27 ноября 41 г.
Интересно все-таки: переживем ли мы это ужасное, хотя и интересное время, а если переживем, то вернется ли старое счастье? Как мы не ценили свою, пусть не очень интересную и красочную, но зато безмятежную, беспечную, сытую жизнь! Подумать только, можно, можно было зайти в любой магазин, в любую столовую и за деньги получить все. Можно было зайти в любой Росконд и тут же съесть два пирожных. А над вегетарианской столовой мы смеялись! Прикрепили бы нас сейчас к довоенной вегетарианской столовой - и ничего больше не надо! Теперь мы голодаем и счастливы, если один раз в день съедим по тарелке супу с крохотным кусочком хлеба и котлету (часто без гарнира) - и это на весь день, если не считать двух чашек жидкого какао или кофе на воде и двух поджаренных микроскопических кусочков хлеба (утром один, вечером другой). Конечно, это еще не голод, если раз в день имеешь возможность пообедать, это еще далеко не голод, но ужаснее всего, что ты имеешь деньги и ничего на них не можешь купить. Мы все, кроме Пети, иждивенцы, значит, имеем право съесть в день 125 гр. хлеба, 5 гр. сахару, 25 гр. крупы, 25 гр. мяса и меньше 20 гр. растительного (но не животного) масла. И это все. Ну ладно я, я выросла, но дети-то растут! Пете по рабочей карточке полагается в два раза больше, и ему стыдно перед нами. Когда он обедает на заводе, там ему отрезают карточки. Он уходит с кастрюлькой и почти ничего не приносит. Ему стыдно, что он мало принес, а сэкономить от обеда больше не может. А я? По-настоящему, если бы я была настоящая мать, я бы все отдала детям, но я не могу удержаться, я почти весь свой паек съедаю сама. Сначала отделю половину и скажу себе твердо: "Это детям!" Свою половину съем и думаю: если отщипну еще три грамма, ничего не будет. Потом не могу удержаться и еще три грамма… И все-таки я говорю: пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город. Что угодно, только не это! Мы сейчас голодаем почти, сидим в холодных комнатах без свету (свет включается только во время тревоги и ночью), но пусть нам останется надежда на светлое будущее!
Вот такая первая запись. "Конечно, это еще не голод…" В конце-то ноября!! "Я почти весь свой паек съедаю сама…" Почти! "Пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город…" И даже: "Пусть нам останется надежда на светлое будущее!" Это подлинное, вот в чем дело! На собрании и Вячеслав Иванович сказал бы так же; он знал толк в выступлениях на всяких собраниях, умел сказать как надо - скакандо, как он называл такие выступления про себя, - но чтобы писать вот так для себя, нужен особенный настрой, нужны подлинные чувства! И они переживались его матерью 27 ноября 1941 года.
И тут Вячеславу Ивановичу пришла мысль вообще-то очевидная, но поразившая, как открытие: ведь мама тогда не знала - и никто не знал! - что Ленинград не сдадут, что город продержится девятьсот дней - и выстоит! Это мы сейчас знаем - и уверены, что иначе не могло и быть. Мы знаем, что величайшие страдания оказались не напрасны. А тогда?! Сдали же Минск, Киев, Одессу. Как же можно было точно знать, что не сдадут и Ленинград?! Надеялись - да! Но надеяться или знать точно - совершенно разные состояния. И чтобы хоть сколько-то почувствовать то, что чувствовали тогда они здесь, в Ленинграде, нужно не только знать размеры тогдашних пайков, тогдашние морозы, знать, сколько сброшено бомб и выпущено снарядов, - нужно еще суметь как бы отключить свое знание новейшей истории, нужно забыть, чем кончилась блокада, остановиться на 27 ноября 1941 года - а дальше неизвестное будущее…
И только тогда перечитать: "Пусть будет еще хуже, но пусть только не сдают город…"
28 ноября.
