- Приятная песня,- сдержанно сказал Руденко.- А кто автор?
- Да он у вас в бараке живет, рабочий. У него такая странная фамилия,- Тоня произнесла медленно, в растяжку: - Шерша-вый!..
Вот тебе и еще один урок жизни, Алексей Кирьянович. А ты-то голову ломал, не испортил ли Серегу своей неосторожной похвалой.
Я взглянул на часы и спохватился:
- Други мои, мне пора!
Глава тринадцатая
1
Виноградова - с той самой поры, когда он первый раз появился у нас в бараке узнать, что приключилось со мною,- больше я не видел. Слышать о нем слыхивал. Почти каждый день. Ругали его все: и бригада Лукина, и Лариса, и забегавшие на огонек жители соседних бараков, и даже мирнейшее существо - Варюшка.
Ругали за то, что равнодушен к судьбам молодоженов, за путевки в дом отдыха, распределенные как-то не так, и просто за то, что "корчит из себя большого начальника". Щупленького низкорослого Виноградова поселковые остряки безжалостно прозвали "Верстою". Верста да Верста - так и приросло к нему это прозвище.
В то утро, как всегда по воскресеньям, шумные соседи мои поднимались не торопясь, с ленцою, утюжили брюки, сорочки, одевались, брились; долго - и тоже с ленцою - препирались, кому идти за водой; все были настроены в высшей степени благодушно.
И вдруг ворвался Виноградов. Лицо его пылало гневом.
- Н-ну, Лукин! - с порога, не здороваясь, выкрикнул он.- Н-ну, Лукин, я тебе никогда этого не забуду!
- Ты бы хоть шапку снял,- миролюбиво посоветовал бригадир.- В жилье входишь, не в сарай. К людям.
- Э, будто в шапке дело! - в сердцах Виноградов сорвал с головы свою пыжиковую, в утреннем инее шапку, хлопнул ею о колено и швырнул на подоконник.- Ты, знаешь, зубы мне не заговаривай!
Лукин переглянулся с нами, пожал плечами и молча пододвинул ему стул, жестом приглашая к столу. На заместителя председателя постройкома он глядел с веселым любопытством.
- Дед мой покойный, - все так же невозмутимо начал
он,- служил у казачьего атамана Платова. Ох, тоже лю-ютый был мужчина - атаман.
Борис, будто только того и ждал, с ходу включился:
- Это про которого в песне поется? - сияя невинными родничками глаз, поинтересовался он.- "Семь держав под ногами распластал, семь губерний нагайкой исхлестал"? Этот, что ли?
Виноградов покосился на Бориса настороженно.
- Ты, знаешь, что... Полегче. Чеши языком, да с оглядкою.
- А на кого нам оглядываться? - удивленно спросил Лукин.- Мы дома. Это ты в гостях...
Виноградов помедлил, потом, явно сбавив тон, предложил:
- Выйдем - потолкуем?
Но Лукин покрутил головой.
- У меня от бригады секретов нет. Говори при всех.
А дело-то, оказывается, было вот какое. Предусмотрительный Виноградов сам сочинил и заранее отпечатал для всех бригад их предпраздничные обязательства в соревновании: сделать столько-то, сэкономить столько-то, совершить такие-то и такие-то общественные дела. Двадцать бригад - двадцать экземпляров обязательств, похожих друг на друга, точно близнецы. Пять закладок под копирку по четыре экземпляра. Вчера на постройкоме он раздал "обязательства" бригадирам.
- Прочтите там, у себя, поправьте, если что надо, и верните с подписями. Только поправками не очень-то увлекайтесь.
И все бы, наверное, сошло гладко, как не раз сходило до сих пор, если бы не Лукин.
- Я что-то не пойму,- удивленно сказал он с места.- Чьи это обязательства? Твои, что ли?
- Наши, - охотно подтвердил Виноградов. И нахмурился: - А в чем дело?
- Так ты у меня в бригаде не работаешь,- продолжал Лукин.- Откуда тебе знать, сколько и чего мы можем сэкономить? - Он обвел взглядом насторожившихся бригадиров.- А, мужики? Или я тут что-то недопонимаю, как считаете?
Бригадиры зашумели, заговорили вразнобой.
- Думай, что говоришь,- пытался остановить дискуссию Виноградов.
- А я думаю,- спокойно возразил Л у кип.- Нет уж, товарищ Виноградов. Что ты там насочиняешь с Ритой-секретаршей - ваше дело, мы тебе не указчики. А за нас думать не нужно! Мы как-нибудь сами.
