А Илья Ефимович, пожалуй, прав. Зря Савин в свое время не убрал Степку Ковшова из школы. Момент был действительно подходящий. А теперь вот расплачивайся...
С трудом сдерживая себя, Савин отошел от окна и встретил вопросительные взгляды "гостей".
- Кто там? Девчонки, что ли? - вполголоса спросил его Илья Ефимович, приподнимаясь на стуле. - Я вот уши им оборву, будут знать...
- Племянник твой балуется, - сдержанно ответил Савин. - Чересчур любопытен стал.
- Ах, собачья кровь! - выругался Ковшов. - Теперь разнесет по белу свету: то-се, собрание в ночь-полуночь, разговоры потайные...
- Накличешь ты нам беды, директор, подведешь под монастырь! - сердито сказал горбоносый мужик, поднимаясь со стула. - А ну, граждане, расходись, пока нас не зацапали...
Мужики устремились в соседнюю комнату и, толкая друг друга, принялись срывать с вешалки шубы и полушубки.
- Тихо! К порядку! - властным шепотом прикрикнул на них Савин и постучал карандашом по столу. Потом быстро подошел к двери, повернул ключ в замочной скважине и опустил его в карман. - Срам, позор! Серьезные люди - и кого испугались? Школьников, баловников. А ну, садись по местам...
Мужики, не выпуская из рук одежды, вновь заняли стулья.
Не скрывая брезгливой усмешки, Савин принялся объяснять, что через двойные рамы никто их разговора подслушать не мог и не может, а прийти к нему на квартиру мужики могли по любому поводу: побеседовать о школе, о своих детях, да мало ли еще о чем. На то он и директор школы.
- Да ведь время-то какое... всякое могут наговорить, - опасливо заметил кто-то из мужиков.
Савин покосился на темное окно. Вновь представилась качающаяся ветка, настороженные глаза Степы.
"Убрать его, убрать надо. И как можно скорее..."
- Тогда вот что, - сказал он. - Кое-кто из вас ходил ко мне раньше в хоровой кружок. Давайте-ка споем во избежание всяких кривотолков. Спевка и спевка - никаких подозрений не может быть.
- Верно, - согласился горбоносый. - Только маловато нас... да и баритона нет... Осужден по сто седьмой статье за сокрытие хлеба.
- Ничего! - усмехнулся Савин. - Илью Ефимовича попросим подтянуть. У него вроде тоже баритон... Так с чего же начнем? С нашей любимой?
Он достал камертон, щелкнул ногтем, поднес к уху, прислушался. Потом взмахнул руками и глуховато запел:
Ты гуляй, гуляй, мой конь,
Пока ты на воле.
Высоким, почти женским голосом его поддержал горбоносый, потом, недоуменно переглядываясь, не в лад, разноголосо, подхватили песню еще несколько человек, и позже всех натужным голосом принялся подпевать Илья Ефимович.
А в это время на улице, под окном, стояли Степа и Нюшка. Забраться еще раз на яблоню и заглянуть через верхнее стекло во флигель Степа больше не решился. Прижав ухо к окну, он все пытался подслушать, о чем директор школы разговаривает с мужиками.
Но голоса звучали глухо, отдаленно, и Степа с Нюшкой ничего не могли разобрать. Но вот во флигеле запели.
- Спевка у них, - догадалась Нюшка. - Фис это любит.
- А разве Ворон тоже в хору состоит? - спросил Степа. - У него же никакого голоса нет...
- Это так... От его голоса лошади шарахаются, коровы молока не сдают.
- Так зачем же Ворон на спевку пришел? Да еще ночью?
Нюшка пожала плечами и потянула Степу за рукав:
- Ох, уж и поют мотивно, слушать противно!.. Пошли отсюда...
Часто останавливаясь и поминутно озираясь на флигель, Степа побрел вслед за Нюшкой.
КЛЮНУЛО
Урок у Георгия Ильича шел, как обычно. Сначала учитель увлеченно объяснял очередную теорему по геометрии. Он размашисто рисовал на доске чертеж, звонко стучал мелком, так что летели белые брызги.