Сережа читает книжку, которая называется "Вечный хлеб". Фантазия. Ее написал тот самый Беляев, который написал "Человек-амфибию". Мне когда-то она нравилась, увлекательно пишет, а сейчас попыталась, чтоб отвлечься, но не могу: все страдания там, на страницах книги, кажутся такими маленькими рядом с нашими. А Сережа читает. Сам читает и вслух Славику. Там про хлеб, который разрастался сам из воздуха. Сережа читает и говорит: "Вот бы нам сейчас такой хлеб! Я бы сначала сам наелся, потом накормил бы Славика, плаксу Ритку, вас с папой. А еще потом, когда хлеб бы совсем разросся величиной с дом, всех соседей, всех дистрофиков!" Я не знаю, может быть, ему лучше не читать такую книжку? Чтобы меньше думать о еде. Мы все время думаем о еде. Раньше мысли были в голове, а теперь в животе. Сережа понимает, что горе из-за немцев. Славик тоже немного понимает, но плохо. А Риточка не понимает совсем. Как ей объяснить, почему мама дает мало кушать? Счастливые, у кого нет детей или у кого эвакуированы! А когда все время видишь…
1 декабря.
Нас прикрепили к булочной здесь рядом, на Красной Коннице. Бабы говорят, на Суворовском булочная лучше. Вот и Туся всегда старалась на Суворовский, а она знает, где что. А ничего не сделаешь, теперь и она сюда на Конницу, раз прикреплена. Петя переносит хуже, чем я, а ведь он всегда сильней. И карточка у него рабочая. Он приходит через три или четыре дня, старается принести, оторвать от себя. Только мало может. Сережа рассказывает про дрожжевой суп в школе. Он как взрослый мужчина. Мужчины рассказывают, как ели где-то, и не хотят брать от меня ни микроскопической крошки. Только маленькие ничего не скрывают, берут все и просят еще. Только нет этого еще! Даже близкие люди становятся раздражительными. Я сказала Пете, что еще не совсем голод, а он вдруг как закричит шепотом: "Это голод! Голод! Запомни: голод!" Так зло.
2 декабря.
Радость Петя принес шроты. Назвали, как в насмешку, похоже на шпроты. Как я их любила до войны! Такие почти черные рыбки, и вкус совсем особенный! А крабов не любила. Ужасно вспоминать, как в конце августа или уже в начале сентября, все по карточкам, в магазинах стояли свободно банки с крабами. Без карточек! И никто не брал. Петя сказал: "Давай купим. А то вдруг перебои с мясом?" Конец августа, но будто сто лет назад. Петя сказал шепотом: "Вдруг перебои с мясом?" - и самому стыдно, будто паникер. А я не послушала. Оттого что не любила никогда крабов. Ну и из-за денег: они дорогие, жалко стало тратить. Я копила на шубу. Хотела лисью шубу. Какая я подлая: копила на шубу и пожалела потратить на консервы, на еду, хоть и на крабов. Вернуть бы тот день! Я бы ходила по всем магазинам и покупала, покупала, покупала! Крабов, крабов, крабов! А еще до этого шоколад свободно лежал! И стало исчезать - разом, в один час. Вернуть бы тот день! Самое ужасное - своя глупость.
6 декабря.
Славик рисует квадратики на бумажке, которые называются "карточки", потом их отрезает и сам себе за них отоваривает продукты: маленькие кубики - "мясо", большие кубики - "хлеб". Рисует - отрезает. Часами. Риточка и этого не может. Я ложусь в кровать и прижимаю ее. Должно же что-то от меня переходить в нее! Тепло. И какая-то сила, если очень захотеть. Пусть выходит из меня, я согласна: из меня - в нее, из меня - в нее! Сережа, когда не в очереди, сам с собой играет в шахматы. Я раньше так гордилась, когда его хвалили во Дворце пионеров. А теперь кому нужны эти шахматы? Туся мне говорила: "Сходи во Дворец, может, твоему Сереже полагается паек, как одаренному ребенку!" Я пошла, как дура. Там никаких шахмат, там сплошь госпиталь. Сегодня в нашей прикрепленной булочной какой-то парень схватил из рук паек у женщины. Схватил и сразу кусает и глотает. На бегу. Его схватили и стали бить. А он глотает, пока все не доглотил. Смотреть- ужасно. Но правильно, что били! Мне не жалко! Что будет, если начнут вырывать хлеб из рук! Это все равно что убить заживо. Та женщина так и осталась без пайков на семью. Она к продавщице, та и слышать не хочет. Вот кого жалко, а не бандита!
