Но и это не все! Вслед за литературным рассказом шли три страницы, исписанные шахматной алгеброй. Попадавшиеся редкие слова: "если, то…" или "в случае, следует…" не делали текст более понятным Вячеславу Ивановичу, который хотя и играл немного в шахматы, но теорией не занимался никогда. То есть он знал, конечно, нотацию и мог расставить на доске записанную партию, но бесконечные разветвления вариантов, все эти "в случае, следует…", в которых и заключен для мастера весь интерес, приводили его всегда в растерянность- он не мог уследить за вариантами, терял нить и отчаивался. А тут три страницы сплошных вариантов, записанных тем же почерком, что и "Вечный хлеб". Не зря же и в дневнике матери упоминается, что Сережа занимается во Дворце пионеров, что его хвалили… Бедная мама, понадеялась, что на одаренных детей дают добавочный паек. Конечно, одаренный, раз мог исписать вариантами три страницы!
А в конце после всей алгебры приписка:
Я нашел во французской защите совсем новый ход, сильное усиление. Если я умру или погибну, чтобы оно не пропало. Прошу тогда переслать этот ход и весь анализ нашему чемпиону Ботвиннику. Пусть он применит этот ход против белоэмигранта Алехина, выиграет у него и станет нашим советским чемпионом мира!
Да, если Сергей в тринадцать лет находил новые ходы в дебюте, он бы и сам стал гроссмейстером! Чемпионом! Мало сказать, что в тринадцать лет, - в каких условиях! Это же при коптилке найдено и записано! Мороз в комнате. А паек… И надо же, чтобы после того, как пережил самое отчаянное время, попал под осколок! Вот уж несправедливость судьбы.
Время уже перешло за час ночи - Вячеслав Иванович и не помнил, когда он так поздно ложился. Эрик давно храпел на своей подстилке. А Вячеслав Иванович был еще наполовину там, на Красной Коннице… На полметра промахнись осколок - и все сейчас было бы иначе! Почему-то Вячеслав Иванович был уверен, что они с братом жили бы вместе, никакие жены, никакие дети их бы не разлучили… Обычный вечер, знаменитый гроссмейстер Сергей Петрович Сальников только что вернулся из Испании, где выиграл турнир. По привычке сидит за полночь, пишет большую книгу- учебник дебютов. Недавно под влиянием младшего брата он бросил курить и начал бегать: понял, что иначе не сохранить хорошую форму. Но осталась потребность занять чем-то рот, поэтому перед ним блюдце с мелкими конфетами. Завтра с утра у гроссмейстера Сальникова назначено интервью с корреспондентом "Совспорта", надо бы напомнить, чтобы не проспал, завел будильник, но Вячеслав Иванович не решается отвлечь брата, понимает, что тот сейчас весь ушел в переплетения вариантов. Раз или два он неосторожно обращался к брату, когда тот думал, так тот не сразу понимал, где находится, с кем говорит, - такая совершенная концентрация мысли!..
Когда Вячеслав Иванович наконец улегся, его обступили сумбурные сны. Грызущий почему-то ногти мальчик-чемпион, передающий по радио ходы матча с Ботвинником, - и оглушительно тикают шахматные часы, потому что в них вставлен метроном… Женщина, такая закутанная, что невозможно рассмотреть, мама это или не мама, скользит по обледенелой лестнице и никак не может подняться на третий этаж, и плачет, что никогда не накормит оставшихся наверху детей… Руки, руки, руки, жадно обламывающие съедобные красные кирпичные стены… Но упорнее всего - под торжествующую музыку Глиэра - палящие из всех пушек прекрасные и грозные корабли-Ленинграды!
6
После того как заснул так поздно, был соблазн проспать, расслабиться, не бежать полный четвертак. Но коричневая тетрадь лежала на столе под лампой - забыл выключить, и лампа так и горела всю ночь, - потому невозможно было расслабиться, пожалеть себя. Выпал снег, и бежалось тяжело. Но Вячеслав Иванович даже радовался этой дополнительной трудности и, злясь на собственную слабость (вообще-то мнимую, раз все-таки встал, все-таки бежит, - но раз бежалось тяжело, значит все-таки слабость!), твердил себе на бегу: "Так и надо! Так и надо! Терпи! Терпи! Перетерпливай!"
