Садил плывун, но Бураго воздерживался от четвертой смены до самого февраля, пока не выяснилась необходимость чрезвычайных мер. Целых полторы недели длилось опасное равновесие между людскими усилиями и наступающим илом; враги караулили друг друга, взаимно выжидая хотя бы минутного ослабленья. Теперь дежурные плотники вылезали из ямы такими же грязными, как и землекопы. На экстренном совещании постановили одновременно с введением четвертой смены применить систему понижающих колодцев, смысл которых был в деформации и соответственном понижении уровня плывунов. Вместе с тем, судя по количеству кубов вывезенного песку, Бураго выразил опасение: зал бумажных машин грозил осадкой; вычерпанный плывун мог образовать пустотелые пещеры на известном радиусе вкруг постройки. Десятник Андрей Иваныч заговаривал о забивке второго ряда шпунтов, но предложение его никто не принял всерьез, потому что трудности эти были обычны при подобных постройках; кроме того, установка второго шпунта требовала сломки тепляка, а это вызвало бы недоумения в подозрительно настороженной рабочей массе Сотьстроя.
В эту пору влечение к Сузанне странным образом совместилось для Увадьева с потребностью курить; все чаще, все убедительней представлялась ему бесполезность такого самоистязания… На окне его избушки валялась раскрытая коробка папирос, забытая Бураго в одно из посещений. Пыль насела на бумагу, и невидимый паучище наплел над коробкой целые сети висячих мостов, шелковистых на ощупь, потому что однажды Увадьев пытался прорвать их. Может быть, паучок и уловил бы Увадьева на табачную приманку, если бы не замело однажды его самого непредвиденной стихией. Стихия эта была просто мокрой тряпкой, которую держала в руке новая хозяйка увадьевского дома. Она приехала внезапно в разгар январских морозов, и Увадьев, встретив ее на улице, не сразу признал в ней Варвару, мать. Видение показалось ему чудовищным: огромная фигура в новомодном и куцем драповом пальто шла к нему навстречу, скользя на обледенелой дороге и таща такой же огромный мешок; по правде сказать, к этому времени перина осталась единственным достоянием Варвары – все остальное, даже икона, сносилось от частого и неистового употребленья. С изумлением он глядел, как она скинула на снег свою ношу и машисто оправляла шаль, которою была окутана поверх своего вершкового драпа.
– Дураки у вас тут живут! – начала она, размахивая руками. – Чего уставился, ровно гусь на молнию?.. тащи! Не видишь – мать упарилась совсем.
– Ты что же, пешком с самой станции? – нерешительно спросил сын. Он глядел на посинелые, опухшие от холода руки матери и вспомнил тринадцать километров сотинской ветки, тринадцать километров открытого пространства, где резвятся в эту пору северные ветроломы.
. – Не, меня мужик вез… да мужик-то дурак, мы и повздорили слово за слово! Я тогда сани остановила, – катись, говорю, дьявол, взад… Я и сама доберусь. – С такою ношей ей нипочем оказался сотинский январь. – Ну, где твой курятник, веди гостью-то!
В непонятном веселии взвалив на спину Варварину перину, Увадьев потащился к дому; по счастью, никто не встретился им на пути.
– На побывку приехала, не горюй! – говорила Варвара, пока Увадьев суетливо одну за другой раскупоривал консервные коробки. – Недельку поживу и поеду. Соскучилась больно…
– Живи, живи. Ты закуси сперва, закуси! Это вот… – он мельком взглянул на ярлычок жестянки, – это скумбрия, а это крабы. А боишься запоганиться, тут и перец фаршированный есть. Я вроде окрошки мешаю все вместе и ем ложкой: гладко выходит. Ну, ешь, мать, действуй…
Варвара нерешительно облизала губы:
– А щец у тебя нету, Вань?
Сын даже и железку выронил – обломок ножа, который он приспособил для открывания коробок.
– Вот щей действительно нету. Щи – хлопотливо, их варить надо. Ты ешь покуда скумбрию, а я печку затоплю! У меня и дров напасено: полное хозяйство. Ешь, мать, ешь!
Полчаса спустя они сидели рядом за столом; из чайника выбивался пар. Разговаривая, сын подносил конфетную бумажку к белой струйке, и та свивалась в рыхловатую трубочку.