Вячеслав Иванович отложил тетрадь. Нужно было передохнуть.
Он забыл было, что не ужинал, а тут сразу мощно включился голод, вдвойне против обычного - видно, заразился голодом от чтения. Открыл в нетерпении холодильник, и в который раз ему показалось, что наполненный холодильник прекраснее любого сейфа с драгоценностями. И богатств в нем неизмеримо больше, чем в сейфе. Что такое золото и всякие блестящие камешки рядом с ароматным сыром, с серебристым рыбьим боком, бархатистыми ломтями ветчины? Вот истинные ценности! Ну почему отец работал на каком-то заводе, а не поваром? Были бы сейчас живы с матерью. Да не только в предусмотрительности дело, в умении жить, - неужели какая-то радость иметь дело с металлом? Он же мертвый! Руки холодит, и больше ничего. То ли дело в пищевой промышленности - ведь продукты, они живые, они греют!
Вячеслав Иванович поел. Нужно почитать такой вот дневник, чтобы осознать до конца, какое это счастье - поесть. Не объедаться, - объедаться до тяжести в животе, до сонливости противно, - а в меру поесть. Об этом обычно стесняются говорить, повторяют с глупым высокомерием: "Не в еде счастье", - а вот и нет: в еде! Надо поголодать, чтобы понять, какое счастье в еде.
7 декабря.
Да, голод. Он все перевернул. Раньше мы боялись обстрелов и бомбежек. А теперь бомбежка - такая мелочь. Спускаюсь в бомбоубежище только ради маленьких. Они тоже не хотят, Славик каждый раз плачет: "Не хочу в бомбежище!" Петя слишком пьет воду. Я твержу, что нельзя, что вредно много воды, по радио специально говорили, а он кричит и злится, а сам пухнет. Теперь, когда кто толстый на улице, значит, опух. Самое плохое, лучше худеть до костей. Вечером поила Риточку молоком. Соевым, конечно. Достала стакан. Она пьет, и вдруг как заплачет. Я испугалась: "Что случилось? Животик болит?" Она все плачет. Потом показала пальчиком, между слезами: "Так мало! Сейчас кончится!"
10 декабря.
Вот и газета стала в два раза меньше. Как будто машины тоже голодные и едят бумагу. Наши освободили Тихвин. А вдруг это начало? Туся пришла, плакала, говорила, скоро снимут блокаду. Тогда сядем все за стол и по-настоящему пообедаем.
14 декабря.
Прошло четыре дня, и нет чувства, что вот-вот, что сегодня-завтра. И разговоры прекратились. Люди ходят медленно. А время еще медленнее. Обменяла на продукты обручальные кольца. Настоящее червонное золото. Вспомнила, как мы с Петей, но слабо вспомнила. Волновало не воспоминание, а сколько дадут. Получила: 2 кило риса, 2 кило сахара и буханку белого хлеба. Я не говорю, что мало, - нет, это страшно много сейчас, это жизнь! Риточка поела и смеялась, а она уже больше месяца не смеялась. Золото - чепуха, мертвый хлам! Но откуда у него это? У этого? И сам сытый. А глаза страшные, холодные и пустые. А еще - похотливые. Сейчас не встретишь такого мужского взгляда, как раньше, - словно раздевает, сейчас все как бесполые. А этот - он может, он же жрет сколько хочет! Откуда у него? Где ворует? У меня руки тряслись, когда я брала продукты, и его дающие руки совсем близко. Был момент: чуть не поцеловала из благодарности. И ненависть. Как я его ненавидела и ненавижу! Сама бы вызвалась расстрелять. Жалко, выдать нельзя. Потому что если отбирать наворованное, то, что мне дал, тоже отберут. А я должна была принести. Чтобы дети поели. А еще - страшно писать: я была рада, что Петя на заводе. Сразу все не съешь, достанется и ему: ведь 2 кило риса, 2 кило сахара. Достанется и ему, но детям - больше. Пусть больше детям! Я очень хочу, чтобы он выжил, но я уже готова, что он может не выжить. Когда так пухнут, это плохой признак. А если все равно не выживет, зачем зря отрывать от детей? Как страшно, что я так думаю.
