Если вдуматься, Ракову нетрудно было догадаться: зачем еще мог прийти к нему незнакомый человек, не художник, если не по поводу блокадных материалов. Да и просто мог поговорить по телефону с той женщиной, которая рисовала план. Но почему-то Вячеслав Иванович не поверил в такие естественные объяснения, и прозорливость художника его поразила.
- Да, был. Пришлось. Довелось, как говорится.
- Если не возражаете, я вас быстро набросаю. В тогдашнем вашем облике.
- Как это - в тогдашнем?
Вячеслав Иванович посмотрел на художника недоверчиво: не насмехается ли? Только не на такого напал. В столовой, куда Вячеслав Иванович пришел работать сразу после училища, его тоже попытались послать на базу за репейным маслом: будто идет на пшенную кашу, - да он не купился, сам их послал подальше.
- Как это - в тогдашнем? От тогдашнего ничего не осталось.
- Осталось. Понимаете, лица проходят в течение жизни закономерную эволюцию. И, глядя на нынешнее лицо, можно представить себе все прежние этапы. Ну как, глядя на плод, можно нарисовать цветок. По крайней мере, я всю жизнь учусь этим заниматься: в пожилом разглядеть молодое, в зрелом - детское. Если вас не шокирует такая аналогия, подобно тому как Герасимов восстанавливал лица по черепам. Так что, если разрешите…
Художник говорил спокойно и серьезно - похоже, не разыгрывал. Пример, правда, - аналогию то есть - привел неприятный: с черепом. Неприятный, но наглядный.
- Нарисуйте, если вам интересно.
- А вам разве неинтересно?
Странный человек этот Раков: столько времени прошло, а ему самому до сих пор неинтересно, для чего к нему незнакомый посетитель! Сразу схватился портрет рисовать. Или художнику полагается быть странным?
- Почему неинтересно? Интересно, конечно.
- Вот видите! Рисунок - это совсем не фотография! Фотография того не скажет.
- А у меня вовсе и нет фотографий с детства.
- Тем более! Сейчас и начнем.
Раков прекратил свою монотонную мелкую работу, встал - и оказался по фигуре тоже совсем мальчиком, не только по голосу: худой, щуплый, роста едва за сто пятьдесят.
Напевая под нос: "Сейчас и начнем… Сейчас и начнем…" - он быстро двинулся в угол мастерской, достал большую фанеру, на которую уже была приколота бумага, установил фанеру на специальную подставку, взял черную тонкую палочку - уголь, наверное. Проделывая все это, он то и дело, прищурившись, бросал на Вячеслава Ивановича короткие, но слишком уж проницательные - пронзительные прямо-таки взгляды. Может быть, он не только прошлые лица узнает в теперешнем? Может, он и все настоящее в человеке слишком уж хорошо видит?
Не было в жизни Вячеслава Ивановича ничего такого, что нужно было бы особо скрывать, но и не все хочется выставлять напоказ. Ну, все равно как все ходят в туалет, но никто об этом не кричит. Например, торт этот, взятый, чтобы являться неспуками… тьфу, не с пустыми руками то есть, и теперь стоял на стуле рядом с аккуратно переброшенным через спинку пальто, - естественное дело, что сырье для него Вячеслав Иванович взял на работе, глупо было бы не взять: Вячеслав Иванович, укладывая в сумку, всегда ободрял себя, уверяя, что каждый взял бы на его месте, - но и кричать об этом незачем… Или Лариса, беженет нынешний, - порядком уже надоела, пора уже мирно расставаться. Кто не давал отставки своим любовницам? Но вовсе не нужно Ракову при первом знакомстве об этом знать…
А Раков все бросал и бросал короткие проницательные взгляды, а уголь чертил по шершавой бумаге (что шершавая - слышно).
- Да что вы напрягаетесь, словно у начальства в кабинете? Не обращайте на меня внимания, забудьте вообще, что я тут копошусь над бумагой. Расскажите пока, что за нужда вас привела.
Ну наконец-то поинтересовался. Вячеслав Иванович постарался последовать совету, расслабиться - да не очень, кажется, получилось. Но хоть голос свой проконтролировал, заговорил низко, как только мог, - чтобы контраст с мальчишескими нотами хозяина.
