4
- Че-ертов сын! Ну-ка, ну-ка, дай я на тебя погляжу.- Руденко стремительно поднимается из-за стола и шагает мне навстречу. Он все такой же длинный, нескладный, с грубоватым, будто наспех вытесанным лицом; и ежик волос у него все такой же строптивый; и ручищи все те же, огромные. Они, эти ручищи, охватывают мои плечи, восторженно охлопывают, ведут к Т-образно составленным столам.
- Садись, садись,- говорит Руденко, а сам отступает на шаг, оглядывает меня всего, сверху донизу, щурится: - А тебя, Кирьяныч, тьфу-тьфу, годы не берут!..
- Какое там не берут,- невесело усмехаюсь я.- Инвалид я теперь, видишь? Ногу ни согнуть, ни разогнуть.
- Это что же, после той истории? Слышал, слышал. Ты сколько тогда провалялся в больнице?
- Да без малого полгода. Две операции.
- Слушай, Кирьяныч,- как-то разом посерьезнев, перебивает меня Руденко.- Дело прошлое: ты-то сам как считаешь, случайно все это тогда? Или у него был какой-то определенный план?
Я молчу. Долго молчу. Потом произношу глухо:
- Какой там план? Мы и познакомились-то перед самой дорогой... Просто струсил. Э, да что там! - Я гляжу на секретаря парткома.- А знаешь, ты тоже почти не переменился.
- Твоими бы устами,- белозубо смеется Руденко.- Вон, голова седая...
- Э, милый. Не ты один! Это привилегия нашего поколения,- не соглашаюсь я.- Все мы слишком рано побелели.- Спохватываюсь:- Не в обиде, что я тебя к своему поколению причислил?
- Велика ли у нас разница. Года четыре, не больше?
- Да нет, пожалуй, побольше.
- А все равно! Война - на всех одна, послевоенные заботы - поровну. Не удивительно, что седеем.
- Чаю хочешь?
- Не откажусь, я ведь с дороги. Умылся, малость вздремнул, и к тебе.
- Сделаем! - Руденко энергично потирает ладони, идет в приемную. Возвращается через минуту.- Сейчас Зина сообразит.
- Гляжу, у вас культура,- добродушно насмешничаю я.
Руденко кивает:
- Спрашиваешь. Это ведь не палатки, теперь тут все более или менее по-людски.- И садится возле меня.- Да что это мы о чепухе? Рассказывай-ка лучше: где был, чем жил?
- Где был... По всей стране мотался, из конца в конец, моя профессия такая. Вот новую пьесу написал. Слыхал, поди?
- Не только слыхал, видал.- Он добродушно улыбается.- Как это у вас, у театралов, говорят: смотрибельно. Я вот одного только не пойму: почему вы, писатели, иной раз боитесь рассказывать правду о нашем времени?
- Здрасте! Похвалил, называется.
Знакомым коротким жестом он приглаживает ежик волос:
- Да откуда ты взял, что я собирался тебя хвалить. Пьесу видел. Понравилась. Одно только показалось обидным: сложнейшие инженерные конфликты на этом производстве. Не просто конвейерную линию надо было переделывать - людскую психологию ломать, я так понимаю. Она приучена к иному режиму работ, к иным требованиям. Этот конвейер, как я понял,- символ вчерашнего дня. Правильно?
- Вообще-то, да. Хотя, признаться, сам я как-то над этим не задумывался.
- Думал ты, как не думал. Иначе не написал бы... А что по пьесе получается? Стоило появиться новому главному инженеру - и раз, два - все по-новому. Это психология-то по-новому? Подумай! Да такие перемены - всегда сложнейшее и мучительнейшее дело! Тут уж ты мне поверь, я это лучше знаю.
- Верю. Но при чем здесь писательская правда или полуправда?
