- Слава богу! А она меня знаешь почему ненавидит? Потому что я Альгису доверенность не даю на машину. Она, когда выходила, думала, будет фон-барыней на "Волге" раскатывать, а вышло - фиг. Не понимает, что не могу я без баранки, потому что всю жизнь! Да сколько я для этой моей тачки чаевых перебрал, скольких свиней катал, - взять да уступить?! Я не этот, не король Лир. Хотите - покупайте. При заработках Альгиса. Если бы она не сосала. А знаешь, что я тебе скажу: кто за рулем не сидел, тот не жил полной жизнью. Все равно что с женщиной не спал.
- Ну уж ты!
- Точно! Настоящий мужчина должен владеть пространством.
Его ладони - широкие, уверенные - сделали чувственное движение: будто крутанули невидимую баранку.
Появился Альгис. В одной тенниске, взмокший после работы.
- О, Славка, салют! Уф, выжал из него килограмм сала. Лежит сейчас, отдыхает.
- Кто за гусь?
- Э-э, профессиональная тайна. Но тебе, как другу: бывший балерун. Завязал со своими танцами, его и разнесло. Жрет, не двигается. Я ему: бегайте и меньше ешьте. А он: надоело, с детства только и режимлю, теперь хочу наконец в свое удовольствие. А удовольствие - жрать и валяться, понял? Ладно, посиди, сполоснусь немного.
Альгис двигался резко и весь был угловатый, без закруглений: острые плечи, острый подбородок, острые скулы. И говорил так же - отрывисто, телеграфно.
- Видал, работенка? - кивнул вслед сыну Костис. - Не может халтурить. Я ему: да не выкладывайся так! Пришлепнул, помял слегка - следующий! При нынешнем спросе. Не может.
В прихожей послышались голоса, хлопнула дверь. Вернулся Альгис, на этот раз в свитере.
- Проводил и выпроводил. Жирные надоели! Хочу тощего и здорового, вроде тебя. Я бы скидку, ей-богу. Мечтаю о благородных мускулах! Думают, им не надо. Им больше и надо!
- Заметано. Если соберусь, скидка с тебя. И шел бы в спорт.
- Ага! Там работать за ставку. Массажист команды - там двадцать лбов, представляешь? После них ничего не сможешь… Что нового?
- Он тут уже загадал загадки, - сказал Костис. - События у человека.
- Научился тресковую икру под паюсную гримировать?
Вячеслав Иванович рассмеялся:
- Каждый гадает в меру своей испорченности. Но тут такое дело, что не догадаться: узнал я про своих родителей.
И Вячеслав Иванович рассказал.
Альгис слушал с непонятной неприязнью. Будто стал еще угловатей. И сказал, когда Вячеслав Иванович выложил свою историю до конца:
- Вымерли, говоришь? А что не все вымирали, это ты знаешь? Что некоторые очень даже жили?
Вячеславу Ивановичу не хотелось об этом думать. Почему-то так получалось, что Альгис своей фразой бросал тень и на его родителей тоже. Логики никакой: повторить снова слова Альгиса, и легко доказать, что тот четко отделил родителей Вячеслава Ивановича от тех, кто "очень даже жили". А все равно получалось. Поэтому Вячеслав Иванович ответил неохотно:
- Ну были, слыхал. Но немного.
- Вот именно, были! Много - немного, кто их сосчитал? Были и есть до сих пор. Процветают. К одному ходил лично, жиры растрясал. Он и не скрывает. Хвастает: многих спас в блокаду. Он сидел в транспортной службе при аэродроме, понял? За что спасал, не надо спрашивать: не квартира - комиссионка. Особенно фарфор. Знаток!
Вячеслав Иванович понимал, что говорит невпопад, а все равно не удержался:
- После моих ничего не осталось. Да и не было.
Тут уж не выдержал и Костис:
- Славик, милый, кто же говорит про твоих? Те могли копить, которые близко ко всякому снабжению. Конечно, не твои! А мне сосед сверху тут рассказывал про одного деятеля. Фамилию умолчим из сочувствия к детям: они-то не виноваты. Не всякое яблоко…
- А про яблоко знаете такой интересный факт? - Вячеслав Иванович хоть и был не в настроении от этого разговора, но, как всегда, не смог удержаться, блеснул эрудицией: - Отец Пестеля был генерал-губернатор Сибири и жуткий взяточник. Вся Сибирь стонала, так обирал. А сын - ну, сами знаете. Вот куда закатился от яблони!
