16. Учиться стану!
Через несколько дней Скворцов уходил в дальнее плавание. Вечером, накануне отъезда, он позвонил к Антонине. Она сама ему отворила. На лестнице было темно - она не сразу узнала его, а узнав, густо покраснела. Он спросил, можно ли войти. Она кивнула головой и захлопнула за ним дверь.
В кухне хорошо и печально пахло увядшими цветами. На столе лежала раскрытая книга. Скворцов посмотрел название, повесил на гвоздь фуражку и, приглаживая ладонью рыжие, гладкие волосы, сел у окна.
Антонина стояла возле плиты.
- Все без работы? - спросил он, чтобы начать разговор. - Или уже устроилась?
- Нет, я без работы.
- Так.
Он помолчал, покурил. Молчала и Антонина.
- А я в плавание ухожу, - наконец сказал Скворцов.
- Куда?
- В Гулль.
- Это где же? - морща лоб, спросила Антонина.
- Великобритания. В Мальм зайдем по пути, в Эдинбург, а потом уже в Гулль.
- Значит, целое путешествие?
- Ну, какое это путешествие, - махнул рукой Скворцов, - это пустяк, игра… Может, вам что-нибудь привезти нужно?
- Нет, спасибо, - почему-то озабоченно сказала Антонина, - мне ничего не нужно…
- Вы не стесняйтесь, скажите…
- Нет, спасибо, ничего.
- А может, вам денег надо?
- Нет, нет, не надо.
- Обижаешься?
Она опустила голову и отвернулась, Скворцов швырнул окурок в окно, подошел к Антонине и властно повернул ее к себе. Она стояла, все так же опустив голову, он видел ее тонкий пробор и тяжелый узел волос на шее.
- Ну?
Она молчала. Тогда он взял ее за подбородок и почти грубо поднял ее голову.
- Погляди на меня.
Она посмотрела и опять отвернулась.
- Слушай, - властно и негромко, все еще держа ее за плечи, сказал Скворцов. - слушай, Тоня, не обижайся на меня. Мало ли чего. Понятно? Я тебе объяснил про нашего брата моряка. Такая уж у нас жизнь. Бывает и еще хуже. А насчет того, что я тогда подрался, действительно нехорошо получилось. Характер вспыльчивый - ничего, брат, не поделаешь. Извини. Я ведь не со зла. Натура у меня такая, потом стыдно, да толку мало от стыда, верно?
- Врете вы все! - грубо сказала она.
- Я - вру? Да я…
- Не орите, - попросила она.
Он растерялся: девчонка, а как разговаривает. Хоть бы заревела, что ли, и то лучше. Но она не плакала. Она смотрела на него со странным выражением высокомерного презрения. "Словно в кино изображает!" - раздраженно подумал он.
- Ты брось! Ты меня, Тося, не доводи. Я человек тоже достаточно принципиальный…
- Дело ваше.
- Значит, не пойдешь за меня замуж?
- Нет, не пойду.
Ему захотелось ее ударить, но он сдержался, подумав: "Еще успею, хватит времени!" И сказал фразу, не раз уже говоренную женщинам:
- Я по тебе с ума схожу, я голову по тебе потерял…
Она молчала.
- Слушай, Котя!
- Меня Антониной зовут, - ровным голосом произнесла она.
- Так не пойдешь?
- Сказала - нет.
- Почему же это?
- А потому, что не хочу.
Он прошелся по кухне, сиял с гвоздя фуражку, подул на модный лаковый козырек и, остановившись против Антонины, усмехнулся:
- Баба из дворницкой наговорила?
- Сама не пойду.
- Чем же я плох?
- А тем, что не хорош.
- Гляди, просмеешься!
- Вы не грозитесь! - с неприязненным смешком сказала Антонина. - Я никого не боюсь, а таких…
- Что таких?
- Таких… - Она справилась с дрожью и внятно договорила: - Таких врунов и… безобразников…
- Чем же я безобразник?
- Тем, что с Татьяной вы безобразник. Так никто не имеет права поступить. Теперь у нее будет ребенок. А вы…
- Я за ее ребят не отвечаю, - перебил Скворцов, - у нее муж есть…
- Она из-за вас! - крикнула Антонина и замолчала.
