Лакричник отдыхал и переодевался, казалось ему, не очень долго. Но когда он снова вышел на улицу, чувствуя в желудке блаженное тепло от выпитой водки, и направился к дому Мирвольского, он увидел впереди себя и в том же направлении медленно бредущего человека. С удивлением Лакричник опознал в нем Алексея Антоновича. Ого! Уважаемый доктор сегодня, оказывается, всю ночь разгуливает по улицам. Куда же это и к кому он снова ходил? Лакричник стал вспоминать все самые страшные латинские и русские ругательства, какие только можно было обрушить на голову доктора и косвенно на себя. Это тяжелый просчет: не выследить, куда же два раза ходил Мирвольский, и зря сосредоточить все свое внимание на девке, которая, конечно же, спокойно валяется у него в доме на мягком диване! Только скажи об этом Кирееву - и сразу снова получишь коленом, да еще покрепче первого раза. Лакричник стиснул от ярости зубы. Ну нет, больше он уже не осрамится, он вынюхает и выследит все так, чтобы Кирееву осталось только вынуть птичку из сетки! Киреев предупреждал: непременно должны быть улики. Будут и улики! В Библии сказано хорошо: "Ищите и обрящете".
Но вдруг идущий впереди Лакричника Мирвольский остановился, потоптался на месте, словно бы в нерешительности, и затем свернул к чьему-то окошку. Долго легонько постукивал в ставень, пока ему не открыли калитку. Чтобы не выдать себя, Лакричник следовал за Мирвольский на почтительном расстоянии. Теперь он сновал по улице взад и вперед и не мог определить, в какой же именно дом вошел Алексей Антонович, ночь скрадывала все приметы. Он стал припоминать, кто живет в этом квартале. Эге! Иван Герасимович… Этот с пушистыми усами старикашка, который благоденствует на его, Лакричника, месте! Так, так, оказывается, ниточка-то крепнет. А потом обратится в веревочку. А веревочка завяжется петелькой. А петелька потом затянется на шее у всех этих…
Отыскав дом Ивана Герасимовича, Лакричник стал оглядывать плотные ставни. За одной из них он скорее угадал, чем увидел, свет. Лакричник попробовал приложить ухо к отверстию, в которое был пропущен болт. Но настывшее на морозе железо обжигало, как огнем. И он сумел расслышать только немного сонный, мягкий басок Ивана Герасимовича и неровный, осекающийся голос Мирвольского. О чем они говорили - понять было нельзя. Главное, что оба они действуют заодно. Мирвольский, бесспорно, ходит по городу и собирает людей к себе на тайную сходку. А приезжая девка будет держать на ней речи. Теперь постоять еще у дома Мирвольского - и все его приятели окажутся в записной книжке. Отлично.
Лакричник резвой рысцой добежал до своего уголка за забором, но, прежде чем стать там, решил проверить снежок, натрубленный у калитки: много ли уже в дом вошло приглашенных? И ахнул. На снегу четко отпечатались только два следа, но… людей, не вошедших в дом, а вышедших из дома! Один след, безусловно, самого Мирвольского, а другой, женский, этой девки. Стало быть, Мирвольский первый раз ходил искать квартиру для приезжей, во второй же раз отвел ее туда. И все, что осталось от ниточки, - Иван Герасимович…
А вдруг Мирвольский как раз для того и зашел за стариком, чтобы пойти с ним на новую квартиру? Надежды снова зашевелились у Лакричника. Не прозевать бы только! Скорее туда!.. Черт бы их побрал, этих революционеров! У них совершенно непонятные планы и поступки, а тут бегай, как скипидаром намазанный, взад и вперед по городу. Несмотря на мороз, Лакричник чувствовал, как горячие струйки пота потекли у него по спине. И опять, теперь в каком-то насмешливо-язвительном значении, пришли на память еще слова из Библии: "В поте лица своего будешь есть хлеб свой". Будешь ли? Киреев сказал, что платить станет только за действительно полезные сведения.