- Мне рассказала одна женщина… Вы, может быть, ее и не знаете, не запомнили, а она вас - очень, даже хорошо: Эмирзян Александра Никодимовна. Не помните?
Раков молча покачал головой.
- Она мне рассказывала, Эмирзян, что она отдала вам дневник моей матери. Ну, записки во время блокады. Она думала, что никого не осталось, и отдала вам. А теперь нашелся я.
Раков посмотрел на этот раз без прищура - внимательно, не торопясь.
- Понятно. И как фамилия вашей матери?
- Сальникова.
- Да-да, помню! Замечательный документ! И вообще замечательно, сколько людей тогда взялись за дневники. Кто никогда не писал раньше. Понимали, что участвуют в самой истории! Замечательно. И ваша мать… Вы хотите взять по праву сына?
- Конечно. Как говорится, семейная реликвия.
- Понимаю вас, понимаю. И не смею отказать. Хотя очень ценю, иногда перечитываю… Я вас обрадую: у меня весь этот архив здесь, на даче, так что получите вы свою реликвию незамедлительно. Только посидите еще немного, если не возражаете.
Вячеславу Ивановичу было лестно, что настоящий художник его рисует, и он готов был высидеть сколько понадобится.
- Что вы! Конечно! Я понимаю!
Некоторое время Раков молчал; слышался только шершавый звук угля по бумаге. Потом спросил:
- В детдоме воспитывались?
Догадаться об этом Ракову было нетрудно, но Вячеслав Иванович в первую минуту подумал, что детдомовское прошлое художник прочел у него на лице, и преисполнился еще большего уважения.
- В детдоме. А куда деваться? Снова помолчал, потом:
- А сейчас кем? Какая специальность?
На этот раз Вячеслав Иванович ответил с некоторым вызовом:
- Поваром.
Не было произнесено, но словно бы прозвучало: "И горжусь не меньше, чем вы!"
Но Раков заметил совершенно искренне:
- И отлично. Но простите за нескромность: выбор профессии определило голодное детство?
- Точно!
Вячеслав Иванович признался в этом почти радостно. Раков провел несколько особенно резких линий: шершавый звук стал громче.
- Во всех нас это засело. Про себя я вот что знаю: мне все время хочется делать запасы. Навязчивая идея.
Вырыть здесь огромный подпол и сплошь заставить ящиками, ящиками, ящиками! Сам понимаю, что мания, потому сдерживаюсь, но хочется безумно. Да, во всех засело… И он еще минут пятнадцать работал молча.
- Ну вот, хватит. Идите, смотрите на себя.
Вячеслав Иванович встал, медленно подошел - он словно бы боялся этого момента, когда придется взглянуть в глаза своему детству. Боялся и потому медлил.
Но все-таки подошел. Никогда он не видел своих ранних фотографий, но сразу принял и поверил: да, это он, другим он и не мог быть! Конечно, худой, конечно, не по годам серьезный, но самое поразительное - взгляд. Взгляд вопрошающий!
- Так и смотрел, значит?
- Так. Детям было труднее всего, потому что они не понимали. Детям и животным. Взрослые понимали, что происходит, а маленькие дети - нет. Как и животные… Ну вот так.
Первое удивление прошло, и Вячеслав Иванович подумал, что детский портрет - это, конечно, прекрасно, и все же лучше бы Раков нарисовал его таким, как теперь. И может быть, вывесил бы на выставке, и все бы могли видеть.
- А что вы теперь сделаете с моим лицом?
- Много чего! И вам подарю, если хотите, и себе оставлю.
- Как это? И мне и себе?
- Очень просто: сделаю сначала с вас офорт, отпечатаю то есть. Вот как раз доску отполировал, словно знал, что придете. Тут же и напечатаю.
- Значит, это у вас печатный станок?
- Он самый. Тут между валами вас и прокатаю.
- Старинный, небось. Наверное, такой еще и у Гутенберга.