Так и на работу пошел, неся в себе эту злость: на свои слабости, но и на чужие тоже. В раздевалке противно пахло потом - не иначе только что переоделся этот деятель Борис Борисович. Вячеслав Иванович брезгливо открыл форточку. Кроме него, зимой никто не открывал форточку, все боялись простуды и не понимали, что простуда не от свежего воздуха, а от плохого здоровья - всех этих курений, обжорств, лености! В раздевалке больше никого не было, некому было возражать против форточки - а то бы Вячеслав Иванович выдал под настроение!
Он открыл свой шкафчик и, как всегда, с удовольствием посмотрел на наклеенные с внутренней стороны дверцы вырезки из спортивных журналов - всё сплошь бегуны, всё знаменитые стайеры и марафонцы. Почти все оклеивали изнутри свои шкафчики журнальными глянцевыми красотками - и как не надоест? Если бы любовницами - другое дело, тогда бы есть чем гордиться; но ведь самым развязным здешним лабухам-джазистам, не говоря о халдеях, до этих красоток как до неба, и своим вынужденно платоническим любованием они только напоминают о разделяющем расстоянии - зачем?
Переодевшись, Вячеслав Иванович, как обычно, пошел сначала на склад, в холодильник: посмотреть, что завезено. Вообще-то мясо и рыба на сегодня уже вынесены в цехи, чтобы разморозились за сутки, но Вячеслав Иванович хотел знать перспективу на ближайшие дни, а проще - любил он продукты во всех видах, и для него лишний раз полюбоваться, прикоснуться - удовольствие.
И на складе уже побывал Борис Борисович - его запах перешибал даже корюшку в рыбном холодильнике! Еще б ему здесь не побывать: большой специалист по рыбе! Вячеслав Иванович старался не лезть в чужие дела, не знать того, что его не касается, и все-таки против воли знал почти точно, что тому деятелю везут откуда-то неучтенную рыбу, которую тот реализует и через зал, и через отдел полуфабрикатов. Но если бы Вячеслава Ивановича спросили официально, он ничего не знает, потому что доказательств у него нет, а слухи, хоть и достоверные, все-таки только слухи. Доказательств у него нет, и не хочет он иметь никаких доказательств, не хочет ничего общего с такими махинациями, спокойная совесть дороже миллиона, он хочет быть уверен, что всегда будет просыпаться дома, а не в диезнике. (Слово пустили лабухи, потому что знак диеза в нотах похож на решетку.) А Борис Борисович - имя это вдруг естественно сократилось в Борбосыча, и давно пора, сколько можно именовать так длинно и торжественно! - пусть живет как хочет, в меру смелости и совести, а если его когда-нибудь прихватят, Вячеслав Иванович жалеть не будет. Заявления на Борбосыча он писать не станет, он не доносчик: ябедничать подло, это он твердо усвоил с детдомовских лет; специально придуман ОБХСС, чтобы копать под таких, как Борбосыч, это их работа, вот пусть и работают.
В рыбной кладовой Вячеслав Иванович вполне одобрил судаков, нужно будет их пустить по-польски, и двинулся оттуда в мясную - годами отработанный маршрут, всегда от рыбы к мясу, а не наоборот, - точно так же, как всегда в саду не задумываясь бежал по часовой стрелке. Многие накидывают ватники, когда заходят и в мясную, и в рыбную камеры, но Вячеслав Иванович входил в одном халате, чем даже чуть-чуть гордился: зря он, что ли, закаляется каждый день?
