Вскоре Матвей организовал в Кольцовке пионерский отряд - в школе зазвучал голосистый горн, посыпалась дробь барабана. Часто пионеры выходили в поле и помогали многодетным вдовам-беднячкам убирать хлеб, копать картошку, возить из лесу топливо на зиму.
На уроках Матвей рассказывал ребятам, что старой крестьянской жизни приходит конец, что скоро мужики будут трудиться вместе. И потом, когда в Дубняках возникла первая сельскохозяйственная коммуна, Матвей вместе с комсомольцами ходил по избам и уговаривал мужиков не отставать от дубняковцев.
На стенах изб появились плакаты и лозунги, призывающие крестьян записаться в коммуну. Но охотников войти в коммуну было немного. Мужики недоверчиво посматривали на молодого учителя, все реже пускали его в избы и даже стали забирать из школы своих детей.
Председатель школьного родительского комитета Никита Еремин написал жалобу и, собрав подписи родителей, отвез ее в уездный отдел народного образования. Оттуда приехал школьный инспектор, и Матвею было предъявлено обвинение в том, что он отошел от школьной программы и учит детей не тому, чему нужно.
Все припомнилось учителю: и то, как он, засучив штаны, лазил с ребятами по болоту, и как играл с ними в лапту, бегал наперегонки, и как ставил оскорбительные для местных жителей пьесы, и как в осеннюю непогоду водил детей в поле.
Вспылив, Матвей обозвал инспектора кулацким прихвостнем и выгнал, из школы.
А через неделю молодого учителя отстранили от работы.
- Ну вот, Мотя, и выжили тебя! Не ко двору пришелся... - с горечью сказал ему Егор. - С нашими тузами лучше не связываться - с потрохами сгложут.
Матвей заявил, что он от своего не отступится и поедет разыскивать правду.
- Поезжай, поезжай! - напутствовал его брат. - Смотри только не заблудись.
Добиться возвращения в Кольцовку Матвею не удалось. Тогда он поступил на курсы повышения квалификации, а потом уехал учительствовать на Кубань - хотелось своими глазами увидеть, как начинается коллективизация.
И вот сейчас Матвей вновь вернулся в родную деревню и намеревался работать здесь учителем.
- Порасскажи, Матвей, о Кубани, - обратился к брату Егор. - Что там слышно?
- Что же вам рассказывать - сами, наверно, читали, - заговорил Матвей Петрович. - Поднялись станичники... Знаете, как в ледоход... Стоит лед, побурел, весь в трещинках, в полыньях, а все еще стоит, как будто зима в разгаре. А весна все же свое берет. Шевельнулась одна льдина, другая, затрещало все кругом, и пошло... Как уж зима ни пыжься, а ледоход не удержишь. Вот и у нас скоро так будет...
- Так уж и будет? - недоверчиво переспросила Аграфена. - Сам помнишь, как ты мужиков в коммуну звал записываться. А кто пошел? Так и теперь каждый в своем закутке сидит да за свою полоску держится.
- Будет, тетя Груня, ледоход, будет! - убежденно сказал Матвей Петрович. - В коммуну мужик не пошел, рано было, а в артель двинется, непременно двинется... Другие времена теперь. На помощь селу город идет, машины посылает, технику. Сколько уж тракторов "Красного путиловца" на полях работает! Одних рабочих двадцать пять тысяч в деревню едет. Будут помогать крестьянам колхозы строить...
Матвей Петрович оглянулся и, заметив, что у изгороди, кроме взрослых, собралось немало ребят, знаком пригласил их подойти поближе, словно хотел сказать: "Слушайте и вы! Вам это тоже знать надо", и принялся рассказывать дальше:
- Довелось мне попасть на Кубани на первый краевой съезд по коллективизации. Съехалось тысячи две делегатов. Выслушали доклад, начались прения. И каждому захотелось выступить, рассказать, как у них лед тронулся. Триста записок в президиум поступило. Прения на две недели можно растянуть. А тут кто-то и предложил: "Покажите нам тракторный завод". И всем это по душе пришлось. Подали специальный поезд. Приехали делегаты в Сталинград на тракторный завод. Завод огромный - за день не обойдешь. И уже совсем к пуску готов. Вошли мы в цех, а с конвейера пробный трактор сходит. Прогрохотал мимо нас, вышел за ворота и хоть сейчас в поле... Тут мы и представили, сколько же тракторов будет выпускать этот завод. И все это для колхозов. И такой на делегатов силой повеяло, слов не подберешь! И каждый, наверно, подумал: "Да, перед такой силой ничто не устоит".