Виноградову бы отшутиться,- мол, друзьям отчего не помочь? Водку ль пить, дрова ль рубить - в каждом деле помощь не помеха. И посмеялись бы, но не раздраженно; и Лукин, надо полагать, в конце концов согласился бы. Так нет. Виноградов, вместо того, прикрикнул на бригадира:
- Все умничаешь, Лукин! Самым умным хочешь быть?
- Хочу,- невозмутимо подтвердил бригадир.- А ты разве не хочешь?
Хохот прокатился по помещению, где шло заседание.
- Чем же тебя не устраивает этот... проект? - хмуро спросил Виноградов.
- А всем,- твердо произнес бригадир.- Тут все - по шару: "Повысить, улучшить..." Ни рублем, ни аршином не измеришь. А мы хотим ясности. День кончился - и надо знать, что он нам дал.- Выдержал паузу.- Не те мы, товарищ Виноградов. А ты этого не понимаешь.- Лукин шагнул к столу и положил листок.- Не буду подписывать.
И вот тут Виноградов сорвался.
- Н-ну, Лукин, ну-у, Лукин,- задыхаясь от гнева, повторял он.- Видал я демагогов. А с демагогами знаешь что бывает?!
Лукин даже присвистнул от неожиданности:
- Во-он куда ты повернул!.. Это я, стало быть, демагог?
- А ты что ж думал,- шумел Виноградов.- Решил сорвать соревнование, а тебя за это по головке гладить?
Лукин посмотрел на него изумленно:
- Сорвать? Ты думай, что говоришь? Ну какое же это соревнование? Липа.
И тогда началось нечто невообразимое...
- Понимаешь, Кирьянович,- возбужденно рассказывал сейчас нам об этом Лукин.- Он-то, Платов-атаман, не думал, что отпор получит. Восемнадцать бригад ему тут же вернули эти... обязательства. Сами решили как следует все посчитать, обдумать.
Виноградов поминутно порывался что-то возразить, но Лукин жестом останавливал его.
- Ты, брат, слушай, слушай. Я тебе же для пользы говорю. В глаза. Хуже, если люди о том же по углам станут шушукаться.
- Вы кто по специальности, товарищ Виноградов? - спросил Борис.
- Будто не знаешь...
- Так то должность - не специальность. Так, Алексей Кирьянович?
- Ну, лекальщик,- нехотя произнес Виноградов.
- А разряд? - не унимался Борис.
- Ну, четвертый...
- Так за каким же лешим вы, простите, администратором стали? Такая дефицитная специальность. Высокий разряд!
Виноградов опешил. Он поднялся, возбужденный до крайности, подбородок у него дрожал.
- Да ты сиди, сиди,- урезонивал его бригадир.- Сейчас чайник закипит, завтракать будем.- И распорядился: - Борьк, режь хлеб, колбасу, пошевеливайся.
- Есть пошевеливаться! - весело отозвался Борис. И начал собирать на стол.
- Да вы тут все с ума посходили! - взметнулся снова Виноградов.- Я к ним по делу, а они...
- Какие же дела в воскресенье? Воскресенье для отдыха придумано.
Виноградов схватил шапку, устремился к двери. Но у двери все-таки задержался:
- Ты всерьез говорил, что в "Труд" напишешь?
- Непременно,- кивнул Лукин.- Сам не сумею, Алексей Кирьянович поможет. У него слог приличный.
2
Чем дольше я живу в поселке, тем почему-то реже и неохотнее думаю о пьесе. Когда иной раз представлю себе размалеванные театральные холсты, на которых декораторы будут пытаться воспроизвести эти удивительные просторы, предзимние рассветы и закаты, с их нежным и бледно-сиреневыми и золотистыми полу топами; этот растущий на моих глазах поселок, который сами строители уже
давно называют городом и спорят, какое же имя дать ему; а главное, когда мысленно представлю знакомых актеров загримированными "под Лукина", "под Руденко",- мне вдруг делается неловко. Понимаю, что это не рассуждения драматурга-профессионала. Искусство - вовсе не грим "под кого-то", и не примитивно разрисованные холсты. Нет, это стремление проникнуть в самую суть человека, разглядеть там пружины, двигающие его поступками. Это - главное, а не портретная похожесть.
Чувствую, что не убедил себя. "Ну хорошо,- возражаю себе.- Допустим, ты прав. Предположим,- что проник в суть. Так что же должно тебя особенно заинтересовать - с точки зрения искусства, разумеется?"
Вот Лукин. Куда ты его отнесешь - к активу или в пассив? Или Алексей. Сбежал. А почему сбежал? Потому, что ему страшно разочаровываться в человеке, которого он всю жизнь, несмотря ни па что, втайне придумывал для самого себя. Или Серега...