Тут он таки догнал Борбосыча - никуда от него не деться! - коротко поздоровался и стал осматривать мясо. Несколько полутуш лежало навалом. К ним в "Пальмиру" по старинке завозили полутуши, хотя многие рестораны уже переведены на снабжение лотковым мясом. Конечно, с лотковым меньше возни, не надо разделывать, но Вячеславу Ивановичу нравилось иметь дело с полутушами: сам разделываешь, сам распределяешь что куда - чувствуешь себя хозяином, а лотковое мясо - шаг к обезличенности конвейера. Так можно дойти и до готовых полуфабрикатов (и где-то уже дошли, говорят). Точно так же нравилось Вячеславу Ивановичу, что в их старой "Пальмире" еще не отделились окончательно подготовительные цехи от горячего, так что он сам, когда считал нужным, отбивал, шпиговал и все такое, а в ответственные моменты сам же и становился к плите. А то в новых научно организованных ресторанах мясной и горячий даже на разных этажах: ты здесь сделаешь в лучшем виде, а там чужой дядя- плюхнет на сковороду и все испортит - потому что, когда берешь в руки еще необработанный кусок, уже знаешь, как его лучше жарить, а дядя наверху этого не чувствует, его дело - схватить с подноса да швырнуть на сковороду!.. Опять все тот же конвейер.
Вячеслав Иванович приподнял верхнюю полутушу, интересуясь вырезкой, заглянул под своды ребер.
- Вырезкой интересуешься, Суворов? - Борбосыч неприятно усмехнулся. - Вырезали. На то она и вырезка.
Бывает, что на мясокомбинате проворонят и пришлют тушу с вырезкой; бывает - но редко. (Кстати, смешно, но очень многие называют вырезкой филейную часть; и попадаются такие крикливые вздорные бабы, что и не докажешь им - перекричат!) Вячеславу Ивановичу сделалось досадно, что Борбосыч угадал, зачем он приподнимал тушу, хотя интерес его к вырезке был самый что ни на есть законный: бифштекс из вырезки - это высокий класс, украшение меню. С досады он стал ощупывать и нижние полутуши, приподнимать которые было тяжело, - как бы проверял упитанность, чтобы показать, что интересуется не только вырезкой, хотя упитанность точно оценивал и на глаз.
И вдруг в самом низу под пальцами оказалось странное мясо: словно бы глинистое, что ли. И плотнее. Буйволятина? Нет, и не буйволятина. Та, наоборот, как бы более склизкая, чем говядина. Что же это? Кто бы другой и не заметил разницы, посчитал бы говядиной, - но не Вячеслав Иванович! Еще раз пощупал, и осенило: лосятина! Ну конечно же! Только с каких пор к ним в "Пальмиру" стали завозить лосятину? В "Олене" бывает, а у них- никогда. И Емельяныч, завпроизводством, похвастался бы: он всегда хвастает необычным ассортиментом, будто сам вырастил. Или только завезли, не успел? Но тогда бы не лежала в самом низу.
Ощупывая лосятину, Вячеслав Иванович все время чувствовал, что Борбосыч за ним наблюдает, но спрашивать ничего у этого деятеля не стал, а пошел из холодильника прямо к Емельянычу. Тот в своем кабинетике, как всегда, сидел над бумажками. Незавидная, в общем-то, работа, хоть и считается начальством: и нервная, потому что материально ответственный, и какая радость целые дни с накладными вместо живых продуктов? Вячеслав Иванович ни за что бы не поменялся. Впрочем, Николай Емельяныч всегда излучал бодрость и, кажется, не чувствовал ущербности от своей бумажной работы.
- А-а, Котлетыч! - Емельяныч считал это прозвище очень остроумным. - Ну, хвались, чем порадуем гостей?
- Все как обычно. Программа-минимум… Скажи мне лучше, что за лосиная туша в морозилке?
- Уже усек! Ну, глаз-ватерпас! Не наша, так что котлет из лосятины в меню не будет. Транзит. Понимаешь, друг Борисыча завалил лося и сдал в коопторг. А у них свой холодильник полетел, вот и договорились, чтобы передержать пару дней.
- Мало ли у кого друзья. Ото всех брать.
- Ото всех не берем, а этот из ремуправления, нужный человек: все мы под ремонтом ходим, как раньше под богом. Потому не зарься напрасно, а полежит, ничего нам не сделается. Давай лучше по меню конкретно.