- А при том! - Руденко начал заметно горячиться.- При том, что изменения в жизни с инженерных позиций и увидеть и описать в тысячу раз проще, чем с позиций души, с человеческих, так сказать... А там, в этой душевной сфере, чего только еще не раскопаешь! И зависть. И боязнь нового. И подсиживание. И трусливое безразличие к ошибкам товарища... Вот бы тут вашему брату и ополчиться. Так нет же! Боитесь, как бы кто-нибудь в чем-нибудь не упрекнул потом.
- Как пишут в прессе, беседа протекала в обстановке дружеского взаимопонимания.
- Ну тебя,- отмахнулся Руденко. И внезапно рассмеялся: - Ты, Кирьяныч, и впрямь не обидься, чего доброго. Меня, знаешь, иной раз занесет - самому потом неловко.
- Вот эту бы черту партийного руководителя тоже неплохо запечатлеть? - я стрельнул в его сторону взглядом.
- А что? Может, и эту,- серьезно подтвердил он.
Но тут вошла девушка и принесла стаканы в подстаканниках и новенький хромированный чайник.
- Видал? - чуть насмешливо сказал Руденко.- Как в лучших домах.
И вот мы, точно так же, как когда-то вечерами в палатке, где пахло травами, нагретой за день землей и недальним лесом,- сидим и чаевничаем. И разговор наш медленными волнами то набегает на невидимый берег, то откатывается от него.
- Мне ведь звонили, что ты приедешь,- рассказывает Руденко.- Говорят, создайте ему условия. Только я не сразу понял, о ком речь. А когда сообразил: батюшки мои, так это же Кирьяныч! - думаю: ну да, такому создашь!
- Что стройка? - перебиваю я.
- Стройка? Строится. - Он как-то устало поводит взглядом в сторону окна.- Вот походишь, сам приглядишься. Не так, конечно, как хотелось бы, не тот темп, но кое-что за это время мы все-таки успели.
Нас прерывает телефонный звонок.
- Да, Руденко.- Он плечом прижимает трубку к уху, глазом косит в мою сторону, лезет в ящик стола.- Слушай, Иван Степанович,- говорит нетерпеливо.- Я же тебе десять раз объяснял: дела у тебя и не будут ладиться до тех пор, пока на самые рискованные участки вы не поставите коммунистов. Это же азбука партийной работы! - Он слушает минуту-другую, потом все так же нетерпеливо обрывает: - Да что ты меня убеждаешь? Я что: первый день на свете живу?.. Вас там двенадцать коммунистов, разве это мало? А легкой жизни ты им не устраивай, это я тебе по-дружески советую. А с тебя самого, это ты тоже, братец мой, поимей в виду,- вдвойне взыщется. И за срыв в обеспечении раствором, и за то, что не хочешь прислушиваться к советам парткома... Ладно, все, все. Не будем устраивать дискуссий. Извини, старина, мне сейчас некогда - важный гость сидит. Кто, кто?.. Узнаешь в свое время...- Усмехнулся.- Вот в комедию угодишь - не проси пощады. Бывай.
Он кладет трубку на место, качает головой:
- Веришь, как в том детском стишке: "И такая дребедень целый день". Я ж ему, дурню, сто раз толковал... Слушай, будешь знакомиться со стройкой, загляни, пожалуйста, к ним, на растворный участок. Там Воробьев Иван Степанович. Неплохой мужик, я его по Иркутской ГЭС помню. Только вот сейчас, когда программа увеличилась, малость подрастерялся... А ведь вот так, по-человечески, я его понимаю.
- Понимаешь, а ругаешь.
Руденко рассмеялся:
- Да ругать-то мы все мастера, этому нас учить не нужно. А ему сейчас, по-моему, больше всего ободряющее слово требуется.
Он и прежде таким был, этот Руденко: отчистит, бывало, какого-нибудь бригадира, слушать страшно. А через минуту его же спрашивает: "Тебе, может, в город надо съездить, жинку навестить? Скажи, не стесняйся".