Вообще-то ничего особенного в том, чтобы знать, что был такой Гутенберг. И все-таки вряд ли там в "Пальмире" еще кто-нибудь знает про Гутенберга. Так что удачно, что нашелся повод свое знание показать… Вообще, знание - полдела, часто труднее как раз найти повод, чтобы вышло к месту. Вот он вычитал, что князя Андрея Боголюбского убил его слуга по имени Амбал, кажется. Кто сейчас слышал про такого князя, какой профессор, если только не прямой специалист? А "амбал"- такое слово появилось недавно, и когда Вячеслав Иванович прочитал про слугу-убийцу, сразу обрадовался: как только кто-нибудь скажет при нем: "Вон какой амбал", - сразу можно будет вставить: "А вы знаете, кто такой был Амбал?" Но вот странность: раньше то и дело приходилось слышать: "Амбал… амбал…", а с тех пор как вычитал про того убийцу Амбала - как отрезало, никто не подает реплику, как любил говорить один артист, знакомый метра Сергея Ираклиевича… Ну, зато с Гутенбергом вышло к месту.
- Конструкция от Гутенберга ушла недалеко, это точно. Но сделан в наши дни… Так с меня теперь дневник вашей матушки… А знаете что: давайте сначала съедим борща! Давно уж перегрелся, наверное.
- Давайте! А у меня как раз торт.
Тоже удачно: гораздо интеллигентнее тут же разрезать торт с хозяином, чем просто оставить и уйти.
- Ну, тогда совсем пир! Слушайте, а не пригласить ли и вашу собаку? Как она насчет борща и торта? Сообразим, так сказать, на троих.
И Раков радостно засмеялся своей шутке. Вячеслав Иванович из вежливости тоже посмеялся, хотя шутка вовсе и не показалась такой уж смешной.
- Борщ он может.
- А торт?
- Ну, много чести - тортами его кормить!
- Ничего! А иначе я не согласен. Как же так, есть и не угостить? Я не умею. Ну идемте туда, там у меня и столовая, и почти что кухня.
И Раков распахнул дверь в комнату с буржуйкой.
- Вот. Подлинная, между прочим. Сейчас и не найдешь. Когда спохватился, еле спас одну. Так ведите сюда вашу собаку.
Эрик очень обрадовался, что о нем наконец вспомнили. А еще больше, когда Вячеслав Иванович ввел его в дом: ужасно он любит бывать в гостях, потому что в гостях он всегда оказывается в центре внимания. Вот и Раков, конечно же, сразу восхитился:
- Да, вот это шубастая так шубастая! Вот таких люблю!
А про породу не спросил, пришлось Вячеславу Ивановичу самому заметить как бы между прочим:
- Ирландский ньюфаундленд. Единственный экземпляр во всем Союзе.
- Да ну, - словно бы огорчился Раков, - скучно, наверное, ей без пары. Единственной плохо.
- Он, - Вячеслав Иванович произнес с нажимом это "он", чистотой породы не интересуется.
- Тогда ничего, - закивал Раков, - тогда ничего. Не гордая, стало быть. Тогда ничего.
Между тем он достал для борща алюминиевые миски. И ложки тоже алюминиевые. Вячеслав Иванович подумал было, что миска для Эрика, но оказалось, одинаковые для всех. Вячеслав Иванович не любил алюминиевую посуду, считал, что мягкий алюминий попадает вместе с пищей в желудок, и дома у себя не допускал. Для Эрика тоже миски эмалированные - а тут людские! Хоть и дача, можно было бы завести что-нибудь получше. А еще художник! Но вслух ничего не сказал, решил, что проглотит один раз несколько крупиц алюминия, - ничего.
Ну а что борщ оказался так себе, так это естественно: все равно как если бы Вячеслав Иванович что-нибудь нарисовал и принес показать Ракову. Но зато легче было удержаться и съесть немного. Зато тем труднее было удержаться и не взять целиком отрезанный хозяином огромный треугольник торта, но Вячеслав Иванович стоически отрезал половину от предложенного, объяснив неискренне:
- Я сладкое уважаю мало.
Хорошо Эрику, который знать не знает своего веса, глотает все, что дают.
- Баловство это, - сказал неодобрительно Вячеслав Иванович, с завистью глядя на быстро исчезающий в пасти кус.
