Пил он долго, большими глотками, обливая подбородок и грудь. И Таня видела, как под рубашкой ходуном ходили тонкие Митины ключицы. У девочки перехватило горло.
- За что тебя так? Кто? - шепотом спросила она. Митя молчал.
Он присел к столу, диковатыми глазами оглядел избу, будто видел ее впервые. Заметив бутылку из-под водки, чуть приметно поморщился и поспешно сунул ее под лавку. Потом, схватив тряпку, принялся вытирать стол.
Степа сидел на лавке и внимательно следил за приятелем.
- Молчишь? - тихо заговорил он. - И нам с Таней не доверяешь?
Вздрогнув, Митя выронил тряпку и долго стоял, опустив голову, словно что-то обдумывал. Потом глухо выдавил:
- Вам доверяю... Кому ж мне еще!
Он вдруг достал из печурки коробку спичек и шагнул к лазу в подполье.
- Лезьте за мной! Покажу...
Степа и Таня спустились в темное подполье. Здесь пахло сухой землей, плесенью, квашеной капустой. Под ногами перекатывалась и сочно хрустела картошка.
Пригнувшись, ребята пробрались в дальний угол.
Митя чиркнул спичкой. Тусклый коготок огня царапнул темноту и осветил пузатые мешки, сложенные один на другой. Они занимали добрую треть подполья.
- Узнаете? - Митя зажег вторую спичку.
- Ой, это же мешки дяди Ильи! - вскрикнула Таня. - Вот и белые латки на них... я сама пришивала... Степа, как они попали сюда?
- Всё понятно, - сказал Степа и первый вылез из подполья.
ОТЕЦ
За день до того, как у Ковшовых хитроумно выкрали из амбара хлеб, к Горелову пришел Илья Ефимович. Дело было в сумерки.
Горелов сдвинул к краю лавки ребячью одежду и книги и пригласил Ковшова присаживаться.
Илья Ефимович, поведя бровями, показал на Митьку, который сидел за столом и готовил уроки.
- Сынок! - негромко позвал отец. - Иди-ка погуляй с Серегой. Да под окном не торчите, как ветлы...
Митя недовольно оторвал голову от задачника. Вот и всегда так: только он сядет заниматься, как в избу обязательно кто-нибудь ввалится и отец гонит его на улицу. И все же Митя не спешил уходить. Он неторопливо собрал тетради и учебники, аккуратно сложил их на полку, долго затыкал бумажной пробкой пузырек с лиловыми чернилами. А глазом косил на Ковшова - левый карман его суконного пиджака оттопырен, и из-за отворота высовывается какой-то сверток.
"Опять пить будут", - догадался Митя и сделал вид, что вспомнил про кошку. Подошел к печке, налил из крынки в щербатое блюдце молока и принялся ласково звать:
- Кис, кис, кис...
Кошки нигде не было. Митя заглянул под кровать, за сундук, потом принялся шарить кочергой под печкой, словно шуровал в топке паровоза.
Илья Ефимович с усмешкой поглядел на председателя.
Горелов придвинул к себе счеты, зачем-то щелкнул костяшкой, похожей на спелый глянцевый желудь, и, тяжело задышав, обернулся к сыну:
- Ну! Кому сказано?
Митя уже по опыту знал, что после этого "ну" в избе лучше не задерживаться.
В сердцах хлопнув дверью, он вышел в сени.
- С норовом растет? - Илья Ефимович понимающе кивнул на дверь. - У меня свое такое лихо было... Слова в доме не скажи. Насилу отвязался.
- Глуп еще, сосунок! Да я при случае и припечатать могу! - Горелов сделал выразительный жест рукой.
- Это в аккурат... Отцовская рука - владыка! - согласился Ковшов и, приоткрыв дверь, заглянул в сени.
- Подслушивать не будут. Ребятня дрессированная, - успокоил Горелов и задернул на окнах занавески - Выкладывай, зачем пришел-то?
Илья Ефимович поставил на стол бутылку водки, разложил закуску и сказал, что перед настоящим мужским разговором не мешает пропустить по маленькой.
Горелов не отказался. Вскоре в груди у него потеплело, язык развязался, а гость все еще помалкивал да лениво жевал корочку хлеба.