Соломенная стелька, добавленная в толщину, все-таки вылезает наряжу. Значит, дыра в заднике пробилась еще больше. И это за одну только ночь такой дьявольской беготни! Наддать, наддать надо шагу…
Но он опять опоздал. Мирвольский попался ему навстречу и, снова ломая расчеты и предположения Лакричника, шел один. Пропала ночь, пропали сон и деньги, которые было бы можно получить от Киреева!
Вернувшись к себе, Лакричник долго впотьмах сидел на постели, подперев щеки руками, и думал, думал. А что… - Мирвольский возвращался со стороны вокзала -…что, если он девку провожал на поезд? Стало быть, важное и спешное дело пригоняло ее сюда, если даже на ночь она не осталась у своего любовника. Кто знает, может быть, она-то как раз и возит сюда листовки? Торчать и. торчать надо теперь возле дома Мирвольского, ходить везде за доктором по пятам. Где-где, но здесь собака обязательно зарыта!
Но что же он сидит? Лакричник глотнул водки, всунул ноги в валенки и поспешил на вокзал. Он еще застал кассира, того, который продавал билеты на ночной поезд. Болтая ему всяческую чепуху и рассказывая сальные анекдоты, Лакричник постепенно выведал. Да, точно, среди немногих пассажиров на запад была и девица, похожая по описанию на гостью. Мирвольского. Она не покупала билета, а только компостировала его. Откуда ехала пассажирка, кассир не приметил, но станцию назначения он запомнил прекрасно: Красноярск… Это было явное "нечто". Оборвавшиеся ниточки хотя и по-новому, но опять стали связываться. Листовки печатают не здесь. На них и подпись, чаще всего: "Красноярский комитет РСДРП". Безусловно, их возят из Красноярска. И вот открылась прямая дорожка оттуда к дому Мирвольского. Легко и следить - все знакомые люди. Так ли уж бесплодно прошла ночь?
Уставший до чертиков, Лакричник с вокзала домой возвращался посвистывая.
22
После того как Мирвольский остался один, он долго не мог опомниться. Все, что не раз говорил Алексею Антоновичу Лебедев, все, с чем он сам за последнее время был безоговорочно согласен, теперь куда-то отошло, растворилось в той душевной сумятице, которая сложилась у него при расставании с Анютой. И оставалось несомненным только одно: Анюта уехала. Опять надолго. И может быть, теперь навсегда. Не будет счастья. И не будет любви. Потому что люди живут короткий век, а молодость у них и еще короче.
По обеим сторонам улицы бесконечно тянулись темные дома. Ставни закрыты наглухо. Хрустит под ногами промерзший снег, зло посвистывает ветер в щелях заборов да за спиной слышны безразличные ко всему железные шумы станции.
С кем, с кем поделиться своей тоской, своим одиночеством? Вернуться скорее домой и рассказать обо всем матери? Рассказать так, как сейчас в голове: путано и безысходно… И разложить свое горе на двоих? Мать сразу ответит ему: "Да, Алеша, в этом больше всего я виновата, я не сумела в тебе раньше воспитать мужчину, борца, я слишком долго тебя берегла". Это давно уже стало укором ее совести. Зачем же снова растравлять ей раны? Он сам, один должен разобраться во всем! Пусть в тысячеградусном огне перекипит его сердце, но эту боль он должен вытерпеть и вернуться домой более спокойным, нежели вышел из дому.
Вдруг Алексей Антонович остановился. Он поравнялся с домом Ивана Герасимовича. Чудесный, светлой души старик. Видит жизнь всегда просто, все темное, мрачное, пустое отбрасывает прочь, и жизнь в его понимании, как сам он называет, "находимая радость".
Поздно. Ночь. Но Иван Герасимович не рассердится, если даже поднять его с постели.
Алексей Антонович долго постукивал в ставень. Иван Герасимович открыл сенечную дверь Мирвольскому заспанный, накинув зимнее пальто прямо поверх нижнего белья. Спросил встревоженно:
Случилось что-нибудь в больнице?
Но когда Алексей Антонович, его успокоил и сказал, что хочет только две-три минуты поговорить с ним о сугубо личном деле и очень извиняется за ночное вторжение, Иван Герасимович смутился своего неприличного вида и, посадив Мирвольского в комнате у окна, сам убежал в спаленку одеться.