– А ты старый стал, Иван, осунулся. Старей меня, а ведь я на шешнадцать лет тебя старше. Ишь рожа-то ровно сукном обтянута солдатским!
– Ну, мать!.. Это я помолодел, не старь до поры. Самый разгар чувств у меня! Ты лучше расскажи, как с нэпманом-то раскрутилась. Я тогда спешил, не успел расспросить…
Очевидно, и у ней были вещи, о которых неприятно вспоминать.
– …мужик-то, вез, совсем дурень! Утят, говорит, можно песочком кормить, посыпать песок мучкой, и корми! За милую душу жрут, говорит. А я ему: на воде-то как же, ведь потонут… Да и косой к тому же. Смотрит в нос себе, ровно главней ничего на свете нет!
– Ты, мать, про другое думала сказать!
Варвара отодвинула чай и виновато кашлянула.
– Вань, а ведь я к тебе совсем приехала… не прогонишь? Холодно на табуретке-то сидеть. Сидишь, а рельсы-то все бегут, бегут… и так надо до конца сидеть, пока не застынешь. Вань, тебе не стыдно меня? Говори прямо, мне всякое можно! Ты мне плати рубликов двенадцать в месяц, а я тебе все буду делать, а?
Она была покорна и тиха, но именно в такую минуту и опасно было возражать ей.
– Ты чудачка, мать. Так и помрешь чудачкой…
По улице торопливо прошла кучка рабочих, совсем мокрых, задний почти бежал, накинув на плечи мешковину; обледенелые его подошвы разъезжались на утоптанном снегу, Увадьев, пока видны они были в промерзлом окне, проводил их суровым и пристальным взглядом.
– Вот-вот, опять постарел, – заметила Варвара, – Вань, трудно тебе? Ведь один ты!
– Нас побольше, чем один… – засмеялся сын. – А трудно – хорошо. Что легко дается, легко и забывается.
– В поезде дьякон один рассказывал, будто у знакомого коммуниста голова от мыслей раскололась. Так и разошлась, как орех…
– Ну, это уж недоделыш какой-нибудь. Твое производство крепче стоит, – открыто улыбался Увадьев, и желваки перестали бегать по его щекам. – Я, мамаш, покуда на тебя не жалуюсь!
Она осталась у сына, как ей казалось – навсегда. В избу, пока не переехали на новую квартиру, вселился небывалый порядок. Неутомимая тряпка не ограничилась подоконником; она обежала стены и полы, пробовала выбегать и на крыльцо, но там она быстро деревенела от мороза и снова пряталась за дверь. В доме установилось жилое тепло, оно пахло щами. Консервные коробки, весь запас Увадьева, мать тайком выменяла в кооперативе на крупу. Ей нравилось ждать к обеду сына, который всегда опаздывал; нравилось вступать с ним в ожесточенные перебранки.
Когда отношения наладились, Увадьев вызнал все-таки историю ее развода. Нэпман Петр Ильич, недолговременный Варварин муж, имел склонность к двум вещам – к философии и выпивке. Первая выражалась в том, что он затейливо хохотал, читая советские газеты; выпивать же ездил преимущественно на кладбище, где лежал под плитой какой-то бригадир наполеоновской войны. Ему полюбился самый чин и тарабарская фамилия бригадира, и, кроме того, уравновешенный собутыльник его не препятствовал скрипучей болтовне Петра Ильича. Варвара терпела месяца полтора, а потом выкинула однажды вечерком за дверь нэпмановы пожитки и самого, когда вернулся, не пустила ночевать. Кстати, и на рынке уже вытеснял Петра Ильича "Кооппортрет"… Повествуя об этих сокровенных подробностях, Варвара имела целью развлечь угрюмое молчание сына.