- Что из-за меня?
- Не хочу я с вами говорить.
Когда Скворцов ушел, она затворила окно, спустила штору, разделась и легла в постель. Все-таки ей было жалко его, ведь не так уж плохо гуляли они тогда по Зоологическому саду. И про штормы он рассказывал, и про морской ветер, и про разные порты. Теперь он никогда больше не придет.
До поздней ночи она не спала - раздумывала: нет, все равно она добьется какой-то другой жизни. Пусть хуже, но не так, как нынче. Ведь до чего дошло - даже Скворцова пожалела…
А через день после его отъезда внезапно уехала Татьяна. Ее никто не провожал, кроме Антонины. Вдвоем они ехали по городу в ободранной извозчичьей пролетке. Сидеть было неудобно - мешали большая корзина и мешок, обвязанный веревками. У Антонины затекли ноги. Извозчик равнодушно покрикивал на прохожих, часто останавливался, соскакивал с козел и что-то чинил в своей пролетке, заколачивая каблуком и ругая "спайку".
- Делают спайку, - говорил он, обращаясь к Татьяне, - а их не просят. Разве ж я просил? А той спайке грош цена. Н-но, великомученица!
В маленьком кооперативчике на Загородном Татьяна купила на дорогу колбасы, булку и сдобную ватрушку. Усевшись на извозчика и сунув еду в кошелку, она легко дотронулась до руки Антонины и, встретив ее взгляд, тихо заговорила:
- Сейчас покупала и думала - жалко мне мужика своего или не жалко? Вот ведь чудеса: не жалко, совсем не жалко. И себя не жалко. Ты это пойми, Тоня, - ничуть себя не жалко, ну ни чуточки. Едем мы с тобой - и ничего. А думала - умру, а ехать, выходит, легче. Пошла на лестницу, где Скворцов живет, поглядела - думала, плакать буду, и не заплакала. Ни слезинки. Что ж… А мужик мой плачет, борода вся намокла. Стыдно, вишь, ему - разводиться. Черт паршивый!
Татьяна засмеялась, откусила яблоко и, поправив ногой мешок, вдруг добавила:
- На сене буду спать. Ты на сене небось никогда не спала?
- Не спала.
- Хорошо на сене. И чего в самом деле? На завод наймусь, на сахарный. У нас там неподалеку сахарный завод. И выучиваться начну.
- Как выучиваться? - не поняла Антонина.
- Ну, одним словом, учиться. Там курсы есть. Я, дура, замуж пошла, а другие учились. Из нашего села много девок на сахарном учились и, говорят, в люди вышли. Приезжал один парень - Горохов ему фамилия - рассказывал: Трощенко Екатерина до техника дошла, вот как. Трощенко Елизавета приемщиком работает. Тимохина Верка кончает на машиниста. И я на машиниста буду. Ей-богу! Что, не веришь?
- Верю.
- А мне сдается, не веришь, - напряженно глядя в глаза Антонине, говорила Татьяна, - думаешь, всю жизнь по музыканту сохнуть буду. А вот и не буду! Поняла? Ни за что не буду. Хватит. Надоело мне. Так ты ему и скажи - мол, велела поклон передать. Скажешь?
- Скажу.
- То-то. И велела, скажи, передать, что таких чертей, куда ни плюнь, полным-полно. Нужны они ей, черти, как болячки. Запомнишь?
- Запомню.
- Ну вот. И сама за него замуж не ходи, слышишь, Тоня? Послушай меня. Пусть пропадает. Может, думаешь, я из ревности так говорю? Не из ревности, Тоня. Если хочешь, выходи - мне что. Я тебе даже рассказать могу все заранее. Слышь? Каков он есть, музыкант. Рассказать?
- Не надо.
- То-то "не надо". Он веселый. Ты уж небось сама заметила. А? Выходи! Деток нарожаешь. Помнишь, ты мне тогда ночью говорила: "Как замуж выйду, так и рожу". Вот выходи, да и рожай, И меня помни. Ладно?
На вокзале они еще долго сидели в зале ожидания, пили лимонад и грызли яблоки. Татьяна много говорила, подталкивала Антонину локтем и подолгу неестественно смеялась. Видно было, что уезжать ей очень тяжело, что она с удовольствием бы поплакала, да стыдно, и, главное, все время вела такой разговор, что плакать сейчас просто невозможно.