Не могу, не могу, Алексей Антонович, у меня уши не будут слышать, если я перед вами стану сидеть, извините, в кальсонах.
Он копался довольно долго, звенел какими-то скляночками и появился причесанным и одетым по всей форме, даже с повязанным галстуком.
Виноват, Алексей Антонович, не стало прежнего проворства, - сказал старик, трогая свои пушистые усы. - Слушаю. Вижу: у вас что-то очень важное.
Мирвольский собрал всю свою волю, чтобы казаться спокойным, но голос у него все же дрожал и осекался.
Иван Герасимович, странно, конечно, и непростительно, что я разбудил вас по такому… Ну, как сказать… Словом, если человек ошибся… Допустил очень большую ошибку… Все ли ошибки, Иван Герасимович, можно исправить?
Отвлеченный вопрос?
Да… совершенно отвлеченный.
Фельдшер посмотрел в потолок, потом на Алексея Антоновича, кашлянул.
Нет, не все. Есть одна, которую исправить нельзя.
Какая же это ошибка? - спросил Мирвольский, втягивая голову в плечи, словно ждал удара.
Только смерть, - сказал Иван Герасимович с таким искренним и глубоким убеждением в исчерпывающей полноте своего ответа, что Алексей Антонович сразу посветлел. - Другие неисправимые ошибки мне неизвестны.
Старик нежно, по-отцовски, любил Мирвольского. Он сразу понял: нет, не пришел бы тот ночью по пустякам. Бледный, будто и впрямь он перекликнулся со смертью. Так бывает, если человек теряет сразу все. Но что же могло случиться с Алексеем Антоновичем? Какая напасть подкараулила его? И если сейчас легче ему стало - значит, человек еще не перешел той грани, за которой любые слова ободрения уже бесполезны. И чтобы отвлечь Мирвольского окончательно от гнетущих мыслей, Иван Герасимович заговорил о том, что, по его мнению, в этот вечер было особенно далеким и даже вообще неприложимым к Алексею Антоновичу:
Впрочем, есть еще одна ошибка. Это - погубить себя во мнении любящей девушки. - Он не заметил, как дернулся всем телом Мирвольский, и, так же все поглядывая в потолок, продолжил: - Знаете, Алексей Антонович, при всех прочих равных условиях любящая девушка наиболее остро переживает утрату своей веры в идеал. Таковы психологические особенности ее души. Здесь возможен полный крах. Поправить подобную ошибку, пожалуй, также' невозможно. Все остальные исправимы…
Он увидел помертвевшие снова губы Мирвольского и понял, что, вопреки желанию, он не только не ободрил своего друга, а нанес ему удар, и, очевидно, в самое больное место.
Невозможно? - растягивая слоги, чтобы не давать голосу срываться, переспросил Алексей Антонович. - Вы так считаете?
Иван Герасимович встревожился.
Я не любитель общих формул, Алексей Антонович, особенно в приложении к душе человеческой. Зачем нам алгебра? Если вы решили довериться старику, я прошу вас, скажите, не мудрствуя лукаво: что случилось? Вы написали неправильное письмо своей невесте?
Она была здесь сама…
Вот как!
И уехала… Я проводил ее сейчас на вокзал… Она уехала, увезя в своей памяти прощание с жалким человеком. Иван Герасимович! Вы сказали: "Исправить такую ошибку уже невозможно…"
Нет, нет! Ради бога, Алексей Антонович, не держитесь за формулы. Я наболтал вам чепуху. Прощаясь, что вы сказали своей невесте?
Я сказал, что если наше счастье не сбудется, бесцельной становится и вся моя жизнь.
Простите, Алексей Антонович. Да. Вы действительно сказали ей очень жалкие слова. Бесцельна жизнь у амебы. Как может у человека быть бесцельной жизнь?
Иван Герасимович! Но ведь это не просто красивая фраза. Я правду ей сказал.
Тогда еще хуже. И ваша невеста отвергла ваши слова?