Чай наш так и остался недопитым. То и дело приходили люди: с одними Руденко толковал, как организовать семинар агитаторов, другому объяснял порядок постановки на партийный учет. Каждый раз при появлении посетителя он говорил мне виновато: "Ты прости, пожалуйста, Кирьяныч",- вставал; и каждый раз - я наблюдал это с любопытством - выражение его лица тут же делалось иным, в зависимости от того, кто пришел и о чем разговор. То холодно вежливым, то добродушным, то нетерпеливо раздраженным. Казалось, лицо его жило своей особой жизнью, и она, эта жизнь, опережала все происходящее.
- Ладно, пойду,- сказал я.- Вижу, и тебе мешаю, да и у самого еще куча дел.
- Ну иди,- согласился Руденко.- Только ты вот что: в ближайший вечер, поимей в виду, к нам домой на пельмени, милости просим. Тоня не простит, если узнает, что ты здесь, а я тебя не пригласил.
- Приду. С удовольствием приду. Кланяйся ей.
- Будет сделано.- Руденко протянул свою огромную руку. Выглянул в окно, сказал огорченно: - А дождь все льет, окаянный!..
5
Он льет по-прежнему, даже, кажется, еще сильнее, и я промокаю насквозь в первые же минуты. Ладно, не впервой. Как это Катерина любит говорить: "Ты, по-моему, рожден для происшествий..." Я шагаю без разбора - лужи так лужи, грязь так грязь, и мне отчего-то весело, легко и хорошо. Все-таки славный мужик этот Руденко.
В бараке Борис оглядывает меня сочувственно, покачивает головою:
- Надо же! Переодевайтесь в сухое.
- Именно этим я сейчас и займусь.
И тут возвращается Лукин. С порога, отряхиваясь, так что брызги во все стороны, произносит весело и нараспев, будто это ему сплошное удовольствие:
- Дае-е-ет!.. А Серега до сих пор не вернулся?
- Кантуется у Сычихи,- отзывается Борис.- Опять небось пивные бочки катает... Что в конторе?
- В конторе? - вопросом на вопрос отзывается бригадир.- Прораб - зеленый от злости. Руденко ему обещал выговор по партийной линии за срыв графика. А дождь от этого все равно не перестанет.
Он снимает плащ, встряхивает.
- Легче,- ворчит Алексей.
- Не сахарный. Борьк, приспособь посушить.
- А зачем? - шутит Борис.- Все равно мокнуть.- Но плащ берет и раскидывает его на спинках двух стульев. От влажного брезента идет резкий запах.
- Может, все-таки попробовать? - вдруг говорит Борис.- А, бригадир?
- Э, пустое,- Лукин усмехается невесело.- Ты выйди, копни у барака. Для интереса. Полштыка - пуд. Глина ж!
- А у Маркела не глина?
- Сравнил! У него еще слово божье,- насмешливо замечает Алексей.- Полвеса как не бывало. А мы ате-ис-ты.
- Атеисты,- подтверждает Лукин. И тут же возвращается к прежней своей мысли: - Сейчас копать - гиблое дело. Траншею тут же зальет. Наверстаем, когда распогодится.
Обращается он почему-то ко мне:
- И ведь что интересно. Осень, по всем приметам, обещала быть сухой. Тенетник - это же каждый знает - на вёдро. А его сколько в тайге было! И журавли летели высоко, с "разговором". И рябины уродилось мало. Все против дождей, это веками проверено. А гляди, что вышло?
Борис говорит:
- Слушай, бригадир. А вот на фронте, в дождь... Неужто не окапывались?
- Под зонтиками сидели,- отшучивается Лукин.- Наконец-то,- это он говорит появившемуся Сергею.
Тот стоит в дверном проеме, мотая головой; по капюшону стекает вода.
- Ох, де-евочки! Ну-ка, Борис, кинь тапочки. Да не эти, это Алешкины. Н-ну, подруженьки! Даже в море такого не видывал...- Начинает разгружать карманы - Мне за подвиг медалька положена, не иначе.
