- Так кто же знал? - уже по-другому заговорил парень.- Кто знал? Взял бы да и объяснил.
- А я что делаю? - успокоенно сказал бригадир.- Езжай-ка, брат, во-он к тому лесочку, там и сваливай. Там овражек есть, сам увидишь.
Здесь был весь девятнадцатый барак. И конечно, неизменная Лариса в ярко-голубой капроновой курточке. Возбужденная, веселая и шумная, она привлекала к себе общее внимание. Тут же трудились парни и девчата из других бригад.
- К обеду должны закончить,- торопил Луки и.
В сущности, дело, которое они тут делали, было несложно. Просто наводили предпраздничный порядок в собственном доме. Но кто сказал, что воодушевлять людей могут лишь сверхответственные задачи? Вот закончат они работу, вымоют руки, переоденутся, и ведь ничего, если говорить правду, в жизни их поселка после этого дня существенно не переменится. Велико ли дело - приборка.
Но долго еще, много месяцев кряду, будут вспоминать не другие дни, а именно этот; и, вспоминая, будут тепло улыбаться, как улыбается человек при мысли о чем-то очень хорошем, может быть, самом памятном.
Мое появление бригада приветствовала разноголосо:
- К нам, Алексей Кирьянович, к нам!
- Ну-ка, помогите вот эти бочки передвинуть!
Я слушал их шуточки, отшучивался сам, а чувство было такое, будто сейчас посетила меня большая нечаянная радость. Эта радость будет со мной все время, пока я здесь, с этими людьми.
Лукин поглядывает на меня, улучив подходящую минуту, спрашивает:
- Как нога?
- Порядок в танковых частях.
- Тогда слушай. Тут мы без тебя управимся, мешать только будешь. А пойдем-ка в одно место, дам тебе работенку.
Не ожидая моего согласия, он зашагал к дороге, где стояла одинокая избушка из тех, что ставят для путевых обходчиков и ночных сторожей.
- Входи,- коротко сказал Лукин, открывая дверь и уступая мне дорогу.
В избушке было пусто и замусорено; треть помещения занимала громоздкая русская печь; посередине стояли самодельная табуретка, на скорую руку сколоченный стол. На столе несколько рулонов бумаги и коробка цветных карандашей.
- Через каждые два часа нужна "Молния",- сказал Лукин тоном, заранее отметающим всякие возражения.- Про тех, кто работает лучше. Ну и про лодырей, конечно.
Я вздохнул:
- Видать, нигде мне от этого не открутиться.
- Печатное слово - сила! - Лукин внушительно поднял палец.- Первые фамилии будут сообщены через пять минут. Ты пока располагайся, а я тебе печку разожгу.
Вечером того же дня в бараке, перед сном, Борис уважительно заметил:
- А я и не знал, Алексей Кирьянович, что вы так хорошо знакомы с абстракционистами.
Ничего, ничего, смейтесь. А как только появлялся очередной выпуск "Молнии", спешили к нему, заранее предвкушая удовольствие от шуток.
Долго еще - с полмесяца, не меньше - Борис не называл меня иначе, как Алексей Кукрыниксович.
2
Доктор обдает меня ледяным взглядом своих прекрасных глаз. Я стою, покаянно опираясь на костылик: повинную голову меч не сечет.
Нога всю ночь не давала мне уснуть. Но как об этом узнала Галина?
- Так-так,- нараспев и почти злорадно произносит Галина Сергеевна.- Когда врач дает советы, на них, конечно, можно наплевать.
- Виноват,- потерянно признаюсь я.
- Врач говорит: лежать,- не слушая меня, продолжает она,- а больной куда-то удирает. Врач говорит: нагрузку увеличивать понемногу, а больной целыми днями лазит по строительным площадкам. Без него, видите ли, комбинат не достроят!
Ух, девчонка! Что она понимает? Рада. А мне приходится молчать.
- Доктор, пощадите вы его,- вступается за меня Серега.- Ему хуже, когда оп на месте в бараке сидит. Он тогда карандаши ломает.
- Что... ломает? - удивляется Галочка-Галина.