- И хорошо, что баловство! - радостно подхватил Раков. - Люблю баловать! Скучно, когда в жизни все по необходимости. Знаете, о чем я мечтал в блокаду? Ну сверх того, конечно, чтобы зайти в булочную, а там хлеб без карточек! Мечтал о праздниках! И не только, что в праздник едят особенно, - просто чтобы праздник!.. Сейчас-сейчас, не буду вас больше томить, отдам вам тетрадку - вот вам и праздник. Хотя с горчинкой пополам.
Раков вышел. Вячеслав Иванович думал, тетрадку дневника придется долго разыскивать в недрах архива, и хотел было взять небольшую добавку борща - пожалуй, он недоел, так что имел на нее право, но хорошо, что удержался. Раков вернулся быстро, и смешно получилось бы, если б застал гостя, торопливо доедающего борщ, - тем более после торта.
- Ну вот вам. Вручаю как законному владельцу. Хоть и жаль расставаться.
Раков протянул Вячеславу Ивановичу совсем обыкновенную коричневую общую тетрадь в дерматиновом переплете. Такие и сейчас выпускаются.
- Одна тетрадь? - зачем-то переспросил Вячеслав Иванович, хотя еще от Туси Эмирзян знал, что одна.
- Все, что получил, все отдаю.
Вячеслав Иванович почувствовал, что вышло не очень вежливо, будто заподозрил Ракова, что тот утаивает часть дневника. А обижать его не хотелось: Вячеслав Иванович надеялся продолжить столь лестное знакомство. Сразу же нашелся и повод:
- Я не о том! Я не сомневаюсь! Я подумал, может, есть еще копия. Вы сказали, жаль расставаться. Хотите, я закажу копию снять на машинке, и один экземпляр вам? Если вам нужно.
Вячеслав Иванович не ожидал, что столь скромное и естественное предложение так обрадует Ракова. Тот смешно засуетился, стал прижимать руки к сердцу, зазвенел своим мальчишеским голосом:
- Замечательно! Если вас не затруднит. Прекрасная идея! Я, конечно, читал, но иногда тянет перечитывать… Чтобы вновь прикоснуться… Вы замечательно придумали!
- Закажу машинистке, чего там, - невольно чуть покровительственным тоном повторил Вячеслав Иванович.
Он раскрыл тетрадь. Очень аккуратный, почти детский почерк. А чернила совсем бледные, цвета голубого неба. Не то выцвели, не то мать их разбавляла водой ради экономии - все могло быть в блокаду.
На прощание Раков тряс Вячеславу Ивановичу руку, совал Эрику еще кусок торта.
- Так я, значит, заеду, как копия будет готова, - пообещал Вячеслав Иванович тем же покровительственным тоном.
Хорошо это он придумал с машинисткой: получалось, что Раков будет чувствовать себя ему обязанным.
Но прозаические расчеты на тему, кто кому больше обязан, недолго занимали Вячеслава Ивановича. Их сменила приятная умиленность. Он шел к станции и думал о том, какие хорошие люди ему встречаются в его поисках. Встречаются и передают друг другу по цепочке, как эстафету. А вокруг на снегу была словно бы разлита сиреневая краска - так все красиво, так все мирно. И вспомнилась, зазвучала сама собой средняя часть Концерта для скрипки Чайковского… Жалкие люди, которые лишают себя настоящей музыки, не хотят ничего знать, кроме эстрадной пошлости, как эта молодая дура Стеша. И еще на что-то надеется, крутит перед Вячеславом Ивановичем хвостом… Эрик бежал впереди, то и дело сливаясь с сиреневыми тенями сугробов. Хорошо быть художником, жить в пустынном зимнем пригороде…
Зато в вагоне электрички шумела компания мальчишек лет по шестнадцати - пьяных и наглых. Вячеслав Иванович прошел мимо, не обращая внимания: с Эриком он никого не боялся, - и уселся в другом конце вагона. Почти тотчас к нему подсела одинокая девушка.
- Можно, я к вам? А то я их боюсь. Сейчас полезут приставать. У вас такой защитник.