Поразительно, сколько, оказывается, могут вместить в себя карманы одного человека.
Лукин удивляется:
- Ты что? Полмагазина загреб?
- А что? - Сергей озорно скалится,- Сычиха - баба мудрая. Бери, говорит, про запас, дождь надолго. А у меня же сердце мягкое: ни в чем женщине отказать не могу.
Разгружая карманы от консервных банок, он чуть пританцовывает:
- Во-от... Вы не думайте, еще есть!
И вдруг - как будто тормоза в нем врубили на полном ходу: стоп! Собирался что-то сказать и замер, глядя на меня широко раскрытыми глазами. Чего больше было в его взгляде? Растерянности? Удивления? Испуга?
- Обознался,- равнодушно произносит он через минуту. И обращается уже ко мне: - Доброе утречко!
- Какое там утречко,- усмехнулся я.- Обед скоро.- Я открываю свой чемодан. Много поездив по свету, знаю: нет ничего хуже, как при первой встрече показать себя скупым. Все, что было у меня с собою из продуктов, выкладываю на стол.- Будем питаться.
- Да и мы тут от голода не шатаемся,- Борис уже орудовал консервным ножом.- Ну-ка, хлопцы! "В океане плавал кит, был он злобен и сердит". Кто дальше придумает?
- "Не осталось ни черта - мы срубали и кита",- мгновенно подхватил Серега. Он ловко ударил ладонью в дно бутылки, так что пробка отлетела в угол, позвал: - Бригадир, на линию огня! Алеха, ты как: не передумал?
- А, идите вы! - досадливо отмахнулся Алексей.
- Тогда отвернись к стеночке. Отвернись, отвернись, чтобы я не стеснялся.- Улыбчиво повернулся в мою сторону: - Вы, товарищ, не знаю, как звать-величать...
Ага, стало быть, играем в первое знакомство?
- Алексей Кирьянович.
- Нашему Алешке тезка... Вы как, Алексей Кирьянович, составите компанию?
- Отчего же. - Я пододвинул стул.- Хорошей компании гнушаться - это, по-моему, последнее дело.
- Издалека к нам?
Я назвал город. Серега стрельнул взглядом:
- Не бывал. Не знаю.
Ох, врешь, парень, врешь! Сам мне тогда по дороге, пока не начался снегопад, рассказывал, как учился у нас в городе, в ремесленном, а потом потянуло в моря. Сбежал и устроился юнгой на траулер.
Серега со звоном сдвинул стаканы в кучу.
- Наливать? - Это он мне.
- Изучение начинаете? - хмыкает Алексей.
- Каждый начинает, с чего считает нужным. Так, по крайней мере, мне казалось все пятьдесят лет.
- Намек: "Уважайте возраст"? Понятно.
Серега пододвинул стаканы каждому, поставил передо мною сковородку.
- Вы, Алексей Кирьянович, салом бункеруйтесь, салом. Это мы тут к китам-осьминогам привычные. Ну, братцы-жулики, поехали?
А они, оказывается, все пьют по-разному, и, наверное, в этом - характер каждого из них. Серега - тот пьет одним большим глотком. Зажмуривается, медлит минуту-другую и только после этого делает веселый и звучный выдох:
- Х-ху!..
Борис губами к стакану прикасается брезгливо, будто в нем - лекарство, морщится, мотает головой.
Лукин выпивает свою порцию аккуратно, не торопясь, в два приема: выпил, степенно пожевал, вытер усы, потянулся за папиросой.
- А вы что же? - спрашивает у меня.
- Сейчас, сейчас.
Я отпиваю глоток, тычу вилкой во что-то консервированное и только после этого спрашиваю:
- Так за что же вы себя... так беспощадно?
- Это о чем? - не понял бригадир.
- Ну, насчет жуликов? Или секрет?