- Да, потому и замнем фамилию. И про отца Пестеля лучше бы забыть ради сына…
- Вот уж нет! - Альгис резко двинул вперед своими угловатыми плечами, словно протаранить хотел. - Вот уж… Правда всегда полезная, и ни для кого ее нельзя заминать. Больно щедрые - правдой разбрасываться!
- Да ладно тебе, - благодушно оборвал сына Костис. - Все равно вы, молодые, и не слыхали о таком. Я не о Пестеле, а об этом деятеле. Вы не слыхали, а в свое время - знаменитая личность. Библиотеку собрал между делом, но сам, понятно, не спец, и собирал больше для бахвальства, ну и позвал одного старого книжника ее приводить в божеский вид. Систематизировать. Сразу после войны. Тот пришел, полез к полкам, а там за книгами - консервы! Запасы, как у хомяка! Главное, сам о них забыл - библиоман, чтоб его! А тот книжник сам все пережил, не выдержал, написал куда следует. Потом скоро расстреляли этого деятеля. За что стреляли, может, и клевета на него, ну а за все, по совести, получается правильно: речи говорил, призывал, а дома - обыкновенный хомяк. Самое подлее дело… Вот так, милый Слава. А твои родители - светлые люди, разве ж кто про них говорит?
Все разумно сказал Костис, разложил по полочкам, как говорится, ничего не возразишь. А обида у Вячеслава Ивановича росла и росла. Альгис - его лучший друг, никогда ни за что его Вячеслав Иванович не осуждал, и Костис - отличный старик! Но вот не поверил сейчас Вячеслав Иванович, что этот же Альгис не поступил бы, как тот снабженец с аэропорта или как тот деятель- если бы смог, конечно, если бы оказался на их месте! Что же, зря он сам отбывает почасовиком в "группах здоровья", силы бережет для частных клиентов? Зря Костис "Волгу" свою купил на чаевые? Простительные слабости - но не им осуждать! Кому другому Вячеслав Иванович сейчас бы наговорил! Но ему не хотелось ссориться с Альгисом и Костисом.
- Могил не осталось - я бы памятник!..
- Памятники уже стоят - на всех. Хоть на Пискаревском, хоть на Серафимовском. К Пискаревскому подъезд лучше, а перед Серафимовским у меня движок заглох на переезде, - сказал Костис. - Там же электрички через пять минут, могли запросто туда же залететь- на Серафимовское. Да пассажиры попались- старухи немощные, не подтолкнуть… А памятник мне серафимовский нравится больше.
- Все равно лучше бы свой. Поставил бы скамейку, развел жасмин. Я больше всего люблю жасмин.
- Памятник на могиле - себя тешить, - сказал Альгис. - Мертвым все равно.
Тоже справедливо сказано - и тоже неприятно слышать.
- Я раз вдову вез на Богословское. Вдовы вообще разговорчивые. - Костис подмигнул. - Рассказала, ее муж был дирижером, и она над ним художественный бюст поставила. Скульптору заказала за бешеные деньги. Он весь вдохновенный, жест у него, и палочка в руке. Все мраморное. Так на второй день отломали палочку. Другая бы успокоилась, а она узнала про реставраторов- знаешь, в самом Летнем саду реставрировали, когда там у статуй мечи поотбивали, пальцы, целые головы, - и приделали ей новую палочку. Как новая! Но опять отломали! Очень она возмущалась хулиганами.
Говорит, закажу вставить стальную и закрашу под мрамор, - несдающаяся женщина! И хлопот у нее с памятником- больше, чем с живым мужем. Вот она и при деле.
Вячеслав Иванович невольно улыбнулся. Альгис тоже, наверное, почувствовал, что лучше поговорить о чем-нибудь другом, спросил:
- Как твой беженет?
Он перенял этот словокомплекс, как и большинство продуктов словотворчества Вячеслава Ивановича.
