Шайдулин говорит, а сам оглядывает всех нас поочередно влюбленными, влажно-черными глазами. Неведомо по какой своей логике, ребята с первых дней возятся с ним: Серега учит его нехитрым азам профессии каменщика, Борис ревниво следит, чтобы Шайдулин не ленился каждый день читать газеты; даже молчаливый Роман Ковалев нет-нет да и скажет:. "Ну-ка, Рашка, скинь сапоги, они у тебя каши просят, а мне сейчас все равно делать нечего". Шайдулин платит всем безмолвной благодарностью, его привязанность к бригаде трогательна. Третьего дня он поссорился с земляком-ташкентцем только из-за того, что тот без особого, как показалось Шайдулину, уважения говорил о Лукине.
Пятый день бригада живет бурными "парламентскими дебатами", как выражается Борис: ее опять сняли с основного корпуса и перебросили на строительство бани.
- Нет, вы только подумайте! - клокочет Борис.- Нам, лучшей бригаде, какую-то баню! Детсад построили, теперь нам же - баню!.. Специалисты по подсобным объектам.
- Болтаешь ты много,- резко обрывает Бориса Лукин.- То им не этак, это им не так.
- А ты, бригадир, не очень-то шуми,- вмешивается Шершавый.- Что-то ты не в меру строг последнее время. Гляди, как бы мы не начали заикаться.
- Кто строг? - удивленно восклицает Шайдулин.- Лукин? Знаете, что я скажу? Не видали вы строгостей! Вот когда я был в армии...
- А ты что, и в армии служил? - удивляется Шершавый.
- А я что - дезертир какой, что ли?
- Ну, силен парень! И сын у него, и в армии служил...
- А ты не смейся. Вот я лучше расскажу про своего командира отделения,- продолжает Шайдулин. И усаживается поудобнее на койке, поджав ноги под себя "калачиком".- Ты, товарищ Лукин, абсолютно золотой человек. Но вот мой командир отделения, когда я служил на заставе, товарищ Антон Воробьев, по-моему, был даже чуточку лучше. Ты как с нами разговариваешь? На басах. Справедливо, не спорю, но все-таки на басах. А он как с нами разговаривал? - Шайдулин хитренько щурится, отчего щелочки его глаз делаются совсем узенькими; молчит, потом продолжает невозмутимо:- Он разговаривал так: "...Рядовой Шайдулин, вам нравится ходить в увольнения?" - "Так точно, товарищ младший сержант!" - Должно быть, у Шайдулина природный дар актера, потому что на наших глазах, почти неуловимо, он преобразился.- "И, насколько мне известно, у вас есть на то особая причина?" - "Так точно, товарищ младший сержант!" - "И зовут ее Дагмара, из военторговского ларька?" - "Так точно, товарищ младший сержант!"
И снова в одно мгновение лицо Шайдулина меняет выражение, становится незнакомым, озорным, почти мальчишеским.
- "Ну так вот, рядовой Шайдулин, сегодня вы не пойдете в увольнение".- "Слушаюсь, товарищ младший сержант!" - "А почему вы не спросите за что?" - "За что, товарищ младший сержант?" - "А за то, рядовой Шайдулин, что ваша коечка напоминает мне барханы в знойной пустыне Каара-Кумы".
- Ишь ты,- сочувственно восклицает Лукин.- Это, стало быть, он такой строгий был?
- Ужас!.. Я, конечно, как положено, отвечаю: "Виноват, товарищ младший сержант!" - "Вот то-то и оно, что виноват,- говорит.- А пойдет вместо вас в увольнение рядовой товарищ Кропачев".
- Это же надо! - снова сочувствует Лукин, а Серега покатывается со смеху.
- "И пойдет, он товарищ Шайдулин, прямиком к военторговскому ларьку".- "Зачем, товарищ младший сержант?" - "А чтобы разъяснить товарищу Дагмаре, по какой такой причине рядовой Шайдулин не явился на свидание".
Шайдулин вздыхает, но воспоминания, видимо, приятны ему. Говорит:
- И тогда, бригадир, проси его не проси, хоть на колени падай,- ничего не изменит и не отменит. Вот так воспитывал нас товарищ младший сержант Антон Воробьев,- под общий хохот закончил Шайдулин.
- Да, но где же Лариса? Уже совсем темно,- спохватывается Борис.