Наконец, когда бутылка опустела, Илья Ефимович постучал ногтем по ее пузырчатому мутному стеклу и хитровато поглядел на председателя:
- А ты ведь у меня в долгу, Кузьмич...
Горелов виновато развел руками:
- Это что баранью ляжку к празднику брал? Так уплачу, за мной не пропадет. Дай вот с деньжатами собраться.
- Ляжка что - копейки, - ухмыльнулся Илья Ефимович. - А я счет на рубли веду, а то и повыше!
И он заговорил о том, что многим Горелов обязан ему, Ковшову. Не он ли горячо ратовал и убеждал мужиков, что бывшего красного партизана Горелова непременно надо избрать председателем сельского Совета? Не он ли поддерживал нового председателя на всех сельских сходах, когда крикуны и горлопаны старались повернуть сход в свою сторону? Не Ковшов ли в любую трудную минуту выручал Тихона Кузьмича по хозяйству, отпускал семена до нового урожая и давал сена, картошки? И никогда Илья Ефимович не требовал за это ни фальшивых справок, ни ложных удостоверений, как, к слову сказать, не раз делали Никита Еремин или Шмелев.
Да они и не нужны Ковшову, эти справки. Он всегда жил честно, справедливо, как настоящий крестьянин-труженик, никому не желал зла и не виноват, что его собираются так несправедливо обидеть.
- Это ты о чем?.. О твердом задании, что ли? - спросил Горелов.
- Дошло наконец-то! - облегченно вздохнул Илья Ефимович и в упор посмотрел в лицо председателю. - Пять мешков хлеба хочешь заработать?
- Откуда бы? - удивился Горелов. - Не воровать ли пойти?
- Зачем воровать... Другие на дом доставят. И подвезут, и внесут. Сам и рук не натрудишь.
И, наклонившись, Илья Ефимович вполголоса объяснил, что он хотел бы сегодня ночью перевезти хлеб из своего амбара к Горелову. Лучше всего мешки упрятать во дворе или на чердаке. Никому и в голову не придет, что председатель сельского Совета в собственном доме скрывает чужой хлеб.
Горелов поднялся. Одутловатое лицо его стало мучнисто-белым.
- На уголовщину толкаешь? - прохрипел он. - Хочешь, чтоб за решетку меня посадили?
- Сядь! - дернул его за руку Илья Ефимович. - Ты уж и так замаранный. Рыльце давно в пушку. А умненько все обделаем- комар носа не подточит. - Он помолчал, потом похлопал председателя по плечу и сказал, что за страхи набавляет ему еще один мешок зерна.
Горелов, обхватив голову руками, уставился на пустую бутылку.
- Молчишь?.. Мало?.. Получай тогда семь мешков! - рассердился Илья Ефимович.
Горелов продолжал молчать.
Илья Ефимович щелчком сбил со стола рыжего таракана, гулко вздохнул, поднялся и направился к двери.
- Ну что ж, на нет и суда нет... Цену даю божескую. Не берешь семь мешков - больше потеряешь. Ты ведь у меня вот где сидишь! - Он раскрыл ладонь, посмотрел на нее, потом медленно собрал пальцы в кулак. - Зажму - и не пикнешь! - и взялся за скобку двери.
- Стой! - взревел Горелов, ударив ладонью по столу. - Заарканил ты меня, чертов Ворон! Над головой кружишь! Грудь терзаешь! Ладно, плати десять!..
Илья Ефимович вернулся к столу.
- Вот это другой разговор... хозяйский.
Они сошлись на восьми мешках.
Заметив, что Ковшов ушел, Митя с братишкой вернулись в избу.
Семья села ужинать. Ели остывшие постные щи. Еще вчера вместе с Митькой их приготовила тетка Матрена, старшая сестра Горелова, жившая на другом конце деревни.
Щи подкисли. Горелов сделал глоток, другой и отложил ложку:
- Ты чего ж, кухарь, таким зельем нас кормишь?
- Так печку сегодня не топили... Остыли щи, - пояснил Митя.
- А я все ем, я солощий! - похвалился семилетний Серега, с облепленным болячками подбородком. - Мы сегодня рябину жевали, потом кочерыжки... Ох и скусно!