Да, золото - чепуха. Вячеслав Иванович словно держал в руках вместе с матерью этот рис, этот сахар, эту буханку. Ощущал тяжесть, благодатную тяжесть. Золото - чепуха рядом с вечными ценностями: хлебом, сахаром… Но кто такой - этот с холодным раздевающим взглядом? Откуда у него? Где крал?! Оставила бы мама какую-нибудь примету! Ни имени, ни адреса, ни шрама через все лицо. Почему-то вспомнился Борис Борисович, махинатор из цеха холодных закусок, с вечным отвратительным запахом пота. Нет, по возрасту никак не подходит, но когда читал про блокадного мародера, тот невольно представился похожим на Бориса Борисовича…
17 декабря.
Зашла к Зине. Они что-то ели и, когда я входила, спрятали. Родственники! Мне не надо, но могли передать маленьким! В очереди рассказывают про какую-то блаженную Анну Ивановну, которая дарит доходягам мешок крупы. Я не верю. Вроде сказки про скатерть-самобранку. Сегодня у проруби попросила одного помочь, потому что такая наледь вокруг. А он: "Сам еле ноги волочу". После этого верить в Анну Ивановну! Петя, когда дома, сидит, сидит, молчит. Так сидел-сидел и вдруг сказал: "Ты не бойся, я не умру, пока не получу карточку за январь". А я кивнула.
21 декабря.
Бомбежка. За две недели отвыкла - и снова. В бомбоубежище Зина с шоколадом. Без стыда. И хоть бы крошку! Я хочу, чтобы эта тетрадь сохранилась, чтобы прочитали и Сережа, и Славик, и Риточка. Как вы им посмотрите в глаза, дорогая двоюродная тетя Дубровицкая Зинаида Осиповна?
Ну вот и названа полностью та тетушка, фамилию которой не удостоила запомнить блокадная Туся. Та тетушка, через которую ниточка к сестре. И если жива эта Зинаида Осиповна Дубровицкая, он выполнит завещание матери, посмотрит ей в глаза.
25 декабря.
Прибавили по карточкам. Неужели выживем? Ну хотя бы дети. Одна тетка плясала в булочной. А у меня нет сил радоваться по-настоящему. Петя ушел на завод. Мы ничего не сказали, но оба знали: за карточками. Попались довоенные фотографии. Совсем другие лица. А сейчас Сережа совсем старичок. Он спросил: "Мама, а человек умирает совсем-совсем?" Я подумала солгать и утешить, но не смогла. А легче тем, кто верит в сказки: в загробную жизнь, в Манну Иванну. Зина мне когда-то говорила с превосходством, что верит, что не верят одни бесчувственные. Верит, а сама…
30декабря.
У Сережи в школе Новый год. Сережа читал стихотворение "Люблю тебя, Петра творенье!" Всех детей накормили обедом и не вырезали за него карточки. Петя не вернулся. А сказал: "Не умру, пока не получу карточку". А может, карточки дадут 31-го?
31декабря.
Пришла незнакомая женщина, принесла Петину карточку. Он получил, отошел, присел и умер. Вот так сдержал слово. А женщина шла с Выборгской стороны, несла карточку. Я забыла спросить, как ее зовут, а она отдала, рассказала и сразу ушла. Совсем незнакомая.
И тоже никаких примет, никакой надежды найти эту женщину, которая шла пешком с Выборгской стороны, чтобы принести карточки незнакомым людям… Внезапно ожило еще одно воспоминание, звуковое. Вячеславу Ивановичу стал слышаться скрип шагов по снегу - особенных шагов: медленных, шаркающих, но бесконечно упрямых, бесконечно терпеливых… И вот такими шагами - с Выборгской стороны к Смольному, к незнакомым людям… Пять или шесть остановок метро с пересадкой.
3 января.