- Карандаши. Ничего не пишет, только злится и ломает карандаши.
Галочка косится па нас недоверчиво: дурачат ее, что ли? Заметно смягчив тон, она спрашивает у меня:
- Опять обострение?
Еще пять минут назад я, верно, попросил бы о помощи. Но теперь, после этих ее слов? Да я костьми лягу, а вида не подам.
- Хотите, спляшу? - бодро предлагаю я.
- Верю, верю,- смеется Галина и машет своими красивыми пальчиками.- В таком случае, что же вас привело ко мне?
Мы с Сергеем переглядываемся:
- Повидаться нам с Анютой... можно?
Она на мгновение задумывается, что-то взвешивает.
- В принципе, конечно. Я только боюсь: начнете старое ворошить, не повредит ли это ей? - Она снова задумывается:- Ладно. Может быть, это и станет толчком. Я приглашу ее сюда.
- Да вы же не просто доктор, вы чудо-доктор! - восклицаю я.- Самый догадливый доктор из всех докторов в мире!
Анюта стоит в дверях, девчонка-подросток с длинной косой, в застиранном бумазейном больничном халатике чуть выше колен; худенькая, побледневшая. Голубая трогательная жилка заметно пульсирует у нее на виске.
Серега закусывает губу.
- А, это вы, Алексей Кирьянович,- каким-то бесцветным голосом произносит Анюта. И меня поражает: в ее голосе ничего. Ни радости. Ни удивления. Ни обыкновенного интереса. Тонкими пальцами она теребит кончик косы.
- Ты что, недовольна, что мы пришли? - вдруг спрашивает Серега.
- Что ты, Сережа. Нет-нет, спасибо, что вспомнили.
- Да ты садись, садись,- торопливо приглашает он.
Она послушно присаживается на валик клеенчатого
дивана и, запахивая халатик, выжидательно смотрит на нас.
- Мы тут тебе кое-что захватили,- говорит Шершавый и начинает доставать из авоськи пакеты и пакетики.
Анюта жестом останавливает его:
- Не нужно, Сережа. Ничего не нужно. Здесь хорошее питание.
- Не нужно, не нужно,- передразнивает Шершавый.- Сейчас не нужно - потом будет нужно. Подружек угостишь.
Но Анюта не слушает его, она пересаживается в уголок дивана, поочередно разглядывает то меня, то Сергея.
- Ну что там у вас в бригаде? - без интереса, просто так, лишь бы не молчать, спрашивает она.- Котенка так и не достали?
- Кого... не достали? - Сергей моргает торопливо.
- Котенка. Меня Борис просил.- И тут же, без перехода, спрашивает у меня: - Алексей Кирьянович, Наташа-библиотекарь вам понравилась? Правда, она умная? Она приносит мне книги и рассказывает, какие разговоры вы с нею разговариваете.
- Какие там разговоры,- отнекиваюсь я.- Так, обо всем. Скажите, это правда, что у нее жених - летчик? Она вам говорила?
Что-то неестественно гладкое, без пауз, в ее речи, и я понимаю, что думает она сейчас совсем о другом.
И Серега это понимает. Глядит на девушку исподлобья, и иа лице у нее почти физическое страдание.
- Балда - твоя Наташка,- говорит он.- Я у нее попросил что-нибудь по истории, она мне дала "Обыкновенную историю"... Гончарова.
Он говорит, а я понимаю, что и он произносит первое, что приходит в голову. Только бы не молчать.
Но мы все-таки молчим. Все трое. Долго молчим.
- Слушайте, Анюта,- предлагаю я.- Может, похлопотать, чтобы вам дали путевку в санаторий? Съездите, отдохнете, окрепнете...
- А тут ничего хлопотать не нужно,- вежливо, но все так же безразлично отвечает девушка.- Гали и а Сергеевна мне уже предлагала. Я отказалась.
- Почему?
Она глядит долгим взглядом.
- Да неужели вы этого не понимаете, Алексей Кирьянович? Уж вы-то, по-моему, должны понять. Куда я поеду, если ничего не известно об Алеше?!