Последние минуты перед отходом поезда они стояли на перроне молча.
Говорить было уже не о чем, и, как всегда бывает в таких случаях, обе поглядывали на вокзальные часы - скорей бы третий звонок.
- Ну вот, - сказала Антонина.
- Что ж, иди, пожалуй…
- Да, пожалуй, пойду, - согласилась Антонина.
Уходя, она оглянулась: Татьяна смотрела на нее в упор и обеими руками затягивала узел платка на шее.
17. Последний извозчик Берлина
В субботу вечером Антонина пошла к Чапурной. Ее встретили ласково, и Валя тотчас же сообщила, что они все едут на дачу и что вместе с ними должна ехать и Антонина.
- Как ты повзрослела, Старосельская, - тараторила Валя, - просто тебя и не узнать. Совсем взрослая. Кем-нибудь увлекаешься?
- Нет.
- Ну, а у меня роман просто жуткий. Я тебя с Володькой сейчас познакомлю. Вот увидишь, сама влюбишься. Пойдем…
В мрачной столовой, за большим дубовым, без скатерти, столом мать Вали, Вера Федоровна, ела простоквашу из зеленой стеклянной баночки.
- Познакомься, мама, - сказала Чапурная, - это Тоня Старосельская - помнишь, я тебе говорила.
- Очень рада. Вы едете с нами?
- Спасибо.
- Ну, идите, знакомьтесь с молодежью. Скажи, чтобы вам чаю дали, Валечка…
Во всей квартире было прохладно, тихо и чинно. Горничная, в наколке и в фартучке, метелкой из перьев обметала мебель в гостиной. За стеной кто-то говорил басом:
- Э, черт, что ж вы меня за руку хватаете… Минуточку… Позвольте, позвольте…
- Это мой папа, - объяснила Валя, встретив вопрошающий взгляд Антонины, - он стоматолог…
- Как стоматолог?
- Зубной врач, но не просто зубной врач, не дантист, а ученый. Магистр. У него свои книги есть…
За стеной кто-то завизжал дурным голосом.
- Ох, не могу, - сказала Антонина, - у нас в доме тоже зубной врач живет. Вот так и орут целыми днями.
Валя улыбнулась.
- Я привыкла. Мы с Володей по крику отгадываем, что папа делает, и, представь, редко ошибаемся.
Володя был совсем еще юным, с пушком на верхней, чуть припухшей губе, с добрыми, слегка близорукими глазами, с мускулистой шеей и с широкими плечами атлета.
Одет он был во все белое и легкое. Когда Антонина и Валя вошли, он ходил по комнате крупными шагами и, отмахиваясь ладонью точно от мухи, громко что-то рассказывал, не замечая, что его не слушают…
Кроме Володи, в комнате были еще красивая, но какая-то беспорядочная девушка и юноша лет двадцати, гладко причесанный, худой, черный и быстрый в движениях.
Принесли чай.
За чаем Валя поминутно наклонялась к Антонине и шепотом говорила о Володе.
Потом все стали помогать Вале собирать вещи. Один Володя ничего не делал. Его добрые глаза рассеянно перебегали с вещи на вещь, с человека на человека - он курил и улыбался.
Собирались очень долго.
Каждая вещь, которую брали с собой, подвергалась тщательному осмотру Вали. Горничная приносила из кухни пакеты и свертки, Валя все разворачивала, нюхала, тыкала пальцем и всем оставалась недовольна.
- Ну что это такое, - говорила она, - опять телятину проклятую купили. Ольга, поди скажи маме! Ведь я же просила: ни Жуся, ни я телятину есть не будем.
Или:
- Господи, тешка пахнет! Володя, понюхай. Правда, пахнет?
- Я не чувствую, - застенчиво улыбался Володя.
- Это потому, что ты бесчувственный, - со значением говорила Валя. - Ольга, сбегай скажи маме, что тешка с душком. Быстро.
И взрослая Ольга, потряхивая смешной своей наколкой, бежала сообщить, что тешка с душком. А Валя раздраженно рылась в свертках, отыскивая какой-то желатин.