Да… Очень жестоко… Голова у меня раскалывается. Я в чем-то ошибся, страшно ошибся, но я никак не могу вникнуть в смысл своей ошибки. Помогите мне. Я за этим к вам пришел…
Мирвольский отдался на волю Ивана Герасимовича с той Верой в правильность его советов, с какой к нему самому приходили больные. Он послушно отвечал на вопросы старика, словно тот и вправду ставил диагноз его болезни. А поставить правильный диагноз можно только тогда - Алексей Антонович сам этого твердо держался, - только тогда, когда врачу известно решительно все. В свою очередь и Иван Герасимович его расспрашивал так, как осматривал и выстукивал пациентов: бережно, ласково касаясь кончиками пальцев, без холодного стетоскопа, прикладывая ухо прямо к груди.
Они вели свою беседу тихо, обмениваясь короткими фразами.
И вот задан последний вопрос. Произнесен ответ на него. Наступило молчание.
Иван Герасимович задумчиво потрогал свои пушистые усы.
Да, ваша невеста была, безусловно, права, - наконец проговорил он. - Вы ищете смысл своей ошибки, Алексей Антонович. По-моему, он в том, что вы зашли ко мне…
Иван Герасимович!
Минуточку, Алексей Антонович. Вас привел ко мне смятенный дух. А ваша невеста, Анна Макаровна, как я ее понимаю, решает все без колебаний. Смысл вашей ошибки, Алексей Антонович, в том, что вас всегда преследует смятение духа, простите меня, старика.
Но что же я могу с собой поделать?
Извините, преимущество человека в том, что он может исправлять свой характер. Для этого ему даны воля и рассудок.
Выходит, счастье с Анютой для меня невозможно?
Припомните Пушкина: "В одну телегу впрячь не-можно коня и трепетную лань".
Так разве тогда не бесцельной становится вся моя жизнь?
- Вы не надеетесь стать ланью? Алексей Антонович потер лоб рукою.
Иван Герасимович, вот уже несколько лет меня ие покидает ощущение быстрого бега…
Бегите еще быстрее.
Но я уже задыхаюсь! У меня подкашиваются ноги.
Бегите быстрее. Вы бежите вперед, а не назад.
- Я упаду.
Вам навстречу дует прекрасный, свежий ветер.
Но сколько же я должен бежать?
Если вы остановитесь, Анна Макаровна окажется от вас еще дальше. Неужели вы способны будете ей сказать: "Остановись, я не могу, я падаю"?
Алексей Антонович встал, вздрагивающими пальцами застегнул пуговицу у пальто.
Именно это я уже сказал Анюте сегодня…
Она живет святыми идеями свободы, она живет любовью к вам, да, да, я верю в это! А вы ее хватаете за руки: "Остановись, я не могу, я падаю". Алексей Антонович, голубчик, надо суметь.
Прощайте, Иван Герасимович!..
У окна скрипнул ставень, громыхнуло железо болта.
Какой сильный ветер…
Жестокий ветер… Сегодня вернулась зима.
Нет, Алексей Антонович, нет, этого не бывает. Зима не возвращается. Просто холодами началась весна. Хотите, я вам дам свой теплый шарф?
Старик бросился к вешалке, задрапированной цветастой - занавеской, двинул рукой по проволоке медные колечки.
Не надо, не надо…
Я найду, найду сейчас, - повторил Иван Герасимович, обыскивая рукава пальто, куда он имел обыкновение засовывать шарф.
Друг! Дорогой друг! - вырвалось у Алексея Антоновича. И снова, как в самом начале разговора, лицо его посветлело. - Не ищите. Не надо. Прошу вас. Мне не хочется кутаться…
Да? Совершенно верно, Алексей Антонович. Ступайте так. Ступайте. Свежий, морозный ветер в лицо - это прекрасно.
23
Ольга Петровна ждала возвращения сына с тем тоскливым, щемящим сердце чувством тревоги, которое она узнала впервые, когда арестовали и увели из дому ее мужа. Это чувство иногда затихало, становилось тупым, иногда вспыхивало с новой силой и жгло, мучительной, острой болью. Это оно раньше времени посеребрило ей волосы и положило глубокие морщины возле губ. Но Ольга Петровна за долгие годы привыкла бороться со своей тоской. Она всегда держалась прямо и высоко несла седую голову. И только когда становилось совсем невмоготу, Ольга Петровна садилась к столу, закрывала лицо ладонями и плакала без слез и беззвучно.