Серега круто поворачивается к ней.
- Откуда знаешь, что неизвестно?
- Роман Васильевич говорил.
- Роман? А он что, бывает?
- Каждый день.
- Во-он как! Нам - ни звука. А видит, что мы волнуемся. Хитер мужик!
- Зря ты так. Это я сама его просила ничего не рассказывать вам. Он знаете, как переживает? Считает, что во всем его вина.
- А то чья же? - с вызовом подтверждает Серега.
Анюта опускает голову и молчит. Жилка у нее на виске начинает биться еще отчетливее. Пальцы быстро-быстро теребят кончик косы. Мне жалко девушку, и все-таки дело надо доводить до конца.
- Маркел навещает? - спрашиваю я напрямик.
Она вздрагивает.
- А что?
- Да так... Не подумайте, что вмешиваюсь. Просто я хотел бы рассказать вам все, что мне известно об этом человеке. На всякий случай.
И я говорю ей о том, как впервые встретил его здесь. В одной из палаток Маркел устроил тогда тайный молельный дом. Самое слово "тайна" привлекало кое-кого из молодежи, а Маркел умел обставить все так, будто они - жертвы какого-то преследования и потому, мол, вынуждены от всех таиться, жить в постоянном сладостном страхе.
- Понимаете, Анюта,- говорю я,- расчет-то тут крайне несложный. Кому придет в голову узнавать, что в действительности никто молиться им не запрещает - надо только зарегистрировать секту. Ну, Маркел-то знал, что молодежи это неизвестно! Вот и пользовался...
- Он что, извлекал из этого выгоду для себя? - спросила Анюта, и по ее тону я понял, она слушает внимательно, но верит далеко не всему, о чем ей рассказываю.
Так ведь это как понимать - выгоду? Не всякая выгода рублем измеряется.
- Что верно, то верно,- вмешивается Шершавый. И нетерпеливо напоминает: - Ну, устроил он этот дом, и что?
-- Собирал тех, у кого судьба по разным причинам сложилась незадачливо. И внушал им, что, мол, поддержки от общества, от людей ждать нечего, и поэтому надеяться надо только на божью милость.
- А зачем это ему?
- Затем, чтобы подвести человека к более страшной мысли: всякое общество, мол,- заметьте, Анюта, всякое! - построено на подлости, расчете и корысти. Это, дескать, в природе любого общества. Твердил, что только в молитвах спасение. А когда кто-нибудь заболевал, не разрешал обращаться к врачу: незачем, на все воля божья. Болезнь - тоже божья благодать. Бог испытание человеку дает.
- И находились дурни, слушались? - перебил Шершавый.
- К сожалению.
- Ну, а куда же вы-то все, вы куда глядели?
- Так ведь узнали случайно: одна девушка, каменьщица, до того извела себя голодовками, что еле спасли. Увезли в город, в областную больницу. Ну, там она все и рассказала.
Шершавый глядит оторопело. Я знаю, ему хочется спросить: "А почему я обо всем этом тогда не слыхал?" Но он молчит, и я понимаю, молчит при Анюте. Я мог бы ему напомнить, что вся эта история обнаружилась еще в начале лета, до его приезда на строительство. Но это я ему потом расскажу. Говорю, обращаясь главным образом к Анюте:
- Ну, а когда общественность поприжала Маркела, он быстренько распустил секту. Для видимости, конечно. И сколотил себе бригаду из приезжих, кто ему приглянулся. Вот так.
- Этакая мразь! - зло рубит Серега, спохватывается, виновато глядит на Анюту.
Та говорила спокойно:
- Вы ничего нового мне не сказали, Алексей Кирьянович. Он и нам внушал то же самое. В строгости к себе и в голоде, говорил, единственное очищение.
- И ты голодала? - кричит Серега так, что в дверь испуганно заглядывает дежурная сестра. - Фашист он после этого, вот кто!
Доктор тотчас возникает па пороге. Лицо ее вежливо-непроницаемо.