Потом он с обожанием посмотрел на старшего брата и принялся его расхваливать. Обычно Митьку не дозовешься гулять, а сегодня он сам играл с ним в чижики, гонял по замерзшей луже скользкую ледышку и даже забрался за ягодами на самую высокую рябину.
- Он у нас умник, когда не с левой ноги встанет! - похвалил отец и, поглядев на ребят, вздохнул: - Запаршивели вы у меня, пообносились... Ну, погодите вот... Я вас, как на убой, откормлю. Обновки справлю.
- А с чего, папаня? - спросил Серега. - Неразменный рубль нашел?
- Нашел, - усмехнулся отец и сказал ребятам, чтобы они шли ночевать к тетке Матрене: завтра ему надо ехать в город.
После ужина ребята отправились на другой конец деревни, к Осьмухиным.
Тетка Матрена устроила их спать на печи.
Митя не любил теткин дом. Здесь всегда было шумно, бестолково, Матрена часто ссорилась с мужем, визгливо кричала на своих ребятишек, а главное, очень плохо отзывалась о Митином отце. Вот и сейчас, стоя посреди избы и расчесывая густые, длинные волосы, Матрена на все лады корила богоданного братца.
По ее словам выходило, что хотя Тихон и председатель сельсовета, но живет он неправильно. Было бы куда лучше, если бы он поменьше пил с мужиками водку, а тянул бы с них натурой: с кого - хлебом, с кого - салом и вкладывал бы все это в дом. Да и в кооперативе, из уважения к Тихону и его родне, могли бы отпускать товары подешевле, в первую очередь и с хорошим привесом.
- Что вы, тетенька! - свесив голову с печки, удивленно сказал Митя. - Как можно? Папаня же председатель...
- Вот я и говорю, - подхватила Матрена. - Начальство, шишка! Пришел куда, ногой топнул, бровью повел- вот и прибыль в доме. И вы бы не ходили такими оборванцами...
- А мы... мы и так ничего живем, - заявил Митя, хотя и не очень уверенно. - Всего у нас вдоволь.
- Уж ты лучше помолчи! - с досадой отмахнулась тетка и опять принялась бранить Тихона.
И что это за манеру взял братец - чуть ли не каждую неделю присылает к ней Серегу и Митьку! Они ведь не ангелы, не духи святые, их надо поить, кормить, а Тихон не дает ни хлеба, ни молока, ни картошки. А у нее и своя орава немалая. Одной картошки съедают за день два чугуна. И молоко на исходе, корову вот-вот запускать придется.
Перебравшись через спящего Серегу, Митя молча слез с печки.
- Куда это на ночь глядя? - удивилась тетка.
- Домой... Картохи вам принесу, хлеба.
- Чу, скаженный! Я же так... к слову пришлось. Залазь к Сереге, дрыхни.
- Нет, я принесу, - продолжал стоять на своем Митя и вышел на улицу.
Морозило. Высоко над головой холодно поблескивали звезды. На ветру тревожно поскрипывали старые, дуплистые липы.
Митя шел, зябко втянув голову в плечи, и думал о том, что вот принесет он сейчас тетке продукты, а завтра заберет с собой Серегу, уйдет домой и попросит отца никогда больше не посылать их к Матрене.
Попросит! Митя горько усмехнулся. Мало ли о чем просил он отца! Просил, чтобы тот не загуливал, не пил вина, не тратил зря деньги, когда они появлялись в доме.
Да что там - просил! Умолял отца со слезами, хватал за руки, заглядывал в глаза.
А какой из этого прок?
Отец по-прежнему жил, как удалой парень перед рекрутчиной, - где-то по ночам гулял, днем отсыпался, забывал про ребятишек, про свои дела.
Митя постоянно был настороже. Вечером он не мог заснуть до тех пор, пока отец не возвращался домой. Достаточно было ему услышать, что председатель загулял, как он бросал все дела и очертя голову мчался разыскивать отца.
Он находил его в любой компании и с трудом уводил домой; если же пьяный отец сваливался по дороге в канаву или под забор, сын терпеливо сидел около него, поил холодной водой и прикрывал от солнца лицо зелеными лопухами.