Потом Георгий Ильич перешел к опросу. Тут он спуску ученикам не давал. Спрашивал придирчиво, обстоятельно, "докапываясь до корня", как он выражался, и не жалея язвительных словечек для тех, кто отвечал путано и сбивчиво. "Так-с, молодой человек, пенки снимаете, шкварки выковыриваете, - обычно говорил он. - На халтурку хотите проехать?"
И надо сказать, что школьники побаивались острого языка учителя.
Сема Уклейкин, только позавчера попавший Георгию Ильичу на зубок, вел себя на уроке тише воды, ниже травы. Опустив голову, он лег грудью на парту и старался не попадаться на глаза учителю, хотя и чувствовал, что вызова к доске ему не миновать.
Уклейкин вздохнул и, толкнув в бок соседа по парте - Фильку Ковшова, признался ему, что он не приготовил урока по геометрии:
- Выручай!.. Сейчас в лужу сяду.
- Да я и сам не успел, - шепнул Филька. - Прогулял вчера.
- А Шум уже поглядывает на нас... Как кот на сало. Сейчас спросит, поди... Вот уж осрамит! - И тут Уклейкин решил применить свой излюбленный прием - заговорить учителя и затянуть время. Он тряхнул рыжей шевелюрой и поднял вверх длинную руку. - Георгий Ильич, можно спросить?
Учитель кивнул головой.
Уклейкин, громыхнув крышкой парты, поднялся, шмыгнул носом и спросил Георгия Ильича, где мягче климат: в Сибири или в Соловках.
- Позвольте! - удивился учитель. - Какое это, собственно, имеет отношение к геометрии? Если уж угодно, так спросите об этом на уроке географии.
- Имеет, Георгий Ильич, - невозмутимо пояснил Уклейкин. - Мужикам знать надо, куда лучше ехать - в Сибирь или в Соловки.
Степа оторвал глаза от тетради и переглянулся с Шуркой - они сидели за одной партой. Уж какой раз Уклейкин начинает на уроках вот такие разговорчики. И почему только Георгий Ильич терпит?
- Мужики, Сибирь... О чем ты говоришь? - пожал плечами учитель.
- А вы разве не знаете? - продолжал Уклейкин. - Сейчас такой закон вышел: кто в колхоз не пойдет, того, значит, из деревни в дальние края выселят. Могут даже к Ледовитому океану отправить, к белым медведям.
- Что за глупости, Уклейкин! - рассердился Георгий Ильич. - Садись!.. И давайте заниматься делом.
Лукаво подморгнув своим приятелям, Уклейкин опустился за парту. А приятели, сообразив, что урок может пройти без вызова к доске, принялись забрасывать учителя вопросами. Правда ли, что семена, которые засыпают сейчас в общий амбар, потом отвезут в город для отправки за границу, а колхозных лошадей угонят на живодерку и забьют: мясо пойдет на конскую колбасу, а из кожи пошьют городским дамам модные туфельки.
- Это же брехня кулацкая! - заливаясь краской, выкрикнул Степа.
- Самая что ни на есть отборная! - поддержал его Митя Горелов.
- Эй вы, бражка! - Шурка исподлобья посмотрел на компанию Уклейкина. - Не мешайте урок слушать.
- А мы не мешаем, - невинным голосом сказал Уклейкин. - Мы вопросы задаем. Пусть Георгий Ильич нам по правде все скажет.
Озираясь по сторонам, Степа выискал глазами комсомольцев:
- Ребята, что же вы... Запретить им! - И он прикрикнул на Уклейкина: - Ты... подлипало! Замолчи сейчас же!
- Вот уж и подлипало! Что ж теперь, нам и спросить нельзя?
- Может, еще нас голоса лишите? - поддержали Уклейкина приятели.
- К белым медведям сошлете?..
- Привыкли тут комиссарить!
- Начальники! Голытьба!
И класс забурлил. Мальчишки повскакали с мест, размахивали руками, кричали друг на друга, стучали крышками парт.
И только Филька неподвижно сидел на своем месте. Как ни хотелось ему ввязаться в перепалку с "артельщиками", но он, помня наказ отца, ни в какие споры о колхозах не лез, держал себя в руках.