Причины крылись все в той же водонасосной: с каждым метром продвижения вглубь Увадьев становился все более молчаливым. Понижающие колодцы лишь в самой незначительной степени ослабили напор плывунов. Совет десятника открыть тепляк и выморозить дно повторяли теперь все, все, кроме Бураго. Землекопные артели теряли терпенье, и только в этом одном заключалось их отличье от машин; казалось, было бы легче в воде высверлить подобный же колодец. Насосы были загружены до предела, и на строительстве со дня на день ожидали прибытия нового центробежного шестидюймового насоса, который удалось добыть Жеглову. Ночи Увадьева стали беспокойны: он верил, что несчастье может случиться только ночью. Его будил каждый звук, и когда однажды чуть дольше обычного ревел ночной гудок, он тотчас же схватился за телефонную трубку:
– …что-нибудь случилось?.. слышите, гудок?
Телефонистка не узнала его голоса.
– Это гудок третьей смены… – сказала она сонным голосом. – Кто говорит – товарищ Увадьев?..
Он медленно положил трубку и оглянулся на мать, которая тотчас же притворилась спящей. Сквозь неплотно замкнутые ресницы она видела, как он суматошно шарил рукой по подоконнику в надежде отыскать хотя бы крупинку табаку.
III
Отправляясь на Соть, Варвара заранее приводила себя в боевую готовность: она ехала, в сущности, на непримиримую распрю с нелюбимой невесткой и была разочарована, когда место хозяйки дома далось ей без всякой борьбы. При скудости и незамысловатости увадьевского обихода ей предстояла праздная роль сыновней нахлебницы. Когда в доме водворилась невыносимая чистота и было перештопано все белье, Варвара впала в тоскливое оцепененье, – по ее характеру ей бы при роте солдат состоять матерью и хозяйкой. Два дня она старательно выискивала, куда приложить свою неиссякаемую заботливость: она собственноручно выбелила печь, размела снег вокруг дома, наколола пропасть дров и, когда все было закончено, влезла на койку и принялась вбивать гвозди в стену; сын застал ее за одиннадцатым по счету четырехдюймовиком. Варвара смущенно покосилась на него:
– Чего смотришь, жалко, что ли?
– Вали, вали, мать; гвоздей хватит, – нетвердо пошутил он. – Только куда их столько, у меня и одежи вешать не хватит.
– Новая жена платьев навесит со шлейфами, – яростно кинула Варвара, вгоняя гвоздь по самую шляпку. – Увешает юбками, будешь посреди подолов сидеть, табак с горя нюхать. Отставят тебя к тому времени… – Она грузно опустилась на пол и приблизилась к сыну. – Тебе такая нужна, как я… она б тебя прищучила, куренка!
Сын сочувственно покачал головой:
– Ты б отдохнула, Варвара: столько сил тратишь попусту. Мотор бы к тебе, что ли, приделать!
Отдых означал бездельное лежанье на перине, которую привезла с собою. Совсем того не разумея, он попал в самое больное место Варвары; именно перину, непременную спутницу всех кочевок, она начинала ненавидеть со всей силой своего неуживчивого естества: в перине и пряталась ее смерть, мягкая, умерщвляющая бездельным покоем. Еще она ненавидела ее за то, что не успела та сноситься и не давала поводов Варваре расправиться с нею по заслугам: Варвара была скупа. Недоставало дела, которое поглотило бы излишек сил, и Варвара нашла его: нужно было поженить сына на ненавистной инженерше. Может быть, после удачного выполнения дела ей понадобилось бы разделать его наоборот, но пока прельщала самая новизна и трудность предприятия. Сватовство заключало в себе уйму дипломатических уловок и хитростей, при этом не исключалась возможность женить сына по чванному дедовскому церемониалу: ей казалось, что стоило только настоять. Ее теперешнее отношение к сыну крайне походило на его собственное к ней: затягивает счастьишко… ну, и дохлебывай свою погибель до конца, пока с души не вырвет!
Она приступила к делу в величайшем секрете от самого Увадьева. В феврале выдалось одно ослепительное воскресенье; небо было розово, точно одним огромным лепестком прикрыт был мир. В инейных ветвях старой ели, уцелевшей на задворках, по-обезьяньи кувыркались клесты. Все потрескивало и жило в этом алом, леденящем пламени. Варвара заперла дом на замок, сунула ключ в условленное с сыном место. Сузанна нашлась у себя в лаборатории; Варвару она встретила не без изумленья.
– Садись, милая, садись. Не узнала поди, а ведь соседками сколько лет жили. Оно и правда, примелькается лицо-то, ровно ступенька станет… а рази все ступеньки в лицо упомнишь!