Сколько раз Митя подбирал отцовский портфель и прятал сельсоветовскую печать!
А как он искусно научился врать и обманывать людей, чтобы хоть немного уберечь доброе имя отца!
Когда Горелов отлеживался после пьянки на печи, сын обычно никого не пускал в избу и всем с важным видом сообщал, что председателя срочно вызвали в райисполком. В деревне до сих пор не могут без смеха вспомнить, как Митя прятал отца от районного уполномоченного. Заметив уполномоченного на улице, Митя примчался домой и принялся забрасывать лежащего на печи отца шубами, одеялами, пустыми мешками.
"Из района приехали. Лежи, не дыши! - приказал он. - От тебя же водкой разит на сто верст".
Тихон покорно затаился.
Уполномоченному Митя сказал, что отца по важному делу вызвали в область, а он, Митя, должен немедля идти на сенокос.
Все закончилось бы вполне благополучно, если бы отец не разразился громовым "апчхи" и не высунул из-под шуб и одеял свое опухшее лицо.
Но вот отец протрезвлялся, и сын почти не узнавал его. Тихон ходил грустный, виноватый, во всем соглашался с ребятами, с жадностью набрасывался на работу. Ехал в поле, на луг, принимался чинить калитку огорода, запасал дров на зиму, как с большим, советовался с Митькой насчет ремонта избы.
Мите было жалко отца и радостно, что тот может быть таким добрым и работящим.
"Папаня, а пусть всегда так будет... как вот сейчас... - говорил он, просительно и робко заглядывая отцу в глаза. - Как при мамке".
"Попробуем", - вздыхал Тихон, и глаза его туманились.
И у Мити точно вырастали крылья. Он готов был сделать для отца что угодно: стирал ему рубаху, портянки, чистил сапоги, взбивал мыльную пену для бритья.
По вечерам, сидя на бревнах около Желвакова дома, Митя без конца мог рассказывать мальчишкам о прошлых боевых заслугах красного партизана Тихона Горелова. Тихон был и лихим конником, и бесстрашным разведчиком, и умелым пулеметчиком. Ведь это он, пробравшись в лагерь белых, два дня отсиживался в речке, дышал через камышовую трубочку и все же потом захватил "языка" и приволок его к партизанам.
"Ты это из какой книжки рассказываешь? - смеялся кто-нибудь из мальчишек. - Читал я где-то такую байку".
"И совсем не из книжки! - вскакивал Митя, готовый броситься на обидчика. - С папаней было. В точности! У него и справка есть, с печатями..."
"Справка с печатью - это теперь для вас плевое дело. Любую сварганите", - вскользь бросал кто-нибудь из мальчишек, намекая на то, что отец якшается с кулаками и выдает им ложные справки.
Митя бледнел, сжимался, и у него пропадала всякая охота рассказывать о партизанской славе отца.
"Враки все это, враки! - убеждал он самого себя. - По злости на него наговаривают".
Проходила неделя, другая, и отец вновь срывался, начинал пить.
А хуже всего было то, что по вечерам, ближе к ночи, к нему приходили какие-то незнакомые люди, и отец почему-то отправлял Митьку с Серегой ночевать к тетке Матрене.
Зачем они являлись к отцу, о чем разговаривали, Митя не знал.
Как-то раз, искушаемый любопытством, он спрятался за печкой, чтобы подслушать, но был сразу же замечен отцом и получил от него такой силы "леща", что у мальчика, кажется, до сих пор горит щека.
У Осьмухиных обычно Митя почти не спал, в голову ему лезли всякие страшные мысли, а наутро он возвращался домой серый, с запавшими глазами, словно после тяжкой болезни.
"Маешься, председателенок! - жалели его соседки. - Поди, вся душа изболелась..."
Митя не знал, где у него душа и как она может изболеться, но ему и в самом деле казалось, что в груди у него что-то ноет, сжимается, кровоточит...
ПЛЕННИК ПОНЕВОЛЕ
Войдя в дом, Митя, к большой радости, никого не обнаружил. Не было ни чужих людей, ни пьяного отца.