- У нас говорят,- вежливо замечает Шайдулин,- хочешь беспокойства - заведи ишака или молодую невесту.
- Но-но,- замахивается на него Борис.- Я покажу ишака!
- Так я же не про тебя, Борис,- оправдывается Шайдулин.- Где ты в тайге найдешь ишака?
И оба смеются.
- Слушайте, братцы-кубанцы, совесть у вас есть? - внезапно страдальчески восклицает Шершавый.- Занимаются же люди! - Он зажимает уши ладонями, монотонно бормочет, почему-то усердно моргая:- "Древнее государство Урарту образовалось в девятом веке до нашей эры у озера Ван..."
Борис прижимает палец к губам: т-сс!
- Девять да двадцать - почти тридцать веков. Кошмар! У нас в Ташкенте говорят: "Это было так давно, что мой дедушка забыл, как его тогда звали",- вслух рассуждает Шайдулин.- Бригадир, ты на озере Ван никогда не бывал?
- Чего не случалось, того не случалось, врать не хочу,- отзывается Лукин.- А тебе как, Алексей Кирьянович, не приходилось?
- Да нет,- я развожу руками.- Государство Урарту? Нет, не приходилось.
Борис вдруг весь вытягивается и замирает, будто делает стойку. Прислушивается к грохоту железа за дверью, шепотом предупреждает:
- Лариса...
И верно. Входит Лариса, вся в снегу. Снег на платке, на воротнике шубки, на плечах.
- Понаставили тут ведер - черт голову сломит! - ворчливо говорит она.- Уфф, снежище! Здрасте, мужики, что приуныли? Борис, помоги раздеться, что сидишь? Неужели учить надо?
Мы уже привыкли, что очень разные по смыслу фразы она произносит вот так, без интервалов. Голос у нее властный, чуть резковатый; разрумянившаяся на морозе, крупная, с крупными волевыми чертами лица, она по-своему привлекательна, и мы понимаем, почему у Бориса сейчас такой ошалелый вид. Командует она Борисом круто, так что Серега и Шайдулин многозначительно переглядываются.
Впрочем, Серега тут же снова склоняется над учебником.
А Лариса спрашивает:
- Мужики, сознайтесь, кто подсунул Анюте сливовый компот?
- Не я.- С почти ритуальной серьезностью Лукин прикладывает руку к сердцу.
- Не я,- клятвенно поднимает руку Борис.
- И не я,- отчаянно качает головой Серега, не разжимая ушей.
- Э, от вас разве правды добьешься,- Лариса поправляет прическу.- Зря у Ритки-парикмахерши полдня проторчала. Никто даже не оценил. Мужчины, называется. Двадцать шестая банка - с ума сойти! Борис, помоги снять валенки, или тоже учить?
- Глаголы повелительного наклонения,- как бы про себя отмечает Шершавый.- Подай. Принеси. Унеси. Жениховская грамматика.
- Ты там грызи, грызи свои науки. И помалкивай.- Не было, кажется, случая, чтобы Лариса оставила что-нибудь без ответа,- Тебе бы только смуту сеять, склочник!
- Слыхали? - Шершавый трагическим тоном взывает к нашей свидетельской порядочности.- Я пекусь об их мирном счастье - и я же склочник! Ну, погоди, око за око,- он круто, вместе со стулом поворачивается к Борису.- Слышь, Борька, сегодня утром, когда ты ходил к прорабу, Лариска подкатывается к нам с Рашидом этакой лисичкой. Спрашивает...
- Ничего я не спрашивала,- мгновенно перебивает та.- Не выдумывай.
- ...спрашивает,- не обращая внимания на ее реплику, продолжает Серега:- "Мальчики, вы не знаете, какой мне Боря свадебный подарок готовит?" Мы, конечно, дурачками прикидываемся: не знаем, а что? Говорит: "Там французские лодочки на среднем каблуке привезли- умереть можно!" Вот тебе и бескорыстная любовь!
- Спле-етник! - потрясенно ахает Лариса.- Всем расскажу, кто в столовке цветы в банках с подоконников ворует да Анюте таскает.
- Но-но,- грозит Шершавый.- Не пойман - не вор, а недоказанное обвинение, знаешь, как называется? Кле-ве-та. От года до трех...
- Я тебе покажу от года, я тебе покажу! - яростно грозит Лариса, и ее красивые, чуть выпуклые глаза смеются.