Все-таки странная у него жизнь, у Фильки. Дома говори что душе угодно, ругай колхозы, Рукавишниковых, Аграфену, Степку-колониста, а на улице или в школе веди себя паинькой, помалкивай. С каким бы удовольствием Филька подстерег Степку где-нибудь в темном переулке и намял бы ему бока, чтобы колонист не следил за Ковшовыми! Отец же говорит: нельзя!
А неделю назад он дал Фильке совсем уж странное поручение - раззадорить Степу, вызвать на драку, но самому его не бить; сделать так, чтобы вся вина пала на колониста. Милое дельце! Тебя будут дубасить, а ты стой и облизывайся. Хорошо еще, что на свете есть Семка Уклейкин, который за деньги сделает все, что угодно. Семка, конечно, ободрал Фильку как липку, но дела до сих пор почему-то не начинает.
Сейчас Филька исподтишка наблюдал за распалившимся Степкой и Уклейкиным. Пожалуй, драки сегодня не миновать. Хоть бы перемена поскорее...
- Прекратите! Сейчас же! Я кому говорю! - взывал Георгий Ильич, стуча карандашом по столу. - Что это такое, спрашивается? Урок в классе или деревенская сходка? Уклейкин, Ковшов! Да вы скоро за грудки друг друга схватите...
Класс наконец угомонился, но было уже поздно: прозвенел звонок.
Георгий Ильич вытер взмокшее лицо и, расстроенный, вышел из класса.
Степа бросился к Уклейкину:
- Ты что, нарочно урок сорвал? Издеваешься над Георгием Ильичом?
- А тебе какая забота? - с вызовом ответил Уклейкин. - Подумаешь, коммунар приблудный! Заявился невесть откуда, командует тут...
- Гнида ты! - брезгливо сказал Степа. - Да тебе за такое дело...
Филька затаил дыхание: лучшего момента для драки и быть не может. Колонист разъярен, не помнит себя, кругом полно свидетелей.
Филька надавил приятелю на ногу: действуй!
Уклейкин вылез из-за парты, расправил грудь, вплотную подошел к Степе и толкнул его плечом:
- Стукнуться хочешь?.. А ну, тронь попробуй. Покажи свой бокс.
Степа отпрянул назад, глаза его сузились, все тело напряглось. Он уже не помнил себя от гнева.
Но драке помешали Шурка с Митей. Они отвели Степу к двери и вытолкали в коридор.
- Дурной, с кем вяжешься? - сердито зашептал Шурка. - Уклейкина не знаешь? Сейчас хай поднимет на всю школу, жаловаться побежит...
Тяжело дыша, Степа засунул руки в карманы и отошел в конец коридора.
И препротивный же у него характер! Сколько раз Матвей Петрович предупреждал его, чтобы он сдерживался, не лез на рожон! Но как тут сдержаться, если слышишь такие подлые слова!..
Тем временем в опустевшем классе Филька сердито отчитывал Уклейкина:
- Телок, размазня! Колониста не мог подначить.
- Видал? Боится он меня! - похвалился Уклейкин. - Задний ход дал.
- Кому нужна твоя храбрость? Забыл, чему я тебя учил?
- Помню, помню... - отмахнулся Уклейкин. - Ладно, он еще у меня клюнет.
Весь день Уклейкин обдумывал, как бы ему раззадорить колониста. Может, подставить ножку или толкнуть в узком коридоре... Но ничего путного в голову не приходило.
В большую перемену Уклейкин заглянул в школьный зал. Когда-то здесь была барская гостиная, и до сих пор сохранились следы былой роскоши: лепные потолки с амурами, потертый фигурный паркет, камин, выложенный цветной майоликой, и огромное, чуть ли не во всю стену, полукруглое окно, застекленное толстым зеркальным стеклом, через которое так хорошо видны школьный парк, речка, а еще дальше холмистое поле и дорога, уходящая на станцию.
В зале прогуливались девочки, мальчишек было немного. Они предпочитали проводить большую перемену в нижнем коридоре, подальше от дверей учительской и кабинета директора, которые, как нарочно, выходили в школьный зал.
По примеру девчат Уклейкин принялся чинно прохаживаться по залу. У окна, достав из кармана маленькое круглое зеркальце, Таня Ковшова расчесывала гребенкой короткие волосы.
"Вот Степка на кого клюнет - на сестрицу!" - мелькнуло у Уклейкина.