Ясно: дела Борбосыча, те самые, которые Вячеслав Иванович не хотел знать. Ну что ж, не знать - так не знать. Емельяныч любил яркие плакаты, стены кабинетика были заклеены вперемежку противопожарными плакатами, плакатами про дружбу народов и спортлото, а в самом центре- схема разделки туш; и сам Емельяныч, с лицом таким же красным, как туша на схеме, всем бодрым своим видом утверждал, что все прекрасно, не о чем беспокоиться и не нужно напрасно волноваться о какой-то приблудившейся лосиной туше… И Вячеслав Иванович стал подробно объяснять свои планы на сегодняшнее меню. Емельяныч слушал и кивал так же бодро. Что в нем хорошо: не имеет он привычки объяснять поварам, как работать, а то Вячеслав Иванович знавал начальников, которые сами руками ничего делать не умеют, а кулинарное честолюбие в них бродит - вот и начинаются ценные указания…
И день пошел внешне как обычно. Но только внешне, потому что обычным для Вячеслава Ивановича было совершенно предаться радостям кухни, особенно утонченным из-за его способности воспринимать вкус чувствительными подушечками пальцев - а раздразненный аппетит лишь усиливал эту чувствительность; но сегодня он не мог отключиться от вчерашних событий, от мыслей о дневнике, о родных.
Цыганистая Стеша заметила его отсутствующее состояние и пристала со своей вульгарной игривостью:
- И где это он сегодня витает? В каких облаках? Не иначе - влюбился!
Кто о чем, а вшивый о бане… Вячеслав Иванович только отмахнулся и отвечать не стал. Но Стеша не угомонилась: вбежала вскоре с испуганным видом, руками размахивает:
- Ты что делаешь? Вместо лука-фри деревенский обсыпал репой! Клиент ругается!
Вячеслав Иванович поверил. Вот ведь скандал! До чего доводит рассеянность!
- Где? Да я репу и не шинковал! У меня в заводе ее…
Стеша расхохоталась:
- Ага, купился! И проснулся сразу: боится, когда клиент скандалит!
Действительно, глупо купился. Пришлось выкручиваться:
- А и неплохо бы репой посыпать, отличный овощ. Были времена, за эту репу, знаешь…
- Вспомнил! Мало ли какие были! Скучный он, твой овощ. Пусть его вегетарианцы пользуют!
А у мамы в дневнике тоже, как до войны смеялись над вегетарианской столовой. Все на свете повторяется.
Но про дневник он Стеше не собирался говорить: недостойна она знать про дневник. Хотел было объяснить язвительно, что "пользовать" означает вовсе не "пользоваться", а "лечить" (сам раньше не знал и позорился, пока не узнал от одного врача, тоже сверхмарафонца, - интересный факт в языке: звучит одно, а означает другое), но Стеша убежала в зал, а когда появилась снова, уже охота пропала.
К тете Жене в посудомоечную Вячеслав Иванович зашел позже обычного. Та уже успела принять пару своих коктейлей.
- А-а, все за объедками ходишь, прибедняешься. Да отруби ты коровью ногу и волоки своему троглодиту!.. Ты ветеранов не застал наших, самого Антона Григорьевича! Тот сам рассказывал, как примет "любезничка". Графинчик у него был любимый, "любезничком" называл. Тут в блокаду столовка была для прикрепленных. Сам рассказывал, как они котлеты выгадывали. В котлету же, сам знаешь, чего ни положи - это как в формовой хлеб. Потому я с тех пор беру только круглый: круглый честнее… Так котлеты они выгадывали.
А тогда за котлету… "Понимаешь, говорит, Женька, я тогда был бог. Нити судеб держал. Было мое время, да кончилось…" Антон Григорьевич…
Вячеслав Иванович ответил с ненавистью:
- Мародер твой Антон Григорьевич! Стрелять его надо было!
Как у мамы написано? "С радостью бы своими руками", так?
- Как посмотреть. Другие благодетелем называли. На всех-то никогда не хватает. Значит, кому-то.
- Из-за таких и не хватает!
- Ну уж ты… Да разве он Бадаевские склады сжег?
Склады-склады! Сколько он слышал про эти склады. Когда-то сам верил. Пока не вычитал поразительный факт, что на этих складах запасов на неделю. Написал сам уполномоченный Ставки по продовольствию, Павлов фамилия.
- Склады-склады! Ничего бы не изменили эти склады! Ничего там не было, никаких запасов!