- Ладно вам,- останавливает бригадир.- Вот возьму, Лариска, и переведу тебя в другую бригаду. Для спокойствия. Всех мужиков взбаламутила, надо ж.
- Му-жи-ков,- пренебрежительно тянет Лариса.- Ты мне покажи, где они, мужики-то?
Лукин грозит ей пальцем:
- Но-но, полегче.- И уже другим, озабоченным тоном спрашивает: - Что врач сказала? Разговаривала с нею?
- Все то же. Маркел к Анюте по-прежнему шляется, вот что. Я уж девчатам, ее соседкам по палате, говорю: а вы, дурехи, что смотрите? Гоните его, подлюгу, в три шеи.
- Так мы все деликатничаем. Чувства щадим,- вмешивается Борис.- Как бы кого не обидеть!
Шершавый снова пододвигает учебник.
- "Государство Урарту образовалось в девятом веке..." Остолоп остолопом!
- А что тут трудного? - удивляется Шайдулин.- Я и то запомнил. В девятом веке до нашей эры, проще простого.
- Вот именно,- кивает Серега.- Устами младенца... А я догадываюсь, кто эти компоты Анюте таскает.
- Кто? - Лариса насторожилась.
- Роман.
- Ро-ман? - недоверчиво переспрашивает Лариса.
Серега молча встает, открывает его тумбочку.
- Сливовый? Пожалуйста. Тут еще две, три... Шесть банок.
- Вот уж на кого не подумала бы.- Лариса полна недоумения.
- Молчал бы.- Лукин глядит на Серегу осуждающе.
- Бригадир! Могила,- Серега делает клятвенный жест и возвращается к учебнику.- "...Древнее государство Урарту..."
- В древнем государстве Урарту,- спокойно замечает Борис,- тупых учеников приканчивали. Булыжником по томечку. Чтобы из них в будущем не вырастали тупые граждане. Разве в учебнике это не написано?
- Ларисочка, прими мои соболезнования,- Шершавый кланяется ей.- А к слову, выясним, кто сегодня чай кипятит?
- Именно, к слову,- отзывается Борис.- Есть, говорят, такой писатель. Его очередь.
Что ж, моя так моя. Кстати, вот, кажется, подходящий момент объявить то, о чем я не решался заговорить весь вечер.
- А устрою-ка я вам, друзья, прощальный пир.
Вот-вот, именно так я себе это и представлял. Мгновенная тишина, все настороженно уставились на меня.
- Погоди, погоди,- первым заговорил Лукин.- Ты голову-то не морочь. Это в каком смысле прощальный?
- В самом прямом,- я полон решимости и говорю беззаботно.- Завтра-послезавтра расстанемся.- Наверное, в моем тоне маловато металла, но что я могу с собой поделать? Говорю неуверенно: - Не век же мне на вашей стройке сидеть? Пора и честь знать, работа ждет.
Снова такая же долгая пауза. Первым откликается Шайдулин:
- Как - работа? А раньше вы что делали?
- Э, милый. Это все было пока - предполье. Самое трудное впереди.
- Завтра-послезавтра? - переспрашивает Борис. - А... наша свадьба? Обещали ведь,- он глядит на меня выжидательно, по-детски склонив голову к плечу. И красавица Лариса тоже смотрит настороженно, хотя не говорит ничего. Н-да, ситуация. Обещал, не отрекаюсь. Борис, помню, еще сказал: "Вы у нас, Алексей Кирьянович, за посаженого отца будете".
Осторожно возражаю:
- Так ведь, Боренька, голубчик, войдите и вы в мое положение. Театр ждет. А я пьесу, между прочим, еще и не начинал.
- А о чем хоть пьеса-то будет? - спрашивает бригадир. И удивляется: - Гляди, третий месяц рядом с нами живешь, обо всем вроде говорено-переговорено, а об этом ты ни разу даже словечком не обмолвился.
- Боится, не сглазим ли,- вставляет Борис.
- Вот именно,- смеюсь я. И задумываюсь. Не так-то все это просто, мил друг Лукин, не так-то просто. Говорю, помедлив: - Вот я слушал Сергея, а сам думал: глядите-ка, существовало без малого за тридцать веков до нас государство. И в общем прославилось оно лишь тем, что вело непрерывные войны. С Ассирией, киммерийцами. С кем еще, Сергей?