- По-прежнему. Уже слегка коптит. Но что в ней хорошо - доверчивость! Недавно при ней с языка это самое слово. Она пристала: что такое? что значит? Говорю, это по-французски: если перевести - "страстная любовь в зрелом возрасте". Самое модное сейчас. Сейчас, говорю, девочки не в моде. Обрадовалась! Теперь только и слышно: беженет да беженет. И французский язык хвалит: у нас целая фраза, а у них одно слово!
Послышался щелчок замка во входной двери, и сразу же - уверенный четкий стук каблуков.
- Не ходит, а чечетку бьет, - проворчал Костис.
Дверь распахнулась - и весь проем заняла плотная фигура Клавы. Килограммов девяносто в ней наверняка.
- Привет, Славуля!
Вячеслав Иванович знал, что Клава его ценит как полезного знакомого, доставателя тортов, рыбы и прочего в том же роде.
- Здравствуй, Клаша.
Из дружбы с Альгисом он старался быть с нею приветливым.
- Прошлась - ну ничего! Могла и не выходить.
- Ну что ты, Клаша, а моцион?
- Ай, чтоб вас обоих с вашей физкультурой. Помешались совсем. Нет, чтобы взять сумку и по магазинам. Хоть бы польза. Вы тут бегаете, а в Пушкине, может, английские туфли выбросили!
Ну не доказывать же ей чего-то всерьез! Вячеслав Иванович сказал:
- Ты неблагодарная, Клаша: от бега гормоны стимулируются. А мужику без гормонов - никуда.
- Толку от ваших гормонов!
Альгис вдруг дернул острым плечом и выбежал, хлопнув дверью.
- Правда глаза колет, - сказала вслед Клаша.
- Я таких из мотора в чистом поле выбрасывал, - прогудел своим басом Костис.
- Ах, папаша, было б мне за тебя, а не за твоего сыночка!
В голосе Клавы прозвучала странная смесь досады и игривости.
- Ух, баба! - только и сказал Костис, выходя за сыном.
Вячеслав Иванович наблюдал сцену с интересом, точно дело происходило в театре. Ну и вдобавок снова радовался про себя, что не является действующим лицом. Предупреждал же он Альгиса! Теперь пусть не жалуется- сам виноват
А Клава, проводив глазами свекра, уставилась на Вячеслава Ивановича:
- Жалко, мы с тобой, Славуля, поздно познакомились. Уж я бы тебя не упустила, будь спок!
Вячеслав Иванович чувствовал себя в безопасности и ответил благодушно:
- У любви, как у пташки, крылья, как поется в популярной арии. Вдруг бы: два крыла - и в облаках?
- Не-ет, не упустила бы. Ты меня плохо знаешь, Славуля. Но еще не поздно узнать получше. Оказывается, не в такой уж он безопасности. И Вячеслав Иванович ушел в защиту:
- У меня ревнивая любовница.
- Не жена же.
В глухую защиту:
- Мы собираемся пожениться.
- Именно, что собираетесь. Если б хотели, уже б давно.
- Я, Клаша, такой галантный, что ношу женщин на руках. А потому выбираю маленьких.
- Да уж, на руках вас самих - что тебя, что муженька моего. Правда, что от дурной головы ногам нетпокоя.
Вячеслав Иванович решил уже, что отбил атаку, но Клава вдруг решительно шагнула к нему, на ходу сгибая руки, точно и в самом деле собралась поднять его на руки. Только этого не хватало!
Вячеслав Иванович живо вскочил и укрылся от внезапного натиска за обеденным столом.
- Нет уж, носи мужа. Он только и мечтает.
Клава остановилась, махнула рукой презрительно:
- Очень нужно. А ты трус, Славуля. Все мужики нынче трусы.
Надо было бы ответить так, чтобы запомнила! Есть же наверняка интересные факты про благоразумное отступление, но ничего не вспомнилось, и Вячеслав Иванович сказал только:
- Со всеми - ничего. Лишь бы не хуже всех, - и спасся через ту же дверь, что Альгис с Костисом.
Те стояли в кухне. Сейчас бы закурить - и были бы при деле. Но оба не курили и потому выглядели немного растерянными.
- Что, и тебя? - обрадовался Костис. - Ну, баба!
- Я-то уйду, а вы останетесь, - с превосходством сказал Вячеслав Иванович.