- Что ты знаешь! Да там, если хочешь знать, сахарные реки текли.
- Ну и что? А знаешь, сколько сахару нужно на день такому городу? Если и лежало тонн пятьдесят, ничего бы не изменило. А расплавить эти же пятьдесят тонн - потечет тебе река!
- Что ты мне высчитываешь! Люди-то знали! Землю потом эту бадаевскую копали для себя и на рынке продавали.
Вячеслав Иванович помнил, что спорить с женщиной- занятие бессмысленное, но все-таки не удержался:
- Да ты сравни: сколько нужно городу - и чего там в земле накапывали! Все равно как для одного человека сто тысяч - богатство на всю жизнь, а для городского бюджета - вроде десяти копеек.
- Люди-то знали! Спроси кого хочешь: не сгори склады, и твои бы сейчас жили, и моя Виолетточка.
Это уже показалось личной обидой.
- Ты моих не тронь! Они честно жили и честно умерли, не как твой мародер этот, которым ты восхищаешься!
- Да кто же говорит… Господи… Да разве я…
- Вот именно, что ты! Говорить с тобой! И объедков твоих не нужно!
Вячеслав Иванович швырнул мешок с огрызками и ушел, не слушая извиняющейся скороговорки тети Жени.
Стал резать картошку соломкой, чтобы успокоиться- так хорошо еще, что палец не отхватил.
А успокоился в конце концов на тех же мыслях: о родных, о дневнике, о рассказе брата, о его шахматном анализе… Да, об этом анализе, о новом найденном ходе! Ведь последняя приписка - она как завещание. И прямой долг Вячеслава Ивановича - исполнить завещанное братом. Чтобы не пропала его идея, чтобы найденный ход был сделан в каком-нибудь крупном турнире, был замечен! Возможно, тогда о Сереже напишут в шахматном журнале, вариант назовут "системой Сальникова"! Только нужно подумать, кому отдать записи брата. Ботвинник больше не играет. Конечно, можно послать Карпову, но было бы естественнее, чтобы найденный во время блокады вариант применил ленинградец! И тут Вячеслав Иванович очень кстати вспомнил приятный факт, что ленинградский школьник недавно стал чемпионом мира среди младших юношей. В шестнадцать лет. И самое поразительное - фамилия его Салов! Вот он и есть самый законный наследник Сергея Сальникова.
Вячеслав Иванович выбрал время и вышел в зал поговорить с метром Сергеем Ираклиевичем: тот считался высшим шахматным авторитетом не только что здесь, в "Пальмире", но чуть ли не во всем управлении. Ну и знает всех на свете, "весь Ленинград", как любит сам повторять. Ради появления в зале Вячеслав Иванович снял халат и колпак, накинул пиджак, - иначе начнутся пьяные приветствия: "Эй, шеф! Присядьте, за ваше здоровье!" Вячеслав Иванович не любил клиентов с купеческими замашками.
Сергей Ираклиевич стоял около буфета и обозревал зал, как поле битвы. Оркестранты, к счастью, отдыхали: в сегодняшнем настроении их грохот был бы особенно неприятен Вячеславу Ивановичу. Буфетчик Арсений, любивший, чтобы его называли коротко на английский манер Арсом, перегнувшись через стойку, что-то подобострастно говорил метру. Вячеслав Иванович без стеснения прервал Арса:
- Серж, тут к тебе вопрос не по службе, а как к нашему Капабланке.
Метр и правда похож на постаревшего, оплывшего Капабланку - когда-то был красавцем, рассказывала тетя Женя.
Сергей Ираклиевич выслушал со снисходительным видом, но Вячеслав Иванович не обижался: знал, что на работе у метра всегда такой вид, словно он надевает снисходительную маску вместе с фраком.
- Да-да, этот Салов неплохой мальчик. Время покажет, сам-то я во всех этих вундеров и киндеров не
очень верю. Но неплохой мальчик. Тебе надо к его тренеру; к Вене Кондрашову. Сейчас я тебя научу. Сейчас
он, не знаю, то ли в отъезде… Или ушел в подполье. Он у нас бывает, но как неправильная звезда: заранее