Год новый - голод старый. Потерялись цвета. Все бело или черно. И нет чувств. Идет впереди - сел в сугроб. Не встанет. Обхожу, как камень. Видела, как грузят: сидячими.
14 января.
В доме напротив мальчик пошел за хлебом и потерял карточки. Всей семьи. Вернулся и повесился. 12 лет. Стали раздевать мертвого, нашли в валенке. Провалились в дыру в кармане. Мать сошла с ума. А кто взял эти карточки?
20 января, кажется.
Из жакта смотрели, кто живой. Мы еще не трупы. Хорошо научилась перекачивать силы Риточке. Лягу, прижму, они текут в нее.
Февраль.
В ушах как вата и все какой-то звон нельзя ложится Сережа тормоши их
Вот и март
Можно совсем не есть легкость во всем колокола и трубы неправда что его убили нет никаких осколков вот как это бывает оказывается
Все. А точку не поставила. Словно сохранила за собой право когда-нибудь вернуться и поставить точку… Да, вот как это было, оказывается. И дальше много пустых страниц, как символ непрожитых лет.
Нет, еще не все, еще в конце снова записи! Тетрадь начата и с другого конца - и другим почерком, а чернила те же. Крупный почерк отличника по чистописанию.
Такое было настроение у Вячеслава Ивановича, что не улыбнулся он заголовку, но схватился читать с большим нетерпением, чем если написано было бы, что неизвестный рассказ Толстого.
ВЕЧНЫЙ ХЛЕБ
Литературный рассказ писателя Сережи Сальникова
Ученый академик Иван Пирогов в осажденном, но не сдавшемся проклятому врагу Ленинграде срочно выполнял почетное и ответственное задание командования: изобретал новую пищу, которую можно добыть на месте в суровых условиях блокады. Он хорошо знал, что мельчайшие, невидимые на глаз существа, называемые бактериями, растут очень быстро и содержат все питательные вещества, необходимые человеку. И он решил вырастить бактерии, которые росли бы на кирпичах, превращая несъедобное вещество кирпичей в съедобное для людей, даже которые ослаблены элементарной дистрофией. Нужно было работать очень быстро, пока все люди в Ленинграде не умерли с голода. Он работал по-стахановски, без всякого отдыха. Он видел, что люди вокруг начинают умирать, не дожидаясь его изобретения. Он плакал и старался работать еще быстрее. И наконец увенчалось успехом! Академик Пирогин выпустил своих новых бактерий по разбомбленному дому, и они расползлись по кирпичам. И поехал докладывать в Смольный. На другой день к этому дому подъехал сам товарищ Жданов и товарищ Андреенко. Академик Пирогин стал отламывать куски кирпича и есть, потому что уже съедобный продукт. За ним поели товарищ Жданов и товарищ Андреенко. Все согласились, что продукт вкусный и питательный. Сразу вокруг бывшего дома, силой науки превращенного в огромный буханок, сбежалась толпа дистрофиков. Чтобы не ели сразу много, потому что опасно при элементарной дистрофии, пришлось ставить милицию, которая сама голодная, но стерегла от толпы и стерегла от себя. Противные бабки-дистрофички кричали с визгом на милицию и размахивали руками, как в очереди. С этого радостного дня все стали сыты. Ленинградцы перестали быть дистрофиками, стали сильные, пели песни, смеялись и быстро ходили, даже бегали. Воду приносили сразу по два ведра.
Академик Пирожков стал думать дальше, как выйти из блокады. Он придумал: надо подпилить снизу острова, на которых раскинулся Ленинград, острова превратятся в огромные плавучие корабли и прорвут блокаду.
Так сделали. Корабли-Ленинграды двинулись в залив, огромные и грозные. Первым плыл Васильевский остров и палил из всех пушек. За ним Петроградская сторона. Сбоку ЦП КО, как эсминец сопровождения. Встречные линкоры и подлодки гитлеровцев разбивались и тонули. А минные поля нипочем. Грозные корабли-Ленинграды выплыли в море и ударили прямо по Германии. Гитлер от страха обделался кровяным поносом. Его посадили в клетку, возили и всем показывали. А кормили по иждивенческой карточке, чтобы знал, гад!