.
- Были,- коротко бросил он. - Близнецы, сыновья...- Он помолчал.- Слушай, я тебе расскажу. Только ты дай слово - никому, ни единой душе, понял? И главное, Тоне не покажи вида, что знаешь.
История, которую он мне рассказал, была страшна и трагически величественна.
Они с Тоней после войны жили в маленьком белорусском городке. Руденко послали туда на партийную работу. И вот там у него приключился первый инфаркт, потом, оказывается, были еще.
Его положили в военный госпиталь - городская больничка была еще не достроена, и Тоня каждый день приезжала к мужу.
- Сыновья-близнецы нашли где-то за домом, на огороде, неразорвавшуюся мину...
- Ну, одним словом... метелочкой,- Руденко расстегнул ворот и энергично потер грудь.- Тоня их похоронила. А от меня,- ей врачи так велели, понимаешь? - от меня это надо было какое-то время держать в секрете, пока меня окончательно не поставят на ноги...
Он перевел дыханье.
- Представляешь, она каждый день приходила, рассказывала мне, что Олежка с Игорешкой читают, о чем говорят, в какие игры играют. Я, бывало, взмолюсь,- почему ты их ко мне ни разу не приведешь? А она: нельзя, карантин, доктора не разрешают.
Я молчал, потрясенный. Так вот она, оказывается, какая эта беззаботно веселая, смешливая женщина с симпатичными ямочками на щеках!
И вот сейчас Тоня Руденко сидит напротив и разглядывает меня бесцеремонно. Михаил - он все-таки забежал на "десять минут" в партком - только что звонил домой. Задержится еще на полчасика, но Тоня ни в коем случае не должна меня отпускать до его прихода.
- А я и не собираюсь,- сказала она.
- А я не собираюсь уходить,- рассмеялся я.
Разглядывая меня, она безжалостно заметила:
- Постарел.
- Не может быть,- отшутился я.- Это просто сейчас мода на седину.
- И вид усталый,- продолжала она.
- Тем более невероятно,- снова пошутил я.- Два месяца лежу на койке - ни забот, ни тревог...
- Вдохновения не имеется? - напрямик спросила она.- Увы, и не насилуйте природу.- Она поднялась, только тут я увидел, что она заметно располнела за эти полтора года. Не торопясь начала накрывать на стол.- Насчет вдохновенья не бойтесь: было бы вам самому что людям сказать, а прийти, оно придет.- Она усмехнулась.- Ведь как у нас, у баб: пришло время рожать - хоть шлагбаумы ставь. А недоношенные дети всегда хилые.
- Ваши бы слова да в уши критике,- я торжественно поклонился ей.
- А почему вы думаете, что я этого не делаю? - Она насмешливо фыркнула.- Вот недавно решила написать свое мнение насчет одного модного романа. Там не герои, а какие-то ходячие манекены.
- И что же?
- Послала в Москву, в самый толстый журнал.
- И конечно, получили ответ: согласны с вами, рады бы напечатать, но, к сожалению, не хватает места?
Она поглядела на меня осуждающе:
- Эх вы, литераторы, литераторы! - Широким жестом она бросила на столик свежий номер журнала.- Страница сто сорок третья, подпись: инженер А. Руденко. Можете взять с собою, не сомневайтесь - у меня журнал еще есть. От скромности я пе умру, как изрек бы мой повелитель.
- Неужто напечатали? - ахнул я.
- А то! - Она по-девчоночьи независимо вскинула подбородок. Потом вдруг прислушалась: - Слава богу, кажется, идет!
Это был один из тех дней, какие потом вспоминаешь с особым удовольствием, хотя вроде бы ничего исключительного и не происходило. Мы пили чай и ели Тонин кекс с каким-то мудреным и многоступенчатым названием. Потом ни с того ни с сего затеяли спор о том, что такое талант и обязательно ли он должен проявиться в человеке. Руденко доказывал, что для проявления таланта нужны определенные условия, не то даже самая щедрая природная одаренность погибнет втуне. Тоня с ним не соглашалась.
- Средние способности - возможно, не спорю,- говорила она.- А талант, настоящий талант - ему хоть руки свяжи, он все равно в чем-нибудь проявит себя!
Она поднялась и выдвинула ящик письменного стола.
- Да вот, далеко за примером не ходить. Вы, Алексей Кирьянович, еще не знаете, мне тут поручили возглавить самодеятельность. Вот он,- Тоня кивнула в сторону мужа,- считает, что у меня для этого все данные.
- А то нет? - насмешливо возразил Руденко.
- Есть, есть,- подтвердила она.- Ты, когда захочешь, глухонемого петь заставишь. Но не о том речь. Так вот: у нас тут затевается что-то вроде фестиваля. Мы, Алексей Кирьянович, и вас в жюри хотим пригласить. Один паренек песню для будущей программы мне принес. Сам стихи, сам музыку сочинил... Повелитель, не поленись, подай, пожалуйста, гитару.
Она осторожно тронула струны, для верности заглянула в текст, написанный от руки на тетрадном листе, и вполголоса, задумчивым речитативом начала:
А у нас по тайге голубые метели метут.
До верхушек деревьев сугробы везде намело.
- Слушай, так ведь это настоящая песня! - изумленно произнес Руденко.
Намело-замело. И друг к другу пути не
найдут
Два распахнутых сердца, что встречи загаданной
ждут.
В этой песне было что-то наивно-трогательное и чистое, заставляло волноваться.
Тоня продолжала. Голос у нее не сильный, но приятный.
А у нас по тайге не напрасно гуляет молва,
Что и в черной ночи по сугробам два сердца
идут.
Она поглядела в мою сторону и улыбнулась:
- Не все-то вам, профессионалам,- сказала она. И закончила:
...Намело-замело. Но была б только верность
жива -
И друг к другу пути два распахнутых сердца
найдут.
- Что ж ты держишь в секрете? - возмутился Руденко.- Я-то до сих пор ничего не знал.
- А я не держу,- спокойно возразила женщина.- Просто тебе некогда было.- Она весело подмигнула мне: вон, мол, как у нас - критика, невзирая на лица!