– Вы мать Ивана Абрамовича? – догадалась Сузанна.
– Мой… с лица видать! – Она села и стала распутывать головной платок. – Вот, знакомиться пришла. Ну и место у вас, ни одной бабы, почище монастыря, пра! И поговорить не с кем…
– Нет, тут есть женщины… да и какая ж я баба! – смутилась ее набега Сузанна, втайне подозревая, что Варвара пришла неспроста. – Я тоже по мужской отрасли работаю.
– А не брыкайся, из бабьего тела не вылезешь. Да и чего вы, нонешние, ровно бы отрекаетесь своего чина… зазорно, что ли? Громадный чин, как я смотрю. Мужики машины рожают, а мы самих мужиков.
– Ну, я думаю несколько по-другому, – улыбнулась Сузанна. – Вам ничего, если я работать буду и говорить?..
– Работай, а я посмотрю. Мешаю, так уйду: скажи!
– Нет, сидите, я рада… Вы курите?
– До этого не дожила. Ты зови меня просто мамашей. Меня с двадцати годов все мамашей кличут, привыкла!
В агатовой ступке Суэанна растолкла несколько кусков золотистого кристаллического камня и, высыпав в колбу, наливала туда желтоватую смесь кислот. Через минуту, когда обняло колбу синее пламя спиртовки, ноздри Варвары задвигались: окись азота защекотала ей дыхание – она кашлянула и укрощенно опустила глаза.
– Видите, нам нужен будет серный колчедан… много колчедана. А тут, всего в двухстах километрах, оказались целые залежи его. Надо исследовать содержание серы, продуктов, мешающих производству – селена и мышьяка, в процентах…
– Много ли выходит процентов-то? – с внезапной робостью спросила Варвара.
Сузанна мельком взглянула на нее и удивилась ее чрезвычайному сходству с сыном.
– Вы про серу?.. мне думается, что процентов сорок шесть. А вы почему спросили?
Варвара испугалась:
– Нет, ты, девушка, не спрашивай… у меня мозги тугие. Гляди, гляди, закипело у тебя!
Неожиданный охватил Варвару страх: Сузанна нравилась ей… куда было тягаться с нею бедной Наталье! Ей пришлась по нраву уверенная самостоятельность будущей невестки, холодное спокойствие ее лица и даже та смелость, с какой она обращалась с этими хрупкими и незнакомыми Варваре предметами. Теперь она одобряла выбор сына и терялась от мучительного, уже физического недоверия к Сузанне. Вытяжной шкаф не всасывал всего количества газа; Варвара задыхалась и все же не отступала от своей роли свахи и искательницы сыновнего счастья.
– Одна живешь-то?
– Одна… да.
– А обед сумеешь сварить?
– Сумею, пожалуй… – Сузанна деланно засмеялась; подозрения оправдывались. – Ну, что же мне показать бы вам? – Ей хотелось свести беседу на вещи, не обязывающие к откровенностям. – Хотите взглянуть в микроскоп? Это занятно, кто не видел. Вот идите сюда, я положила волокно от тряпки, видите? Смотрите теперь!
Варвара медленно, точно пугаясь обилия стекла, подошла к столу и нерешительно склонилась над окуляром.
– Сюда, что ль?
– Да, сюда… нет, вы ближе, ближе подойдите… – Она покрутила кремальерку, привычно устанавливая на фокус. – Видите теперь?
– Не видать, – глухо призналась Варвара.
– Да нет же, вы не так. Вы закройте левый глаз, а смотрите правым. Видите, вроде мохнатого бревна?.. это и есть волоконца.
– Все одно не видать!
Сузанна растерялась:
– Ну, как же тогда… погодите, я вам послабее поставлю объектив.
– Не надо, уроню я твою машину… – сдавленно отказалась Варвара и пятилась до самой своей табуретки.