И долго еще Матвей Петрович рассказывал о кубанских станицах, где люди начинают новую жизнь, о тракторных колоннах, что уже работают на колхозных полях.
- Артельная жизнь - дело нелегкое. Сама собой не явится, - продолжал он. - Кулачье, конечно, сопротивляться будет, мешать всячески. На Кубани они такую агитацию развели против колхозов - и слухами людей пугают, и огнем, и убийствами! Да еще хлебозаготовки саботируют. Государству хлеб нужен, надо рабочих кормить, Красную Армию, а кулаки придерживают зерно, скрывают хлебные излишки, прячут их, не продают государству: посадим, мол, Советскую власть на голодный паек... Кстати, как у вас с хлебозаготовками?
- Совсем несознательный народ, - пожаловался Горелов, сидевший позади собравшихся. - Ходишь по избам, толкуешь, а хлеба продают с гулькин нос...
- Ты на народ не греши! - перебила его Аграфена. - Кто с совестью, так прошлой осенью еще хлеб продали. Сама помню - красным обозом в город возили, с флагами. А вот наши крепенькие попридержали хлебушек, а потом втридорога на базарах им торговали или бедноте под отработку роздали. Ты ведь, председатель, лучше меня об этом знаешь! Так зачем же шоры на глаза навесил и уши паклей заткнул?
- Ты меня не учи, как хлебозаготовки проводить! - огрызнулся Горелов. - Я в сельсовете не первый день.
- То ли сидишь, то ли место просиживаешь!
- Ну, ну, схватились! - остановил их Егор Рукавишников. - Здесь вам не сходка. Дайте о колхозе-то поговорить. Кубань нам пример, конечно, но у нас и поближе народ зашевелился. В Пустоваловке, говорят, уже в артель сходятся, в Снегирях - тоже... А про Дубняки и говорить нечего. Там колхоз пятый год здравствует. Начали с коммуны, теперь на артель перешли.
Степа, сидя позади взрослых, боялся пропустить хоть одно слово. Рука его лежала на кармане гимнастерки. Значит, твердое это дело - колхозы. И совсем не на песке замешано, как говорит Илья Ефимович, если люди верят в них и всё смелее начинают жить по-новому. Значит, и отец его не напрасно погиб за коммуну...
Степа даже не заметил, как достал из кармана газетную заметку и протянул ее Матвею Петровичу:
- Это про Дубняки...
Матвей с удивлением покосился на мальчика:
- А-а, бороновальщик!
- Не узнаешь? - спросил Егор. - Это крестник мой, Степа. Погибшего Григория Ковшова сынок. Первый, так сказать, коммунар в нашем селе...
- Знакомы уже, - улыбнулся Матвей Петрович.
Степа подумал, что сейчас он со смехом расскажет, как убежала лошадь с бороной. Но тот только подмигнул мальчику и, взяв заметку, принялся читать ее вслух.
Заметка была короткая, и в ней шла речь о том, каких доходов добилась дубняковская артель "Заре навстречу" - за один только прошлый год колхозники приобрели сорок племенных коров и купили трактор.
- Слышите, товарищи! - оживился Матвей Петрович. - Есть и вам у кого поучиться. Надо экскурсию в Дубняки устроить. Лучшей агитации за артель не придумаешь! - Он обернулся к Степе, вернул ему заметку и внимательно заглянул мальчику в глаза. - Давай руку, молодой Ковшов. Я твоего отца хорошо знал. Добрую он память о себе оставил...
Степа доверчиво вложил свою руку в широкую ладонь Матвея Петровича.
ХОМУТОВЫ СТРОЯТСЯ...
Вслед за сенокосом подошла жатва. Рожь на полосах покрывалась золотисто-бронзовым загаром, усатые колосья, отяжелев от зерна, клонились к земле. Спелые хлеба слились в одно просторное, большое поле, и казалось, что нет в этом поле ни межей, ни отдельных полосок.