- Со скифами.
- Совершенно верно, со скифами... Не такая уж это добродетель - воинственность, чтобы столько столетий сохранять память о нем. А ведь сохранилась же и до нас дошла! Тридцать веков, это только представить!
Я рассуждаю словно бы с самим собою и поначалу не замечаю, что рассуждения эти уж очень книжные. На мое счастье, никто этого не видит. Только Борис внезапно широко улыбается и шутит:
- Что-то вы слишком сложный ораторский ход выбрали, Алексей Кирьянович. Не занесло бы куда-нибудь... в космос.
- А пьеса-то, пьеса? - напоминает Лукин.
2
- Сейчас, - сказал я. - И вот представьте себе, как тридцать веков спустя... После нас... А у нас больше оснований верить, что люди грядущего нас не забудут. Мы ведь прославились не только в войнах. Представьте себе, как кто-то нарисует в своем воображении, ну, скажем, вот этот наш вечер, феерический. Глухая-разглухая тайга. Полтораста километров - и вот он, Тихий океан. И в тайге поселок. Будущий город, которого еще даже почтальоны по имени не знают. Город химиков. И в этом городе, в неуютном деревянном бараке...
- Почему в неуютном? - не соглашается Шайдулин.- Мне, например, нравится.
- Помолчи, не мешай,- с непривычной строгостью одергивает его Лукин.
- ...В бараке живут мужчины. Разные. Во всем разные. Одинаково у них одно: желание поскорее достроить этот город. И зимними вечерами они разговаривают о судьбах государства Урарту.
- А пьеса? - теперь об этом напоминает Борис.- Вы обещали про пьесу...
- А я, собственно, ее и рассказываю. Называться она будет... Ну, скажем, "Девятнадцатый барак". Время действия - самое начало стройки, ее первые дни. Стройки еще нет, и потому хороших жилищ тоже нет: бараки.
Серега метнул в меня неожиданно встревоженным взглядом и еще плотнее зажал уши:
- "В шестом веке до нашей эры государство Урарту было завоевано..."
Лариса вязала. У меня такое впечатление, что клубок шерсти и спицы у нее всегда в рукаве: где бы она ни присела, спицы немедленно возникают в ее руках. У нее на редкость красивые и, я бы сказал, одухотворенные пальцы. Это удовольствие - наблюдать со стороны, как она вяжет. Она вполголоса говорит:
- Мы тихонько. Мы тебе не помешаем, Сергей... Рассказывайте, рассказывайте, Алексей Кирьянович.
- Ладно. Так вот, вообразите на минутку, что вы в театре. Тайга, зима. Сопки кругом, тишина. Река, закованная в лед.
- Знакомо,- шепотом произносит Борис, но на него дружно шикают.
- ...А через зал в это время идет пожилой человек, вроде меня. Пальтишко на нем, зимняя шапка. Чемоданишко в руке. Остановился у какого-то ряда, достал папиросы, просит у зрителей: "Спичек ни у кого нет? - Закурил, поднялся на авансцену, присел на чемоданчик.- Бат-тюшки, блаженство-то какое!" Потом он поднимает чемоданчик, оглядывает сопки: "Так, стало быть, это и есть будущий город?" И уходит наискосок, через всю сцену.
- Тогда дождь был,- вмешался Лукин. Рассказывая пролог, я все время следил за выражением его лица; следы волнения были на нем и сейчас.- Дождь, помнишь? - повторяет он.
- И вот поселился писатель вместе с первостроителями. А их и было-то тогда всего-навсего шестнадцать человек.
- Семнадцать,- не глядя в пашу сторону, каким-то ломким, незнакомым голосом поправляет Серега.
- Что - семнадцать? - не понял Лукин.
- Строителей было семнадцать.
- Ну и какая разница? - непонимающе пожимает плечами бригадир.
- Ладно, не спорьте,- вмешиваюсь я.- Семнадцать так семнадцать. И вот поставили они палатки на берегу, живут. А морозы лютые. А снега - страшнейшие. И ветры такие, что деревья со стоном рушатся.
- Н-да,- зябко произносит Лариса. Она глядит на меня огромными глазами.
- Почты не было месяцами. Питались впроголодь.
Убьют медведя - на полмесяца харча. А тут в довершение - цинга. Но люди верили: по их следам придут другие, их будет много, и возникнет город. Город в тайге.