Так я иной раз целыми днями хожу по поселку и спорю с собой, и убеждаю, и переубеждаю. Это мучительный нескончаемый спор.
Катерина, поди, сказала бы:
- Ну, а что такое творчество, как не спор художника с самим собою?
"...Вот ты спрашиваешь, друг мой Катерина Петровна, чем же я здесь, как ты выражаешься, "обогатил душу"?
В поселке ко мне привыкли и даже незнакомые запросто именуют Кирьянычем. Уже не удивляются, когда в час обеденного перерыва я приду и молча подсяду к какой-нибудь группе рабочих - без всякой цели, просто так, разговоры послушать. На планерках, на собраниях никто у меня не спрашивает: для чего это я вдруг тут появился? Молча потеснятся, дадут место. В курилке, не прерывая разговора, протянут пачку "Беломора" и о делах разговаривают как с равным; вот только, если зайдет речь об охоте или рыбалке, меня в разговоре вежливо обойдут: мое мнение не в счет,- всем известно, что я не охотник и не рыбак.
Иной раз кто-нибудь из пожилых рабочих вдруг спросит: "Слушай, Кирьяныч, вот ты, говорят, по заграницам ездил. Скажи на милость, не примечал, что у них делают, чтобы зимой уберечь раствор от замерзания? Ведь это же мука мученическая, а не работа!"
Не хочу утверждать, что здесь я постиг что-то такое, чего ие знал до этого. И все же жизнь моя, не будь этой поездки, оказалась бы в чем-то обедненной.
Библиотекарь Наташа - о ней я тоже писал: славная, наивная девчушка - устроила встречу читателей со мной. Народу, сверх всякого ожидания, набилось столько, что через час нечем стало дышать. Спрашивали обо всем: как становятся писателями? Откуда берут сюжеты? Правда ли, что писатель сперва накапливает в блокнотах чужие выражения, а потом выдает их за свои?
А потом как-то само собою получилось: от этих вопросов отошли и заговорили о своем, близком. О вечерней школе. О заработках. О том, что такое, в моем представлении, романтика. Один парнишка, смущаясь, вызвался прочесть свои стихи, и мы заспорили об их достоинствах, а он сидел счастливый и растерянный.
После этого дня меня на стройке окончательно признали своим..."
- Кирьяныч, сильно занят? Поговорить охота.- Лукин пододвигает стул, садится на него верхом.- Вот ты объясни мне, как это люди не научились понимать: если их пробуют выволочь из самой настоящей трясины, так это же для них стараются, а не для какого-то гам дяди?
- Погоди, погоди. К чему такое сложное вступление?
- А вот к чему. Хожу я в эту бывшую Маркелову бригаду. Шефствую, так сказать. Ничего не скажу: в работе люди - поищи таких. Норма не норма, время не время, вкалывают, как надо. Но и все тут! Начинаю про международные дела - отворачиваются, расходятся по своим углам. Это им неинтересно. Говорю про то, что религия - дурман, обижаются.
- Может, слишком сложно то, что ты им рассказываешь? Не у всех же грамотешка...
- Да нет, четыре-пять классов у каждого. А у некоторых - семилетка.- Он вспомнил что-то, рассмеялся.- Один недавно решил, видно, меня за грудки схватить растеряюсь, лет? Спрашивает: "Вот ты, Лукин, твердишь: религия и наука - вечные и непримиримые враги. Верно - нет?" - "Ну, Верно",- говорю. "А как же это совмещается: и наука утверждает, что материя вечная, и книги Ёккле..." Тьфу, черт!
- Екклезиаст?
- Во-во. И она, говорит, утверждает то же самое. "Род проходит, и род приходит, а земля пребывает вовеки". Ну и так далее.
- Интересно. А ты что же?
- А я ему отвечаю: "Мозги у тебя, парень, набекрень. Там о чем, в твоей книге? О том, что бейся не бейся, хоть в лепешку расшибись, а ничего в жизни не изменишь... А мы вон реки в другую сторону повернули и Голодную степь озеленили. И в космосе опять же..." Смеется, гад! Темный ты, говорит, человек, Лукин.
- Слушай, а ты, случаем, не слишком ли вспыльчив с ними? Это ведь отпугивает.
- А то ты не узнал моего характера? Сегодня, правда, не выдержал - говорю им: "У меня что - других забот нет, кроме как с вами тут каждый вечер кувыркаться?"
- Мощная агитация, ничего не скажу.