Сперва оберегая, а потом сознательно направляя Алексея Антоновича на путь благородной революционной борьбы, она никак не могла погасить, истребить в себе это чувство тоскливой тревоги за судьбу сына. Ольга Петровна понимала, что силы в борьбе еще очень неравные и путь к победе - непременной, безусловной - пройдет обязательно через большое человеческое горе. Коснется оно ее снова или станет уделом других жен, матерей? Себя она приготовила к любым испытаниям.
Ольга Петровна сидела за неприбранным праздничным столом, чутко прислушиваясь к шорохам улицы, слабо пробивавшимся сквозь закрытые ставни. Глухо тикал в соседней комнате маятник часов, и казалось, острием своим он царапает ей сердце. Она бы встала и остановила часы, если бы не суеверный страх, что часы останавливают, когда в доме покойник. Ольга Петровна внушала себе, что тревога ее совершенно напрасна: Алексей проводит Анюту и вернется. И тут же ловила себя на мысли, что боится она вовсе не этой ночи. Что бояться ее? В городе тихо, спокойно. Боится она утра и всех дней, которые после этой ночи начнутся. Час назад в жизни их троих - сына, Анюты и ее - начался новый большой перелом, больший, чем были до этого все другие. Это продолжается и теперь - где-то на вьюжных улицах города пли, быть может, на оледеневшей вокзальной платформе. Разговор с Анютой, прощание с ней - это для него окончательный выбор пути. Неужели у Алеши не хватит мужества? Боже мой! Почему она сидит здесь,_не пошла вместе с ними? Впрочем, нет… Нельзя и теперь все время вмешиваться. Сын должен сам собрать свою волю.
Она услышала привычный легкий стук и поспешила к двери, чувствуя, как сразу холодом налились у нее кончики пальцев. Но встретила сына Ольга Петровна, как всегда, спокойная и даже чуть улыбающаяся.
- Ты уже вернулся, Алешенька? Как незаметно пролетело время! Я даже не успела прибрать со стола. Но
это, пожалуй, и кстати. Ты, наверно, продрог и выпьешь стакан горячего чая? Сейчас я подогрею.
- Спасибо, мама, я лучше лягу в постель. Там я быстрее согреюсь.
Как ни нажег холодный ветер лицо Алексею Антоновичу, было оно без румянца, какое-то измученное.
Хорошо. Ложись, Алешенька. И верно, время позднее. - Выдерживая свободный непринужденный тон разговора, она спросила: - Ну, как ты проводил Анюту?
Она знала, что причиняет боль сыну, видела по его лицу, что прощание с Анютой было тяжелым, но не спросить не могла. Нельзя без конца щадить.
Анюта легко одета и, кажется, прозябла еще больше, чем я. - Алексей Антонович помолчал, растирая ладонями щеки, и добавил: - Она не позволила проводить ее до самого вокзала, и я не знаю, как удалось ей - сесть в поезд. - Заметив смятение, промелькнувшее в глазах матери, Алексей Антонович поспешил объяснить: - Она сочла, что так безопаснее.
Это был не тот ответ, который боялась услышать от сына Ольга Петровна. Но зато он явно был написан у него самого на лице. Значит, непоправимое все же случилось. Алексей владеет собой. Надо ли сейчас еще испытывать его волю?
Будем надеяться, что Анюта доедет благополучно, - сказала Ольга Петровна, собрав все силы, чтобы не выдать своей тревоги, и слегка подтолкнула сына в плечо. - Иди и отдыхай, Алеша.
В разных направлениях они пересекли темный зал и остановились каждый у двери своей комнаты. Ольга Петровна рукой приподняла портьеру, и свет широкой, яркой полосой упал на противоположную стену зала, возле которой стоял комод, уставленный разними безделушками и табунком пз семи алебастровых слоников, приносящих семейное счастье.
Который- час, мама? - спросил Алексей Антонович, держась за ручку двери и не решаясь ее толкнуть. Там ожидала его ночь одиночества.
Ольга Петровна взглянула на циферблат стенных часов.