- Глядите-ка, в точности как у нас,- восклицает с наивным удивлением Шайдулин.
Я умолкаю, сам еще толком не зная, куда повернутся и как пойдут события.
- И был среди строителей одни рабочий по фамилии...
- Бугаенко! - быстро перебивает Шершавый.
Чего угодно ожидал, только не этого. Я растерянно гляжу на Сергея. Его грубоватое, в оспинках лицо, озаренное светом настольной лампы, почти спокойно, только почему-то все черты как-то разом обострились. Пальцы Сергея быстро-быстро теребят уголок книги.
- Я имел в виду другую фамилию.
- Не нужно, Алексей Кирьянович,- прерывает меня Серега.- Я понимаю, вы - человек мягкий, но надо же когда-нибудь...
- Ты о чем это? - удивленно произносит Шайдулин, но Серега отмахивается от него.
- А-а, будь оно неладно! - восклицает он.- Слушайте, что было дальше.
Борис вскидывает на него изумленный взгляд.
- Ты-то при чем тут?
- Борис, не перебивай,- строго говорит Лукин. По-моему, он единственный, кто понимает, что к чему.
Я пытаюсь остановить Серегу. Еще не поздно.
- Слышите, как разголосилась пурга? К утру наметет - бульдозером не расчистить.
- В общем это было так,- не глядя ни на кого, торопливо говорит Серега.- Этот писатель получил телеграмму от жены: больна. А до железной дороги - сорок километров. И как назло - ни одной свободной машины!.. Но оп решил: пойду, чего б это ни стоило. Надо идти!
- Пешком? - спрашивает Шайдулин.
- Пешком. И попутчиком у него оказался Бугаенко.
Сергей рывком отодвигает от себя лампу; лицо его уходит в тень.
- Может, не нужно, Сережа? - тихо произношу я.
- Молчите, Алексей Кирьянович! Вы только молчите! - Сергей встал, прислонился к стене.- И вот там, в тайге, произошло несчастье. Писатель вывихнул ногу. Провалился в старую барсучью нору. Идти не может. Везти его? А на чем? А уже стемнело, и снег, и ветер. Тогда писатель говорит...
Ах, режиссер мой, режиссер, с твоими добродетельными прописями. Тебя бы сейчас сюда, хоть на минутку!
- Погодите, помогу вам,- говорю я.- Тогда он решает: идите, Бугаенко, один. Ищите дорогу на станцию. Найдете - приведете людей. Иначе мы тут оба погибнем.
- И что же? - шепотом произносит Лариса.
- А то, что Бугаенко людей... не привел! - медленно, почти отчеканивая слова, говорит Шершавый.
- Погиб?! - ахнул Шайдулин.
- Струсил! Он тогда скорее в тюрьму пошел бы, чем второй раз в тайгу.
- Но, ведь там же остался человек! - Лариса волнуется.- Человек, Сережа!
- А писатель, когда запас дров кончился и надо было что-то предпринимать, чтобы не погибнуть,- продолжил я рассказ Сергея,- пополз сам по тропе. Полз сутки, двое, трое... Пока его не подобрали охотники. Он потерял все зубы, потому что питался одной замерзшей корою деревьев. И ему ампутировали ступню: она сделалась как стеклянная.
В бараке тишина. Такая тишина, что слышно, как за окном ветер царапает веткой дерева по стеклу - неприятный раздражающий звук.
Лариса произносит одними губами:
- С ума сойти!..
Серега нервно шарит по карманам, ищет сигареты, а сигареты лежат на краю стола, и все почему-то глядят на пачку, а на Сергея не глядят. И когда он наконец сообразил, что нужно взять пачку со стола, и взял ее, все глядят, как он берет ее,- а на него не глядят. И когда он одну за другой ломает спички, пытаясь закурить, все глядят, как сломанные спички падают на пол,- а на него не глядят.
И это, наверное, страшнее всего, что никто не в состоянии сейчас посмотреть на него!
Единственный Шайдулин остается невозмутимым. Он достает из тумбочки коробку, зажигает спичку и подносит ее Шершавому:
- Прикуривай.
И от этого бесхитростного движения всем вдруг делается легче, все переводят дух. А Серега курит жадно, торопливыми затяжками. Курит - и не решается взглянуть па кого-иибудь из нас.