- Ну вот, - говорила она, - могу вас поздравить, мы опять без желе остались. Полюбуйтесь, две прислуги в доме, и ни одна не удосужилась купить желатину. Как тебе нравится, Тоня?
Антонина молчала. Ей было неловко, почти стыдно. Она никогда не думала, что Валя "такая" и что у них в семье все "так устроено". Раньше она не замечала всего этого, а может быть, раньше этого и не было…
Потом Валя и Жуся складывали в картонку купальные костюмы, особые дачные туфли, шляпы и платья. И платьев, и туфель, и шляп было очень много - все дорогие и все красивые. Антонина стояла возле картонки и, скрывая любопытство, разглядывала фасон, материю, отделку.
Когда дело дошло до белья, Жуся потребовала, чтобы "мальчишки вышли", но Игорь - так звали черноволосого худого юношу - запротестовал и остался. Володя успел задремать. Белья было тоже очень много, и Жуся, укладывая его, особенным образом смеялась, а Игорь вырывал некоторые вещицы у нее из рук и примерял на себя.
- Совсем обнаглел, - протяжно говорила Жуся и смеялась, обращаясь к Антонине, как бы приглашая и ее тоже посмеяться, - ужасный подлец… Отдай!
Валя была гораздо моложе Жуси, но, судя по тому, как она себя вела, ей очень хотелось походить на Жусю. Она носила такие же браслеты, так же пудрилась, и в ее одежде был тот же беспорядок, что и в одежде Жуси.
- Правда, Жуська очаровательна? - спросила Валя, когда Жуся вышла.
- Ничего, - вяло сказала Антонина, - а что она делает?
- Они оба, и Жуся и Игорь, учатся в нашей студии.
- В балетной?
- Почему обязательно в балетной? У нас вообще художественная студия. Там развивают вкус во всех областях искусств. Ну, спорят, обмениваются мнениями, у кого есть дарования, тот их профессионализирует. Это сложно, в двух словах не объяснишь.
- Интересно там?
- Кому как. Нас ведет профессор Злодницкий, это удивительный человек. На грани гениальности.
- Как он вас ведет?
На этот вопрос Валя не ответила. Только смерила Антонину взглядом - насмешливым и презрительным.
Наконец все собрались и вышли.
Володя нагрузился больше всех. Он нес тяжелый чемодан, картонку и огромный кулек с грецкими орехами. Антонине достались две кошелки с продуктами.
В трамвае вышло так, что Антонина и Володя попали в один вагон, а все остальные в другой. С передней площадки второго вагона Антонина видела, как Валя суетилась в моторном и как она через стекла делала Володе какие-то знаки… Володя не замечал, а Антонине не хотелось обращать его внимание на Валю.
Трамвай с грохотом и звоном летел вниз по пыльному, пахнущему смолой Литейному. Володя сидел на чемодане и смотрел на Антонину снизу вверх.
- Вы давно знаете Валю?
- Порядочно, - ответила Антонина, - а вы?
- Недавно…
Разговаривая, она думала о том, что хорошо бы наделать им всем неприятностей. Она не знала, за что. Может быть, за их платья. Может быть, за телятину, которой они не едят. Может быть, за то, что у Вали есть мама, а у нее нет никого. Может быть, за горничную в наколке. Может быть, за самое себя. Может быть, за то, что им всегда весело - этим людям, за то, что их много, а она одна, всегда одна…
- Вам всегда весело, правда? - спросила Антонина.
- Мне? Весело? - удивился Володя.
- Ну, не притворяйтесь! - раздраженно сказала она. - Что у вас за манера у всех притворяться!
Он с изумлением на нее смотрел своими добрыми, светлыми глазами. Потом что-то спросил, но она не ответила - думала. Ей сделалось душно от раздражения, от внезапной унылой скуки, от чувства недоброжелательства, переполнявшего все ее существо.
"Студия! - думала она. - Жуся! Профессор Злодницкий! На грани гениальности! А я одна, одна, одна…"
- Вы меня не слушаете, - сказал Володя.
- А что вы спросили?
- Вы с Валей учились вместе?
- Да, вместе.
- А теперь вы учитесь?
- Нет.
- Почему?
- Так.