- Да нет, какой же секрет? Жулики и есть,- как-то охотно, будто даже с удовольствием вмешивается Серега.- Время у государства воруем. Разве не жулики?
- Вре-емя?
- Газеты читаете? Тогда должны знать, что этот наш гигант лесохимии, как его именуют,- он в следующем году уже должен выдать кордную целлюлозу. А вы знаете, что такое корда? Это и грузовику, и комбайну, и реактивному самолету обувь, слыхали?
- Доводилось. И что же?
Вмешался Борис. Все время, пока говорил Серега, он молчал, слушал и вилкой на клеенке вычерчивал замысловатый узор.
- А то,- сказал он,- что мы на некоторых объектах как застряли на нулевом цикле, так и торчим. А нуль - это нуль. Земля, траншей.
- Понимаю.
- Мы уж тут шумели, протестовали. Что толку? В частности, наш объект.
Я кивнул: в самом деле, не порадуешься.
- Дожди?
- И дожди. Организация работ тоже.
Как все мало и редко пьющие люди, Борис быстро захмелел; это было заметно по внезапно появившемуся блеску в его глазах, по движениям, которые сделались неловкими, размашистыми; по тому, как громко начал он рассуждать.
- А ведь нам это... больно! - воскликнул он.- Больно, понимаете?
Серега покачал головой и заботливо пододвинул ему консервы:
- Ты ешь, ешь. Для тебя сейчас главное - рубануть.
Я ловлю себя на мысли, что особенно пристально наблюдаю за Сергеем. "А все-таки что-то в нем переменилось за полтора года. Пожалуй, я сам не смогу определить, что именно, а переменилось. Это вне сомнения. Исчезли его прежняя развязность, этакая показная бравада. Повзрослел, что ли? Скорее всего, жизнь пообломала".
Борис кивком поблагодарил Серегу и снова обратился ко мне:
- Вот можно вопрос? Только чтоб не обиделись? Вы начальство какое? Или как?
- А что, с начальством говорили бы по-другому?
Борис неопределенно хмыкнул, я его успокоил:
- "...Я кошка, гуляю сама по себе".
- И славненько. И гуляйте,- с воодушевлением одобрил Борис, потянулся к бутылке, но бдительный Серега ловко отвел его руку, а бутылку поставил на стол.
- Хватит, хватит. Сперва поешь.
- Вот мы тут, пока вы отдыхали, маленько поспорили,- продолжал Борис, ловя ускользавшую мысль.- Понимаете, у нас есть одна бригада - разный там народ, а бригадир у них - сектант. Кто же станет преследовать за убеждения? - Борис помолчал, собираясь с мыслями.- Но я вроде не о том начал? - Он потер лоб.- Да, так вот у них бригадир...
- Ладно, потом доскажешь,- вдруг торопливо перебил Лукин. Догадываюсь, что ему почему-то неприятен этот разговор.
И снова, уже в который раз за утро, наступила долгая томительная пауза. Ее нарушил Серега, неестественно бодро воскликнув:
- Нальем еще?
- Что-то неохота,- Борис отодвинул стакан. Лукин - тоже.
- Тю-ю! - огорченно протянул Серега.- А я старался. Ладно, коли так. Не усохнет.- Он подумал, потом все-таки взялся за бутылку.- Я себе, бригадир, налью? За курортное наше существование, будь оно неладно.
Неожиданно Алексей пружинисто поднялся и стал напротив меня.
- Скажите, вам такое слово - романтика - приходилось слышать?
- Возможно.
- А вы знаете в точности, что оно значит? Радио включишь: "Романтика!" "А я еду, а я еду за туманом..." Вот они тоже... Романтики, как же! Исключая нашего тишайшего Лукина; тот женатик, у него грубая проза - лукинята по лавочкам сидят, ему их одеть-обуть нужно.
- Много же ты обо мне узнал,- усмехнулся бригадир.