- По-моему, Анюта, вы уже устали,- негромко и мягко говорит Галина Сергеевна, и девушка поднимается, кивает нам:
- Я пойду. Спасибо, что навестили.
- Передачу, передачу забери,- напоминает Серега.- Доктор, скажите ей, пусть заберет. Мы же старались...
- Хорошо. Няня отнесет это в палату.
- Мы теперь будем часто приходить,- говорит Серега вдогонку девушке.- Ты, главное дело, не унывай. Держи хвост пистолетом.
Доктор осторожненько, одними краешками губ вежливо улыбается.
Домой мы возвращаемся в темноте. Нога у меня еще больше разболелась, я поминутно спотыкаюсь, но Серега, увлеченный собственным витийством, не замечает этого.
- А вы молодец, Алексей Кирьянович,- размахивая руками, говорит он.
- Спасибо, польщен. В чем же это я молодец?
- Так ведь она этого Маркела теперь близко не подпустит. Нет, он-то каков!
Эх, Серега, Серега, если бы все было так просто: поговорил с человеком - и достаточно, он уже все осознал и переменился. Этой хрупкой девчушке еще долго предстоит бороться за себя и верить себе и извериваться. И Маркел не сразу оставит ее в покое.
Много всяческого еще впереди.
А пока что впереди оранжевый теплый квадрат: окно нашего барака, Серега облегченно произносит:
- Вот мы и дома.
3
- Салют Шекспиру!
Родненькие мои, гляжу - глазам не верю. Откуда ты, прелестное дитя? Инструктор облисполкома, тот самый, долговязый и белобрысый, что провожал меня, собственной персоной возвышается в дверях. На нем ондатровая пышная шапка, нейлоновая куртка с цигейковым воротником, на ногах бурки. Стоит и демонстрирует свои белые, словно фарфоровые зубы.
- Салют,- неуверенно произношу я.- Но, наверное, у меня что-то с глазами? К добру сей знак иль к худу?
- А ты и белым стихом можешь? - с интересом спрашивает инструктор, и тут я вспоминаю его имя - Август Балтрушайтис,
- Проходи, Август, будь гостем. Что на пороге-то маячишь?
- А я пройду. Я - человек не гордый.
Он раздевается, с подчеркнутой небрежностью швыряет па стул свое одеяние и, оседлав стул, садится напротив меня. Разглядывает меня почти бесцеремонно.
- Похудел. Возмужал. Благородная седина,- констатирует он.- А Феокрита, братец ты мой, я достал и всего перечитал. "Жалки мне птенчики муз, что, за старцем Хиосским гоняясь, тщетно пытаются петь, а выходит одно кукованье". Вот так-то, метр.
- Ученье - свет,- охотно подтверждаю я.- Ладно, расскажи, что в городе?
- Да что в городе? Люди ходят, трамваи бегают.
- Растет молодежь,- удовлетворенно отмечаю я.- Это все тот же Феокрит.
- А ты опасный мужчина,- белозубо улыбается Август.
- А все-таки, если не секрет: зачем приехал?
- Да какой там сотрет. Понимаешь, пришла в исполком анонимка. Какие-то у вас тут неслыханные художества.
- Художества? Какие же?
- Да вот, говорят, есть тут такой Лукин. Бригадир.
- Есть такой. И что же?
- Борется за коммунистическое звание, а сам с подчиненными водку хлещет.
- Ай-я-яй! Заметь, не только с подчиненными. Со мною тоже,- говорю я.
- Час от часу не легче! И по какому же случаю?
- По случаю дождя.
- Серьезная причина... Ну, если ты такой осведомленный,- скажи, пожалуйста, правда, что он какого-то забулдыгу, пропойного пьяницу пригрел?
- И это правда. Только по-русски так не говорят: пропойный пьяница.
- Не придирайся. Я серьезно. Он даже с несовершеннолетними девчонками не стесняется водку хлестать?
- А это уже что-то новое. С кем же именно?
- Есть тут какая-то... Кунина, что ли.
- Кунина? Имеется...
Я замолкаю. Он тоже молчит, глядя на меня несколько иронически и настороженно.