Но вот началась жатва, в поле запестрели платки, картузы, фуражки, соломенные шляпы, и вскоре обнаружилось, что все поле, как лоскутное одеяло, состоит из узких полосок, кургузых клиньев и делянок. Проступили глубокие межи, разделяющие одну полосу от другой, поросшие лебедой, чертополохом, овсюгом.
Рожь убирали кто как мог: одни жали серпами, другие, у кого хлеб уродился тщедушный и неказистый, скашивали косой.
Илья Ефимович, на зависть соседям, пустил на полосу жнейку, которую только что приобрел в городе. Жнейка, запряженная парой лошадей, взмахивала крыльями, как большая степная птица, и легко состригала глянцево-желтые стебли ржи.
Жатва у Ковшовых шла быстро. Но в семье никто не сидел без дела. Там, где не могла пройти жнейка, Илья Ефимович заставил своих домочадцев жать рожь вручную.
Надо было, нагнувшись к самой земле, захватить в левую руку как можно больше стеблей и срезать их зазубренным, изогнутым в дугу серпом, так похожим на клюв злой, хищной птицы.
И нет числа этим поклонам земле. Распрямиться можно только на короткий миг, когда связываешь сжатую рожь в тугой сноп.
Уже к концу первого дня жатвы у Степы мучительно заболела поясница. Мальчику казалось, что он мог бы вытерпеть еще два сенокоса, только бы не гнуть на полосе спину.
Кряхтел и чертыхался от такой работы и Филька.
- Эх вы, мужики! - посмеивалась над ними Таня. - Мыли бы полы почаще - было бы легче.
На третий день Филька прихватил серпом палец. Порез был неглубокий, но крови вытекло много, и перепуганный Илья Ефимович освободил сына от жнитва. Филька принялся таскать из родничка воду и угощать запаленных жнецов. Глаза его при этом плутовато поблескивали, и Степа почти был уверен, что Филька нарочно подставил под серп палец. Он даже сказал об этом Фильке.
- А кто тебе мешает? - фыркнул Филька, - Возьми да отхвати полруки! Что, брат, кишка тонка? Ну так и помалкивай в тряпочку, не рыпайся!
На четвертый день на соседнюю с Ковшовыми полосу вышли Хомутовы. Отец, мать и Афоня жали рожь серпами, а Никитка подносил воду; скручивая перевясла, подтаскивал снопы. Работали Хомутовы жадно, быстро, почти не разгибая спины, полдневали самую малость и к вечеру почти сжали всю полосу.
- Ну и работаете вы! - с восхищением сказал Степа Афоне. - Как жнейки, садите. Неужели у вас спины не болят?
- Ого! Еще как! - признался Афоня. - Жнитво - оно хуже каторги. Ты смотри, что мы с батькой придумали! - И он показал на колено, обмотанное тряпками. - Встанем на правое колено и двигаемся.
На другой день Степа попробовал работать по примеру Хомутовых, и ему стало немного легче. И все же он с большой радостью встретил день окончания жатвы - можно было распрямить спину.
Потом, когда снопы в поле подсохли, стали легкими и ломкими, началась молотьба.
Как-то раз Степа с Таней поехали на дрогах в поле за снопами.
Все полосы были заставлены шеренгами желто-бурых поставков - небольших округлых шалашиков, сложенных из снопов ржи и прикрытых сверху тоже снопом, превращенным в своеобразную шляпу. Одни шляпы сидели прямо, другие были сдвинуты набекрень или сбиты ветром на землю; издали казалось, что все поле заполнено подгулявшими и неизвестно куда бредущими людьми.
Отыскав полосу Ковшовых, Степа остановил лошадь около поставков. Обжигая руки о колючий жабрей, застрявший в снопах, он осторожно отделял из поставков сухие, теплые от солнца снопы и подавал их Тане.
Снопы потрескивали, брызгали зерном.
Сестренка стояла на дрогах и, приняв сноп в руки, бережно, как спеленатого ребенка, укладывала его на возу колосьями внутрь, колючим гузом наружу.
На соседнюю полосу на огромных скрипучих дрогах въехал Афоня Хомутов с братишкой Никиткой.