Лицо ее покрылось испариной; ей стало жарко и обидно, что ее, огромную и сильную, мать большевика, заставляют подглядывать в щелочку за ниткой, которой, может быть, еще и нет на деле. Неудача щемила ее самолюбие; положительно она близка была к подозренью, что и давешний газ, и затея с микроскопом – только грубые тычки, которыми хотят поставить ее на подобающее место. Ей стало жалко самое себя, но она взглянула в смущенное лицо Сузанны и задержала обидное слово, готовое сорваться с уст. Теперь она вовсе не знала, как приступить к замышленному предприятию. На беду, зазвонил телефон, и, когда посреди бегучего, непонятного чужому уху шепотка прорвалось вразумительное слово м и л ы й, Варвара ревниво насторожилась, словно у ней отнимали принадлежавшее ей одной.
– Братан, что ли?..
Сузанна вспыхнула, а Варвара так и впилась в нее просительным взглядом.
– Нет. Как это говорится… жених. То есть я женюсь!
– Замуж, значит, выходишь? – покровительственно и холодно поправила Варвара.
– Нет, женюсь. Я сама предложила ему, а не он. Значит, я и женюсь…
Некоторое время слышно было только шепелявое лопотанье пламени. Сузанна отставила горелку; смесь в колбе выпарилась досуха и обратилась в серебристый порошок. Варвара сидела неподвижно, как оскорбленная гора; багровая горечь стала приливать к ее лицу, – в эту минуту сын был неотделимой частью ее самой. "Ваня-то для тебя жену бросил!" – хотелось ей крикнуть этой, не заслуживавшей такой жертвы, и она вздрогнула, заставляя себя молчать.
– Непьющий сам-то? – спросила она потом. – Смотри, всю одежонку на барахолку перетащит!
– Да нет, этого не замечала…
С лестницы Варвара спускалась бегом, как будто Увадьев мог застигнуть ее посреди такого срама. Негодование подхлестнуло ее неутолимую ярость; по мере того как старела, в ней все больше пробуждалась мать. Теперь хотелось бы ей потрогать того невероятного удальца, на которого можно было променять ее Ивана; уж она-то разыскала бы на нем старыми своими глазами такие пороки, каких не усмотрели молодые. "Наверно, этакой хухлик в пенснях. Они, такие-то, пенснястых любят…" Вторая мысль была злее: "Свое к своему котится. Не там искали! Что ей в Иване… он и обнять-то толком не сумеет, по-благородному, чтоб и щекотно, и заманчиво, и кружева не помять!" Третья вгоняла в крайнее неистовство: "Рыжая… у нас таких в роду не бывало. И щенята все рыжие, в мать, пойдут. Вся природа увадьевская окрасится!" Дома она металась, переставляла вещи, давая выход своему гневному негодованию, пока наконец не разбила новенькой тарелки. Вид черепков, разлетевшихся по полу, не образумил ее; не имея другого под рукой, она схватила свою перину и принялась жечь ее в печке. Кудрявое, барашковое пламя пробежало по слежавшемуся пуху и затихло. Тогда Варвара подкинула щепы, нанесла соломенного хлама со двора, и вот трескучим жаром обдало ее лицо и руки. Вместе с периной сгорало ее прошлое, вся ее углом выдавшаяся судьба, горел муж, горел нэпман Петр Ильич, горели долголетние скитанья по нужде… все горело, а Варвара, подбоченясь, стояла у шестка и злорадно взирала на свое обширное душевное пожарище. По поселку шел густой чад жженого пера, и дежурному пожарному мерещилось, будто где-то в поле, за поселком, палят огромную, на все три тысячи сотьстроевских ртов, курицу. Когда враг обратился в горку хрусткого вонючего пепла, Варвара выгребла его на двор и закрыла заслонку. До самого прихода сына она высидела в ожесточенной неподвижности.
За обедом она ухаживала за ним, почти заискивала. Сын спросил:
– Напроказила чего-нибудь?
– Тарелку разбухала. Больно некрепкие нонче делают. Разорила тебя на полтинничек.
– Ладно, за тобой будет, – усмехнулся сын.
С утра не оставляло его благодушное, поскольку это было ему доступно, настроение; драка с плывунами обещала закончиться успешно. Четвертый шестидюймовый насос, работая с вечера, помог углубиться сразу на целый метр. Теперь Увадьев мог спокойно пробиваться вперед; с тылу его защищали Жеглов и мать.
– Вань… – запинаясь, позвала она минутой позже.
– Слушаю, – оторвался он от газеты.