Улыбаясь своей догадке, он подкрался к девочке, выхватил у нее из руки гибкую, прозрачно-желтую гребенку и, сжав ее, как пружину, пустил вверх.
Гребенка ударилась о лепной потолок, потом о паркетный пол, подпрыгнула, и не успела Таня схватить ее, как Уклейкин, словно мяч, уже гнал гребенку по залу.
Мальчишкам игра пришлась по душе. Гребенка летала из угла в угол, скользила по паркету и никак не давалась Тане в руки.
- Эй, мужики, пас на меня! - войдя в азарт, командовал Уклейкин и под одобрительный смех приятелей ловко обводил девочку: что там ни говори, а он не последний футболист в Кольцовке.
- Отдай гребенку! - со слезами в голосе просила Таня, гоняясь за Уклейкиным. - Как не стыдно! Я вот Степе скажу...
Но и без Тани кто-то из девочек уже успел позвать Степу. Тяжело дыша, он влетел в зал и шагнул к Уклейкину: - Забавляешься?
Уклейкин остановился, гребенка лежала у его ног.
- Ага! - весело ухмыльнулся он. - Можем сыграть!
- Подними! - глухо приказал Степа.
Уклейкин сделал вид, что хочет нагнуться, но потом, кряхтя и скоморошничая, потер поясницу:
- Ох, прострел у меня... Спина не гнется.
Мальчишки кругом засмеялись.
Степа побледнел. Стиснув зубы, вдруг схватил Уклейкина за шиворот и, собрав всю силу, словно переломил его в пояснице, наклонил к полу:
- Поднимай, говорю!
Пыхтя, Уклейкин принялся сопротивляться, но Степа все ниже пригибал его к паркету. Вот уже руки Уклейкина коснулись гребенки. Мальчишки вновь засмеялись - в этот раз, пожалуй, не над Степой.
Чувствуя, что драка опять может не состояться, Уклейкин, изловчившись, изо всей силы ударил Степу под ложечку.
У мальчика потемнело в глазах. Выпустив Уклейкина, он отступил назад, жадно глотнул воздух, потом ринулся вперед. Он уже не помнил, как дрался: боксом или сплеча, он просто наносил удар за ударом во что-то большеротое, испуганное, хрипло орущее.
- Караул! Убивают! - истошно, на всю школу, вопил Уклейкин, пятясь назад и размазывая по лицу кровь из разбитого носа.
Вот он натолкнулся на стремянку, что стояла недалеко от окна. Не зная, куда деться от частых ударов, Уклейкин принялся карабкаться на стремянку. Степа полез следом, схватил Уклейкина за грудь и потащил вниз.
Стремянка покачнулась. Девчонки завизжали и шарахнулись в сторону.
Описав дугу, стремянка, как подрубленное дерево, упала на окно и верхним концом ударилась в стекло.
Сцепившиеся мальчишки свалились на пол.
Оглушительный звон стекла сразу отрезвил драчунов.
Оттолкнув Уклейкина, Степа поднялся, бросил взгляд на окно... и замер.
Большое стекло было исполосовано причудливыми трещинами, в середине зияла пробоина с острыми, зубчатыми краями, и из нее несло холодом.
Из учительской, приоткрыв дверь, на Степу смотрел директор школы.
А на полу валялась Танина гребенка...
"ТРУДНОВОСПИТУЕМЫЙ"
Педсовет состоялся в этот же день.
Савин коротко доложил о дикой, беспримерной в истории школы драке, которую учинил ученик седьмого класса Степан Ковшов.
Голос Савина звучал болезненно, устало - побаливало горло, шея была обмотана шарфом. Всем своим видом директор школы как бы говорил, что вопрос о Ковшове предельно ясен и его можно было бы не обсуждать, но что поделаешь, такова уж судьба учителей.
- Я не сторонник таких крайних мер, как исключение из школы, - сказал под конец Савин, - но в данном случае иного выхода не вижу... Тем более, что за Ковшовым немало и других проступков.
Матвей Петрович, сидя у окна, вел протокол педсовета. Он с трудом сдерживал себя. Конечно, Степа Ковшов подросток не из спокойных, резок, угловат, порой несдержан, но он честен, смел, любознателен, хороший товарищ и неплохой ученик. Так почему же сейчас, в конце учебного года, его надо исключать из школы? И почему обычная школьная драка, в которой еще неизвестно, кто больше виноват - Ковшов или Уклейкин, так раздувается и превращается в чрезвычайное происшествие?