- Чего-нибудь придумаем, - утвердил Костис, бодрясь. Но бодрость его казалась искусственной.
- Давайте-давайте, напрягите мускулы головы.
В устах Вячеслава Ивановича это означало: "подумайте". Поговорку эту он когда-то услышал от одного туляка, с которым бежал вместе в сверхмарафоне из Таллина в Вильнюс через Ригу. Услышал и перенял. Альгис мрачно молчал.
Оставаться дольше было незачем. Попрощался Вячеслав Иванович так поспешно, что чуть не забыл торт в холодильнике. Вспомнил, когда уже был в пальто. Хорошо, что не пришлось возвращаться: он хотя и не верил в приметы, а все же лучше уходить сразу, с первой попытки. Не очень хотелось, но заставил себя заглянуть в комнату к Клаве.
- Пока, Клаша. Береги мужчин, они хрупкие!
- Да ну, товара этого! Заходи, Славуля. Альгис буркнул на прощанье:
- И какого рожна ей надо?
- "Ты этого хотел, Жорж Дантес!" - ответил Вячеслав Иванович, хлопнув Альгиса по плечу.
Есть такая цитата, один доцент ее очень любит, который постоянно заказывает Вячеславу Ивановичу наполеоны. В чем там дело, Вячеслав Иванович не знал: то ли это Пушкин сказал перед дуэлью, то ли царь Николай после дуэли, - но повторял, потому что звучало хорошо: и снисходительно, и убедительно. Смешно, но сам доцент сослался не то на Мольера, не то на Вольтера - неважно, на кого, ведь оба жили задолго до той роковой дуэли, - вот ведь даже ученые делают иногда совсем детские ошибки. Вячеслав Иванович уж не стал поправлять из деликатности.
А с тортом-картошкой за два дня ничего не сделается в холодильнике, Раков никогда не догадается, что не только что сделан.
5
И точно, торт был совершенно свежий, когда через день Вячеслав Иванович отправился на дачу к Ракову. В Комарове было безлюдно, снежно, чисто. Спущенный с поводка Эрик (нельзя же было за город без Эрика!) убежал вперед по тропинке, проложенной между сугробами. В лучах словно отмытого солнца, от какого отвыкаешь в городе, крошечными радугами сверкали снежные кристаллы, а в тени заборов и деревьев тот же снег лежал синими, даже почти фиолетовыми пластами.
Справляясь с подробно нарисованным планом, он легко нашел дачу Ракова. Ход от крыльца к калитке был свежепротоптан. Вячеслав Иванович толкнулся, калитка оказалась не запертой. Весело раскрашенный дом - стены морковного цвета, крыша зеленая - словно бы приглашал войти, и Вячеслав Иванович бодро двинулся по тропинке. Эрик успел вернуться из дальней разведки и теперь трусил следом. Вячеслав Иванович привязал его сбоку у крыльца, так, чтобы если кто пойдет, мог бы пройти свободно: достаточно ведь встречается неумных людей, которые, боятся собак, - а сам толкнулся в заботливо обитую - утепляется хозяин! - дверь; дверь оказалась не запертой, как и калитка.
Очутился он в полутемных холодных сенях; постучал в следующую, тоже утепленную дверь, не получил ответа, толкнул и ее, навстречу пахнуло печным теплом, запахом свеженаколотых дров, борща. Посреди комнаты стояла низкая железная печь - та самая буржуйка, основа блокадного быта, виденная до сих пор Вячеславом Ивановичем только в кино. От нее наискосок тянулась толстая черная труба дымохода. Сквозь морозные узоры на стеклах в комнату било солнце, и масленисто блестевшая круглыми боками буржуйка казалась нарядной и праздничной. Прямо на ней разогревалась кастрюля, из которой и шел заманчивый запах борща. В комнате никого не было.
Вячеслав Иванович, наклонившись, осторожно прошел под дымоходом и двинулся дальше к еще одной двери. На этот раз на стук откликнулся живой голос:
- Входите, не стесняйтесь!
В следующей комнате все было бело от бумаги! Листы на стенах, на столе, на стеллаже, на полу даже. На листах рисунки, все сплошь лица, изображенные черными толстыми линиями, но первое впечатление - бело! И странное сооружение посредине комнаты, с блестящим полированным валом и огромным черным колесом сбоку, только подчеркивало царствующую белизну.