Вячеслав Иванович молча кивнул и привалился к стенке: ему хотелось спать - обычное дело, когда встаешь каждый день в пять утра. Да и от свежего воздуха разморило. Качание вагона убаюкивало. Один из компании встал, качаясь, пошел по проходу. Постоял, посмотрел. Эрик приподнял голову с передних лап, тоже посмотрел. Пьяный мальчишка повернул назад.
- Видите, боится, - сказала девушка.
Вячеслав Иванович снова молча кивнул и закрыл глаза.
Приснилось ему, что у него есть отец. Нет, не детство! Будто он взрослый, теперешний, приходит к себе на работу, а там с ним работает отец - пришел раньше и уже разделывает мясо. Точными, быстрыми движениями - по высшему классу! А у самого Вячеслава Ивановича почему-то ничего не получается, за что ни возьмется, - словно сразу всему разучился. Но отец все время говорит: "Ничего-ничего, сынок, сейчас все поправим!" - и так же точно и быстро делает любую не получающуюся у Вячеслава Ивановича работу: режет морковь звездочками, баранину шпигует чесноком. И хотя у самого Вячеслава Ивановича никакая работа не получается - состояние непривычное! - никогда ему не было так хорошо и спокойно, потому что есть родной человек, который всегда поможет, все исправит. Всегда Вячеслав Иванович рассчитывал только на себя, знал: сам не сделает- никто за него не сделает, и вдруг сразу это правило устарело: отец все умеет, отец все исправит и сделает! От этого легкость - будто летал во сне. Больше ничего не происходило: отец снова и снова подходил, улыбался, помогал. Да еще в самом начале сна, когда Вячеслав Иванович только-только надел халат и вошел в кухню, они с отцом сошлись перед разделочным столом и бегло привычно поцеловались. Не объятия и поцелуи, как после разлуки, а именно бегло и привычно, не столько поцеловались, сколько коснулись щеками, потому что видятся-то каждый день…
Вячеслав Иванович проснулся, но еще продолжалась в нем инерция сна: лицо отца представлялось ясно, и жило чувство защищенности умением и силой отца… Напротив сидела незнакомая девушка, компания все так же шумела в другом конце вагона. За окнами совсем стемнело.
- Где это мы едем?
- Удельную проехали.
- О, все проспал.
Вячеслав Иванович сказал просто так две случайные фразы, девушка же отвечала с чрезмерной готовностью:
- Где же спать, как не в электричке! Когда рано встаешь. Особенно, кому каждый день из загорода на работу.
Вячеслав Иванович промолчал, а то разговоришься и познакомишься, сам не ожидая. Правда, с Ларисой у них уже пошло на спад, скоро нужно будет ему искать себе новый беженет, но девушка напротив была не из тех, с которыми приятно показаться на людях, - он всегда заводил такие беженеты, чтобы приятели завидовали, а про эту сказали бы: "Ну, постарел, лучше уже найти не может…"
- Не знаю, как бы я доехала, если бы не вы с вашей замечательной собакой, - еще раз попыталась девушка. - У меня подруга один раз так попала.
Вячеслав Иванович чуть было не клюнул на комплимент Эрику, уже хотел было сообщить, что Эрик - единственный в Союзе, да в последний момент спохватился, удержался. Сказал только:
- Пустяки, о чем разговор.
Электричка подходила к Финляндскому. Как обычно, все начали вставать, копиться у выходов, а Вячеслав Иванович сидел себе спокойно, он всегда старался выходить последним, чтобы Эрику в давке не наступили на лапу. За окном все усложнялось переплетение станционных путей.
Вячеслав Иванович не помнил, как его увозили отсюда на Ладогу в апреле сорок второго, - знал только, что увозили именно отсюда. Но сейчас вдруг показалось, что помнит. И будто зашел к ним в вагон веселый дядька-машинист и крикнул: "Кто замерз, возьму погреться на паровоз!"
Кажется, девушка тоже не торопилась вставать, но Вячеслав Иванович уже искренне не замечал ее: да будь она хоть знаменитой киноактрисой, не до беженетов сейчас! В нем росло нетерпение погрузиться в дневник - и вернуть потерянный кусок жизни. Он готов был отдать сейчас все любовные свидания за единственную встречу с собственным детством. Не помнил, как и добирался с вокзала…