Потом Савин попросил учителей высказаться.
Первой заговорила преподавательница географии, дородная, флегматичная Клавдия Мартыновна. Ковшов, по ее наблюдениям, плохо влияет на товарищей, на уроках от него одно беспокойство, и будет куда лучше, если мальчика удалят из школы.
Преподаватель столярного дела Хромцов заявил, что давно пора принять решительные меры - ведь всем известно, что Ковшов оклеветал председателя сельсовета, своего родного дядю, непочтителен к учителям.
Матвей Петрович, усмехаясь, спросил, как это понимать: "непочтителен к учителям". Уж не в том ли дело, что Степа Ковшов написал в школьную стенгазету заметку о Хромцове, который на уроках неодобрительно отзывался о колхозах?
- Прошу прекратить! - побагровев, закричал Хромцов, обращаясь к Савину. - Какой-то мальчишка подрывает авторитет учителя, а товарищ Рукавишников потакает этому... Когда же будет положен конец?! Немедленно требую исключить из школы и написать в характеристике, что он собой представляет...
- Это что же, вроде волчьего паспорта мальчишке выдать? - покачав головой, переспросил Георгий Ильич.
- Понимайте как угодно! - запальчиво бросил Хромцов. - Такие, как Ковшов, способны разложить всю школу...
- Это уж вы чересчур хватили! - недовольно перебил его Савин. - Все-таки Ковшов только еще подросток, к тому же сирота - и нам надо подумать о его дальнейшей судьбе. Я бы так сформулировал наше решение: считать дальнейшее пребывание в кольцовской школе крестьянской молодежи ученика Ковшова, как трудновоспитуемого, невозможным и просить роно определить его в исправительно-трудовую колонию... Записывайте, Матвей Петрович, - обратился он к Рукавишникову.
- Нет... этого я записывать не стану. - Учитель отложил ручку в сторону.
- Что с вами? - Савин с удивлением вскинул голову. - Вы не согласны с большинством?
Матвей Петрович поднялся:
- Да, не согласен... Назвать ученика "трудновоспитуемым" - это все равно что поставить на нем клеймо. Позорное клеймо! Я не верю, что Степа Ковшов такой. Да вы и сами в это не верите...
Матвей Петрович вдруг вспомнил странные столкновения Степы с директором школы, его рассказы о подозрительных встречах Савина с Ильей Ковшовым. "Быть может, в этом-то все дело?" - мелькнуло в голове.
- Мне... мне кажется, что вы пристрастны к Ковшову, - глухо заговорил он, в упор глядя на директора. - Создается впечатление, что он вам в чем-то мешает и вы задались целью во что бы то ни стало удалить его из школы...
В учительской стало очень тихо.
- Это вы мне... мне говорите? - побледнев, вполголоса спросил Савин.
Он поднялся, схватился за сердце и, обведя всех грустным взглядом, вновь опустился на стул.
Учителя бросились к директору. Клавдия Мартыновна поднесла графин с водой. Кто-то вырвал у Матвея Петровича стакан.
Раздались возмущенные восклицания: "Неслыханно!", "Безобразие!", "Мы должны протестовать!"
Савин отпил глоток воды и слабым голосом попросил проголосовать за его предложение.
Преподаватели подняли руки: пятеро за исключение Степы и двое - Матвей Петрович и Георгий Ильич - против.
- Другие вопросы обсудим завтра, - сказал директор. - Идите по домам, прошу вас...
Матвей Петрович первым вышел из учительской. На лестнице его догнал Шумов.
- Это уж вы зря погорячились! - ворчливо заметил он. - И наговорили бог знает чего. Савин вам этого не простит... Завтра же поедет куда нужно...
- Ну что ж... - усмехнулся Матвей Петрович. - Как веревочке ни виться, а кончику быть... А за Степу, Георгий Ильич, спасибо вам большое.
Весть об исключении Степы Ковшова из школы молниеносно разнеслась среди ребят и обросла, как это часто бывает, небылицами и досужими домыслами.