Приглядываясь к кольцовским мальчишкам, Степа обнаружил, что никто из них так много не работает в поле и дома, как Афоня.
Он поднимался чуть свет, раньше других ребят шел в табун за лошадью, быстро запрягал ее и выезжал вместе с отцом в поле или на луг.
На первый взгляд Афоня казался медлительным, вялым, нерасторопным, но любую работу он выполнял быстро и споро, стараясь опередить других. Если косил, то косой размахивал со всего плеча, прокос делал широкий, под стать здоровому мужику. Если грузил на дроги сено, то воз у него получался высокий, как дом, и лошадь еле тащила его по дороге.
От любой работы кольцовские ребята не прочь были убежать на речку, или на вырубку за ягодами, или просто поваляться где-нибудь на траве.
Не то было с Афоней. Работал ли он с отцом, с матерью или один, он все равно продолжал гнуть спину и трудился до тех пор, пока рубаха на спине не покрывалась солью и не вставала жестким коробом.
И даже в воскресные дни, когда ребятам обычно давалась передышка, Афоня был занят делами.
Сейчас, заметив Степу с Таней, Афоня помахал им рукой:
- Э-ей, Ковши! Давайте на спор, кто больше снопов увезет! - И, спрыгнув на землю, он сразу принялся за дело.
Степа оживился - почему бы не поспорить!
- С Хомутом не вяжись! - предупредила Таня. - Его никто не перегонит.
Но Степу уже заело.
Он торопливо кидал сестренке сноп за снопом, и она еле успевала укладывать их на возу. Порой снопы летели так, как и полагалось - колосьями вперед, но чаще всего, перевернувшись в воздухе, они падали в руки Тани колючим гузом. Колосья ударялись о край воза, и из них брызгало тяжелое зерно.
- Не срамись хоть перед Афоней! - взмолилась Таня. - Посмотри, как он работает.
Степа оглянулся.
Афоня осторожно отделял из поставка каждый сноп и подавал его на воз колосьями вперед. Потом, когда воз поднялся выше головы, Афоня достал маленькие двузубые вилы с длинным черенком. Как острогой, он пронзал снопы вилами, бережно проносил их по воздуху и плавно клал к ногам Никитки, так что ни одно зернышко не падало в жнивье.
Степа завистливо вздохнул: ничего не скажешь, ловко работает Афоня. И вилы-двузубцы он прихватил очень кстати.
Возы все росли и росли. Степе уже стало трудно подавать снопы наверх, и Таня сказала, что воз пора "гнетить". Делалось это так: поверх воза клали тяжелую гибкую слегу - гнет и при помощи веревки подтягивали его к снопам.
Потратив немало усилий, Степа с Таней наконец "загнетили" воз, выехали с полосы на дорогу, а Афоня все еще подавал братишке снопы.
- Да он что, зараз все снопы увезти хочет? - вслух подумал Степа и закричал Афоне: - Ладно, кончай, тебя не переспоришь!
- А он не для спора, - сказала Таня. - Такая уж у них порода, у Хомутовых: всегда чтобы полно да много было.
Степа еще с минуту задержался на дороге: интересно, как-то Афоня "загнетит" такой возище.
Стараясь поймать брошенный снизу сноп, Никитка слишком близко подошел к краю воза. Неожиданно снопы поползли вниз, Никитка плюхнулся и вместе со снопами съехал на щетинистое жнивье.
- Ах ты, малявка! Бестолочь! Зачем воз развалил? - свирепо заорал Афоня и, замахнувшись, ударил братишку черенком вил по затылку.
Взъерошенный, перепуганный Никитка отскочил в сторону И захныкал.
Степа бросился к Афоне и выхватил у него из рук вилы:
- Ты что малолетних бьешь?!
Афоня оторопело развел руками:
- Больно ты грозный! Отдай-ка вилы...
- Не отдам! Сам виноват... Зачем такой воз навьючил?
Чуя недоброе, к мальчишкам подбежала Таня и протиснулась между ними:
- Расчепитесь! Как вам не стыдно!
- Он же не больно... Он только замахивается, - подал голос Никитка. - Он у нас добрый, Афоня...
- "Добрый, добрый"! - забурчал Афоня. - А зачем на край стал? Лезь вот обратно.