- О чем задумался? - спрашивает наконец Август.
- О тебе. Вот размышляю, а не пошлют ли тебя здесь к распрочертовой матери?
Я говорю это спокойно, но он мгновенно вспыхивает:
- Довольно неостроумные шутки!
- Слушай, давай поставим все на место. Ты можешь допустить существование человека, на которого нельзя было бы сочинить какую-нибудь кляузу?
- Положим, дым без огня...
- ...не бывает. Душеспасительная мудрость обывателя. И вот тебе пример - дым без огня. Я берусь доказать, что ты моральный разложенец. Пил на вокзале бормотуху. Или не было такого?
- Было, почему? Я же тебя провожал.
- А мы провожали Кунину. Вернее, радовались за нее, ей скоро на учебу. И пили пиво! Лукин - отличный мужик, поверь мне. И бригада у него отличная. Побольше бы таких. И никакой он не пьяница. Наоборот. А всякие мелкие нелады - они даже в лучших семьях бывают. Например, когда муж опаздывает, а борщ остывает.
- Оно так,- рассмеялся Август и скребнул в затылке.- Но ты войди в мое положение. Сигнал есть сигнал...
- Да плюнь ты на сигнал, неспроста же он анонимный.
- И то. Слушай, а это правда, что Лукин грубо вмешивается в религиозные убеждения людей? Навязывает им свои взгляды? - Он смотрит на меня выжидательно.
- А вот это - сущая правда. И, по-моему, у него неплохо получается.
- Убедил! Мудрый ты все-таки человек, как я погляжу. - Август хитро улыбается.
Глава пятнадцатая
1
Деревья в тяжелых шапках снега. Серое плотное небо низко нависло над поселком. Не иначе - быть снегопаду долгим. Да уж пора бьт ему, кажется, иссякнуть. Третьи сутки снег валит и валит, с короткими передышками - откуда что берется.
Только что местный радиоузел передал предупреждение: бригадам подготовить снегоочистительный инвентарь.
Лукин откуда-то достал валенки для всех и теперь снисходительно посмеивается.
- Ни-че-го,- нараспев произносит он.- Нам теперь хоть на Северный полюс. Вот что значит умную голову иметь.
- Бригадир, ты от скромности не умрешь,- замечает Серега.
- А зачем ему скромничать? - на лету подхватывает Борис.- Скромность - путь к забвению.
- Не-ет, вы поглядите на этих паразитов? - искренне удивляется Лукин.- Человек для них старается, а они. Кирьяныч, изобразил бы ты их в какой комедии. Тунеядцы!
Мы все в сборе. Лампочка под потолком, помигивая, светит тускловатым светом. Каждый занимается чем-нибудь своим. Это тот негромкий час в сутках, который я люблю больше всего. Отодвигается на второй план все суетное, тревожное; это час неторопливых раздумий, интересных мыслей, самых откровенных и порой неожиданных признаний.
Я давно подметил: перед снегопадом люди всегда делаются инертнее, малоподвижнее, будто уходят в себя. Это не вялость, не сонливость - это какая-то расчетливая, бережливая медлительность во всем. Движения становятся неторопливыми, разговоры приглушенными.
Шайдулин бездумно мурлычет под нос протяжную, по-видимому не имеющую ни начала, ни конца, песенку. Он занят подсчетами, чешет за ухом авторучкой, негромко чертыхается, потом начинает пересчитывать снова: уставится в потолок и бормочет, бормочет.
В поселке Шайдулина полюбили - должно быть, за его ровный характер и за то, что он старается каждому в чем-нибудь помочь.
Ему дали прозвище Колобок, и он действительно похож на колобок: тугой, кругленький, с узенькими глазами-щелочками, всегда веселыми и лукавыми.
- Слушай, бригадир,- внезапно объявляет он.- А ведь по моей арифметике получается - мы в этом месяце полтора плана дали. Даже не верится.
- По моей - чуток больше,- бригадир невозмутим.- А почему не верится?
- Так ведь, когда я к вам первый раз пришел, у вас тут растревоженный муравейник был!