Хозяина Вячеслав Иванович заметил не сразу. Тот сидел позади сооружения с колесом - седой, в выцветшем, а потому почти белом халате. На плече человека сидела белка. Она первой повернула голову в сторону вошедшего, бойко взглянула на Вячеслава Ивановича, пробежала по руке хозяина, с руки на колесо, с колеса на оконную занавеску - миг, и выскочила в открытую форточку. Только после этого повернул голову и седой ее хозяин.
- Здравствуйте. Вы ко мне?
Сказано было без всякого удивления, точно сюда то и дело приходят незнакомцы. Только вот голос Вячеславу Ивановичу не очень понравился: высокий, словно мальчишеский, - он-то любил в мужских голосах низкие регистры.
- К вам. Если вы Иван Иванович.
- Я и есть. Скоро семьдесят лет как Иван Иванович.
- Тогда к вам. Извините, что вот спугнул, так сказать, вашего любимца.
Вячеслав Иванович никакой вины не чувствовал: не хочешь, чтобы белка убегала, держи ее в клетке; а тут мало что на воле, еще и форточка нараспашку! Но все-таки решил извиниться, чтобы вышло вежливо, а то художники - народ щепетильный.
- Ничего, захочет - вернется. Ее дом на сосне, а ко мне она только в гости заглядывает. Да вы раздевайтесь, садитесь, располагайтесь. Я рад, когда до меня у людей дело.
Говоря все это, Раков продолжал какую-то монотонную работу: похоже, как если бы тер овощи на мелкой терке, только без овощного хруста.
- Знаете, я у крыльца пса своего привязал, ничего? Он вход не перекрывает, если кто пойдет.
- Собака - это хорошо. Да и ходят ко мне всё люди хорошие, которые собак любят. Сама-то она у вас как? Голая или в свою шубу одетая?
Вячеслав Иванович не сразу понял, замялся было - неприятно свою непонятливость обнаруживать, тем более перед художником, но быстро дошло, он обрадовался и закивал:
- В шубе! Еще в какой шубе!
- Ну и хорошо. А то, если голышом бегает, как доберманец какой-нибудь, тогда нельзя выставлять на мороз. Не по-нашему это, когда собака голышом. Я люблю шубастых.
Успокоенный насчет Эрика, Вячеслав Иванович снял пальто - хорошее вообще-то пальто, но не дубленка, а он хотел дубленку, да никак не попадалось хорошей - и стоял с ним в руках, не зная, куда положить или повесить. Занятый своей монотонной работой хозяин не сразу заметил его затруднение. А когда заметил, посоветовал небрежно:
- Да кладите вон хоть на стул. Бумагу с него скиньте и кладите.
Ну что ж - если сам художник разрешает… Вячеслав Иванович собрал наваленные кипой на стул рисунки, не скинул их, правда, а аккуратно переложил на стол. Перекладывая, первый раз присмотрелся внимательно: лица все сплошь изможденные, но с удивительным выражением силы и страсти. И невольно спросилось:
- Это вы тогда рисовали?
- Новые работы, новые. Но все о том же. Вспоминаю, ищу.
- Родных своих ищете?
- Нет, в работе. Ищу истинное. Ну образ, что ли. Знаете, ну как раньше художник мог всю жизнь писать одних мадонн: искал истинное выражение святости материнства. Вот и я ищу. Чтобы выкристаллизовать образ Святого Ленинградца, если так можно выразиться. Ребенок такой уже есть: помните, мальчик в бинтах у Харшака?
Вячеслав Иванович не помнил, а вернее, и не видел никогда такого рисунка, но признаться постеснялся и неопределенно кивнул:
- Да, видел, приходилось.
- Если видели хоть раз - на всю жизнь. Это образ, это находка! Вот и я ищу, только взрослого. Со взрослым трудней… Кстати, вашего портрета никто не писал?
- Нет.
Жалко, что нельзя было сказать небрежно: "Как же, мой портрет нарисовал сам Глазунов", - единственный современный художник, которого Вячеслав Иванович знал по фамилии.
- У вас лицо интересное. И хорошо, что худое. Я люблю худобу человеческую. Блокадным мальчиком были, так я понимаю?