Мальчик отыскал в сенях старое ведро, взял коробок спичек и полез в подполье. Пригнувшись, он пробрался в дальний угол, где была свалена картошка, и быстро наполнил ею ведро.
Потом полез обратно. Не успел он высунуть из подполья голову, как услышал шаги в сенях и приглушенный говор. Дверь открылась, и в избу вошел отец, а с ним еще кто-то, двое или трое. Митя, не вылезая из подполья, прикрыл лаз половицами и замер.
- Куда складывать будем? - донесся до него сверху отрывистый голос, и Митя сразу узнал голос Ильи Ковшова.
- Тащите в подполье, - ответил отец. - Места много, да и надежнее будет.
В ту же минуту в щель между половицами пробился желтый свет - должно, в избе засветили фонарь или лампу.
- Сгружай, ребята, неси мешки! - скомандовал Ковшов, и Митя почувствовал, что дядя Илья остановился около лаза в подполье и принялся нашаривать железное кольцо в половице.
Половица приподнялась, на Митину голову и плечи посыпался мусор, и мальчик едва успел отползти в угол.
"Мешки... подполье... Зачем все это?" - пронеслось в голове, и вдруг его пробил холодный пот. Он понял: отец прячет чужой хлеб! Так вот зачем его с Серегой отсылали из дому!
Лаз между тем открылся, и Ковшов с фонарем в руках спустился в подполье.
Митя, как мышонок, притаился за бревенчатой клеткой, что служила фундаментом для печки. Лицо его было залеплено густой паутиной, в горле першило от пыли.
В лаз спустили первый мешок с зерном, за ним второй, третий... Ковшов, выбрав свободный от картошки угол, принялся волоком оттаскивать туда мешки. Они были толстые, пузатые, как откормленные боровы.
Митя не сводил с мешков глаз.
Что же ему делать?
Вылезти сейчас из подполья, броситься к отцу, умолить его прогнать Ковшова и всех мужиков, которые таскают мешки с зерном, - и пусть они увозят свой хлеб куда хотят. Ведь папаня же председатель, ему нельзя заниматься такими делами. И согласился на это он лишь потому, что его опоили вином. А протрезвится - и сам не рад будет.
Но нет, отец, кажется, не так уж пьян. Он поторапливает мужиков, сам подает мешки в подполье.
Тогда, может, выскочить из подполья, распахнуть окно и закричать на всю улицу? Пусть знают, что делается у них в доме! Сбежится народ, хлеб заберут, а Ковшова и его отца арестуют.
Ворону - тому так и надо! А вот какими глазами он, Митя, будет смотреть на людей? И как они с Серегой будут жить без отца? Митю охватила противная дрожь, и он еще глубже забился в угол.
Вот если бы выскользнуть из подполья незаметно, как невидимка, убежать к тетке Матрене, залечь на печь - будто он ничего не видел, ничего не слышал. Но как убежишь, когда тут и Ковшов, и отец, и мужики?..
- Шабаш! - отдуваясь, сказал Ковшов, заталкивая в угол последний мешок. - Попомни, Кузьмич: шестьдесят четыре мешка под тобой. Твои восемь... Любые... - Он вылез из подполья и закрыл лаз.
- Не прикажете ли расписочку выдать? - насмешливо спросил Горелов.
- Обойдемся и так. Мы с тобой и без расписки крепко спутаны... - Ковшов долго отряхивался от паутины, потом спросил: - А ребятня твоя не пронюхает?
- Голову оторву! - мрачно заявил Горелов.
- Голова головой, а лучше бы забить подполье-то. Или вот сундук на лаз передвинуть.
- Можно и сундук, - согласился отец.
Митя бросился к лазу и толкнул руками половицы. Но было уже поздно. Над его головой со скрипом и визгом протащили по полу сундук, и он прижал половицы.
Мите показалось, что он сейчас вот-вот закричит и позовет отца. Но мальчик сдержал себя - он слишком много узнал за этот час. Митя прикусил палец и ткнулся в угол, на сухую землю...
Забыв про налипшую на волосы паутину, Степа молча сидел на сундуке. Теперь, после рассказа Мити, ему все стало окончательно ясно.
Так вот куда попал хлеб дяди Ильи!