Лукин задумался ненадолго, потом весело воскликнул:
- Ну ничего! Все равно расшевелю их, вот увидишь! Есть и у меня одно средство. Я у Наташи-библиотекарши книжицу одну высмотрел. "Забавное евангелие" называется. Начну им с завтрашнего дня вслух читать. Пусть даже один останется слушать, он потом остальным - не удержится - расскажет!
Лукин походил по бараку, как-то удивленно крутнул головой:
- Ай да Маркел! Ай да ирод проклятый! Успел, гляди-ка, наработать!
Глава четырнадцатая
1
Всякая умная работа, то есть такая работа, в устройстве которой участвовали ум, сообразительность и расчет, в конце концов сама становится объединяющей. Она увлекает людей так, что они забывают об усталости. Появляются какие-то совершенно иные критерии. Наблюдать такую работу - удовольствие, участвовать в ней - тем более.
Лукин поднялся ни свет ни заря. Он чиркнул спичкой, поднес к часам желтый крохотный огонек, негромко произнес:
- Ого!
И начал торопливо одеваться. Мне не спалось, я спросил удивленно:
- Куда это в такую рань?
- Субботник же. Жалко ребят будить, самый сладкий сон сейчас. А надо.
Я и запамятовал о том, что перед сном бригадир предупреждал всех:
- Имейте в виду, завтра подъем па час раньше. Давайте так, чтобы мне за ноги вас с кроватей но стаскивать и холодной водой не обливать. Я это могу,- усмехнулся он.
- Ты можешь,- подтвердил Серега.- Прошлый раз налил мне воды в сапог. Думаю, что такое хлюпает?
- Да брешешь ты,- возразил Лукин.- Это тебя девки в девятом бараке из ведра окатили. Думаешь, не знаю?
- А ты у меня спросил: был я в том бараке? - обиделся вдруг Сергей.
- Его туда агитатором прикрепили,- подал голос Борис.- Наташку Звягинцеву агитировать.
- Смерть предателям! - полный благородного гнева Серега бросился к Борисовой койке; они начали весело барахтаться.
- Легче, легче, бугаи,- проворчал бригадир.- Силу поберегите до завтра, пригодится.
- Испугал,- насмешливо возразил Шершавый.- Увидишь, завтра первенство отхватим!
- Грозилась синица...
Так было вчера.
А сегодня, как только бригадир включил лампочку под потолком и зычно выкрикнул: "Подъем!", вчерашние "противники" - Серега и Борис - внезапно объединились.
- Избить его, что ли? - задумчиво предложил Серега.- Что ты предлагаешь?
- Насплетничать Сычихе. Скажем: куда вы глядите, он же за врачихой ухаживает! Она той глаза выцарапает.
Вот так, перекидываясь беззлобными шуточками, они встают, одеваются, бреются. Завтракают стоя, на ходу: некогда! На всякую работу нельзя опаздывать, на эту - тем более.
- Пожалуй, и я с вами пойду,- говорю я.
- Вот это правильно,- насмешливо соглашается Лукин.- Микула Селянинович. Именно тебя там не хватало.
- Да нет. Мне просто посмотреть.
- Вот днем и приходи,- говорит Лукин, наматывая шарф на тлею.- Только далеко от дома все-таки не отдаляйся. Всему свое время.
Поселок неузнаваем.
Всюду: и там, где еще вчера, перегораживая дорогу, громоздились бревна, сваленные как попало; и там, где в хаотическом беспорядке разбросаны ржавые железные бочки из-под бензина; и там, куда водители самосвалов, не утруждая себя дальними поездками, сгрузили строительный мусор и щебень,- работали люди. Никогда бы не подумал, что так много народу живет в этом поселке!
Кто-то что-то волок; кто-то что-то нес, кого-то звал себе на подмогу; и кто-то орудовал ломом, либо сигналил подъезжающему шоферу:
- Не сюда. Правее, правее!
Если приглядеться повнимательнее, можно было без труда заметить, что все эти действия разных людей управляются разумной волею; у всех работ есть свой особый ритм. И это свидетельствовало, что люди увлечены делом.
Сначала я увидел Лукина. Вернее, услышал. Он стоял у края дороги, держался за открытую дверцу грузовой машины и громко говорил шоферу в солдатской шапке-ушанке:
- Ну куда ты, куда нацелился сваливать? Ты знаешь, что здесь будет?
- Нам не докладывают,- угрюмо сказал шофер.- Мне сказано - валить за чертой, я и сваливаю.
- "За чертой",- передразнил Лукин.- Здесь же детский городок будет. Площадки, чтобы пацанам было где играть, понял? А ты им щебенки навалишь.