Но Таня уже опередила Никитку. Она вскочила на оглоблю, потом на спину лошади и оттуда прыгнула на воз:
- Подавайте. Я сама уложу.
В четыре руки Афоня и Степа быстро покидали снопы Тане, потом "загнетили" воз и вывели его на дорогу. На каждом бугорке и повороте он угрожающе покачивался, телега поскрипывала, оси в колесах тяжело сопели.
- Ничего, дотянем! - успокоил Афоня. - У нас телега без износу.
Заморившийся за день Никитка еле волочил ноги и, поднимая с дороги столбы пыли, жадно поглядывал на воз.
- Экий ты мужик малосильный! - упрекнул его Афоня. - А ну, полезай на снопы!
- Дойду... Пегашке и так тяжело, - рассудительно отказался Никитка.
- Ладно, садись тогда на закорки, - сжалился Афоня и присел на корточки.
Никитка взгромоздился брату на спину, обхватил его руками за шею, и Афоня легко потащил его.
Степа с удивлением покосился на братьев.
- Вы что? - вполголоса спросил он. - Тоже, как батраки, робите.,. Ни вздоха, ни отдыха. С ног валитесь.
- Тю! - обиделся Афоня - "Батраки"! Скажешь тоже... Не-ет! Мы люди вольные, на себя стараемся. - Он вскинул повыше сползшего со спины Никитку и широко улыбнулся: - А что робим здорово, это правильно! Так мы всей семьей - отец и мать и мы с Никиткой. Про нас так и говорят: "Хомутовы с цепи сорвались... гору своротят". Батька - так тот день и ночь косой может махать или цепом бить.
И Афоня, ставший на редкость словоохотливым, принялся рассказывать. Раньше Хомутовы жили не ахти как - не было лошади, отцу приходилось кланяться соседям, подрабатывать у богатеев. Теперь стало много лучше. Отцу в районе дали ссуду, и они купили лошадь. Правда, Пегашка - маленькая, пузатая, мохноногая, но зато сильная и старательная. Вот как усердно она тянет воз со снопами, как ловко обходит каждую выбоину на дороге!
А самое главное то, что Хомутовы строятся. Старый дом вот-вот совсем завалится, стены вспучило, матица прогнулась, и под ней уже стоят три дубовые подпорки. Зато рядом вырос новый сруб из чистых сосновых бревен, с широкими окнами.
И теперь все, что Хомутовы ни делают, - всё ради нового дома. Надо побольше намолотить хлеба, запасти сена, побольше накопать картошки, чтобы на вырученные от продажи деньги купить доски, дранку, тес, гвозди, стекло, кирпич.
- Отец и говорит: "Голые будем ходить, а в новый дом въедем". Правда, он стал как помешанный. Ночью почти не спит, воскресных дней и праздников не признает, ворочает за двоих-троих да и нас заставляет работать так, что у всех кости трещат. Суров стал отец, несдержан, резок на руку - чуть зазеваешься, убежишь на речку или пойдешь с мальчишками поиграть в футбол, в лапту, так зараз получишь добрый подзатыльник или солдатского ремня во всю спину.
- Глядя на батьку, и ты по чему ни попадя младших лупишь? - спросил Степа.
Афоня смущенно покосился на Никитку, который уже дремал за его плечами.
- Да нет... Я тихонько, для острастки. - Он остановился, вздохнул и с надеждой произнес: - Скоро в новый дом въедем - тогда уж отдышимся...
- Давай понесу, - кивнул Степа на Никитку.
- Пожалуй... - Афоня бережно взвалил братишку Степе на спину и перевел дыхание. - А ты нашего дома еще не видел? Приходи - покажу.
Степа молча кивнул головой. Спокойный, неунывающий Афоня все больше и больше привлекал его к себе.
После этого случая Степа частенько заглядывал к Хомутовым, но Афоню никак не мог застать. То он теребил с отцом и матерью мох на болоте для конопатки нового дома, то возил бревна из лесу, то пас на лугу Пегашку.
Наконец Степе повезло - Афоня оказался дома. Он лежал в старой избе на широкой деревянной кровати и по-стариковски кряхтел и охал.
Около брата хлопотал Никитка, наваливая на него одеяла и шубы.
- Что с ним? Простудился? - вполголоса спросил Степа.