- Вы, видно, чем-то недовольны, - сказал Володя и подняв чемодан. - Нам пора выходить.
На вокзале было так много народу, что Антонине сразу же стало жарко. Везде толкались, везде кричали, везде кто-то кого-то разыскивал.
- Это всегда по субботам, - сказал Володя и замахал Вале рукой. - Сюда, Валя!
За Валей подошли Жуся с Игорем. Жуся сердилась - потеряла браслет.
- Надоели мне эти поездки, - говорила она, - ездим, ездим. Почему уж просто там не жить?
Володя и Валя стали в очередь за билетами. Антонина видела, как Валя взяла Володю под руку и стала ему что-то говорить и как у него вдруг сделалось виноватое лицо.
Игорь и Жуся шептались. Он держал ее руку в своей и быстро говорил, сердито хмуря брови.
- Пусти руку, - сказала она, - ты мне больно делаешь.
Антонина отвернулась.
Она почувствовала себя лишней и ненужной, ей захотелось уехать домой и, как обычно, лечь лицом в подушку и постараться поскорее заснуть. Но тотчас же она подумала о том, что уезжать, в сущности, вовсе не обязательно, что она может просто не мешать - ходить отдельно, и все. "Пойду на взморье, - думала она, - разденусь, полежу на песке, загорю. Или в лес… Одна. Одной еще лучше, чем с ними. Одной отлично. Грибов поищу…"
Но на перроне, когда все побежали, чтобы занять места получше и когда стало особенно весело, ей вдруг пришла в голову шальная и злая мысль о том, что если она захочет, то в какие-нибудь несколько часов серьезно повредит благополучию, в котором пребывают все они - и Володя, и Жуся, и Валя, и Игорь…
"Что угодно сделаю! - задыхаясь от бега, думала она. - Все равно я лучше вас. Я такая, какая есть, а вы все ломаки и кривляки! Отобью вашего Володю, да, да, отобью…"
Она где-то вычитала это жестокое слово или услышала его от Татьяны, но оно сейчас годилось ей, хоть Антонина толком не понимала, что это такое - отбить.
"Вот вам ваши шляпы, и тешка с душком, и мамина простокваша, и шикарная ваша жизнь! - бессмысленно не то думала, не то угрожала, не то шептала Антонина. - Ах, какие вы добренькие, меня с собой на дачу повезли, пригласили, удостоили! Ах, ах, ах! Может быть, вы даже мне ваши платья дадите поносить? Или туфли? И за стол с собой посадите?"
Поезд сердито лязгнул буферами и двинулся.
Антонина долго стояла в тамбуре и думала. Одна бровь ее лукаво приподнялась, глаза заблестели, она чувствовала себя сильной, красивой, умной, страшно хитрой. Про таких удивительных девушек она читала в приложениях к "Ниве" за тысяча девятьсот одиннадцатый год.
- Я вам всем еще задам! - тихонько сказала она. - Задам! - И повторила в такт, под, стук колес: - За-дам! За-да-дам! За-да-да-дам, зада-дам, зада-дам!
Потом вошла в вагон.
На первой же станции она пожаловалась на духоту и сказала, что в тамбуре лучше.
- И мне душно, - сказал Володя.
- Пойдем в тамбур?
- В тамбуре то же, что здесь, - сказала Валя, - сидите лучше, а то ваши места займут.
- Как вы думаете, Володя, займут? - спросила Антонина.
- Я оставлю кепку на своем месте.
- А на моем?
- А на ваше мы поставим корзину.
- Так собираетесь, точно сутки там стоять будете, - сказала Валя, - разговору не оберешься. Ну, или идите, или оставайтесь!
- Идем, идем, - сказала Антонина, - тут совсем дышать нечем. Пошли!
В тамбуре Антонина не осталась, а, взяв Володю за руку, повела его во второй вагон, из второго в третий, из третьего в четвертый. Он покорно шел и улыбался. В последнем вагоне она открыла наружную дверь и села, поставив ноги на ступеньки. Володя стоял сзади.
- Что же вы не садитесь? - спросила она. - Тут много места.
Он вынул из кармана газету, расстелил и молча сел.
- Теперь Валя будет ревновать, - сказала Антонина, - правда, Володя?
- Не знаю…