Поезд с воем летел под уклон. Сквозь редкие сосны было видно, как серебрится залив. Пахло гарью и автомобилями. Рядом с рельсами тянулось шоссе, и поезд все время обгонял автомобили.
- Что это у вас в кармане? - спросила Антонина.
- Коньяк.
- Выпейте!
- Это зачем? - удивился Володя.
- Тогда, может быть, вы станете поинтереснее.
Володя косо взглянул на Антонину, но бутылку откупорил.
- Выпейте прямо из горлышка! - велела она. - Ляпните, или хватите, как это говорят мужчины. Или тяпните!
- Тяпну! - согласился он.
Отхлебнул и закашлялся. Пока он кашлял, она говорила, что больше любит ездить в автомобиле, чем в поезде.
- Вот как? - сказал Володя, мученически дыша.
- Да! Меня катал один знаменитый артист. Мы с ним были в ресторане. И нам подавал официант Оглы.
- С автомобилем… - опять кашляя, заговорил Володя. - С автомобилем можно устроить…
- У вас есть автомобиль?
- У папахена.
- А кто ваш… папахен?
- Мой отец - фабрикант! - раздельно не сказал, а произнес Володя.
- Ах, вот что…
- А что? - быстро и настороженно спросил Володя.
- Ничего.
- Я потому, - не глядя на Антонину, сказал Володя, - потому, знаете ли, что многие люди резко меняют ко мне отношение, узнав, что я сын фабриканта. Да, я сын фабриканта, я нигде не учусь, я нэпман, я болтаюсь по театрам, по кино, я даже играю во Владимирском клубе и вообще…
- Перестаньте! - сказала Антонина. - И ничего не "вообще". Вот у вас роман с Валей…
Он пожал плечами.
- Ну чего тут плечами пожимать, - усмехнулась Антонина. - Она, наверное, вас ревнует, что вы сидите тут со мной…
- Мне тут приятно…
- Может быть, я вам безумно нравлюсь? - спросила Антонина.
- Может быть…
Он забрал ее руку в свои ладони.
- А Валя там страдает…
- Оставьте вы Валю. Что мне за дело до нее. И ей до меня нет никакого дела…
Поезд нырнул в густой, высокий лес. Сразу стало темно, сыро и холодно. И чуть-чуть стыдно.
- Говорите что-нибудь! - потребовала она.
- Что?
- Не знаю. Что-нибудь.
Ей было неприятно оттого, что он держал ее руку, и тошно от всей этой своей затеи, но злая сила несла ее все дальше и дальше. Поезд, вновь выскочил в поле, опять заблестела вода в болотцах, резко запахло гарью.
- А почему же вы не учитесь? - спросила Антонина.
- Какое это имеет значение? Ни вам об этом не интересно знать, ни мне рассказывать…
- Почему не интересно? Интересно. Мне, например, еще интересно знать - целуетесь вы с Валентиной или нет?
Володя молчал.
- Вы не будете больше с ней целоваться! Слышите? И сегодня вы скажете ей, что все кончено.
- Зачем это вам? - спросил он.
- Так мне хочется.
- Неправда! - печально возразил он. - Ничего вам не хочется. Просто вы расшалились, и как-то зло расшалились…
"А он неглупый! - подумала Антонина. - Неглупый и славный парень. Он не такой, как они все!"
Станция была маленькая - один только дощатый перрон и будка вроде папиросного ларька. В будке сидел кассир в форменной фуражке.
У будки их ждали Валя, Игорь и Жуся.
Антонина с удовольствием смотрела на Володю: он шел медленно, оглядывался по сторонам и все время обращался к Игорю и Жусе, а не к Вале. Валя напевала и ни с кем не разговаривала. Жуся жаловалась, что у нее полные туфли песку и что она не может идти.
В двухэтажной даче с балконом, выходившим на залив, их ждал ужин, но они не стали ужинать, а уселись играть в карты.
- Пусть папа с мамой приедут, - сказала Валя, - неловко без них ужинать.
Она была бледна и потирала лоб. Антонина спросила, что с ней. Валя пожаловалась на головную боль и ушла наверх.
Играли вчетвером.
Володя чувствовал себя неловко, проигрывал и неестественно улыбался. Игорь свистал и один раз так подмигнул Володе в сторону ушедшей Вали, что Володя покраснел.
- Володя, пойдите и посмотрите, что с ней, - сказала Жуся, - неловко ведь вышло.
- И я, - вызвалась Антонина.
Вдвоем они поднялись по темной лестнице и долго ощупью искали дверь.
Валя лежала на диване под окном и плакала. Антонине стало стыдно, она повернулась и ушла вниз. Ни Жуси, ни Игоря в столовой не было. На столе коптила лампа. Антонина подвернула фитиль и ушла в сад. За деревьями - высоко, точно по небу, - прошел поезд, завыл, откликнулось эхо… Когда грохот стих, она пошла по аллее вперед, дошла до забора, села на скамейку и, вздохнув, подумала, что если она сейчас уйдет, то все, пожалуй, будут только рады. Рад будет и Володя - он такой добрый и так улыбается… Вероятно, ему очень неловко.
"Дрянная я, - грустно думала она, - и дрянная, и злая. Зачем мне все это понадобилось? Для чего? И Валя мучится, и самой нехорошо…"
Хлопнула калитка. По темной аллее кто-то шел и курил папиросу. Опять хлопнула калитка, и раздраженный женский голос сказал, что просыпались груши.
"Наверно, доктор", - решила Антонина.
За ужином Володя сидел с Валей, шлепал комаров на своей сильной шее и смотрел в тарелку. Жуся, истомленная и расстроенная, лениво, но много ела. Игорь ей подкладывал и плутовато переглядывался с доктором. Валина мать ушла наверх, не дожидаясь чая. Доктор взял гитару и запел тенорком: "Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана". Игорь попросил хоровую.
- "Из-за острова на стрежень…" - запел доктор.
- "Выплывают…" - подхватил Игорь.
- Дым коромыслом! - закричал доктор. - Давайте водку пить, молодежь.
Он швырнул гитару, снял пиджак и принялся разливать водку. Подвыпив, он обнял Антонину и стал ей жаловаться.
- Я последний извозчик Берлина, - говорил доктор, - понимаете? Работаю на всю эту прорву, как лошадь, водку пью, как лошадь, ем, как лошадь. Отчаяние полное. Жду катастроф и потрясений. Коллеги считают меня жуликом и грозятся разоблачить. А какой я жулик? Я последний извозчик Берлина. Выпьем за потрясения, милочка, идет?
Выпили.
- Эта молодежь мне не нравится, - нюхая хлеб, заговорил доктор, - очень не нравится. Дрянь молодежь.
- Почему? - спросила Антонина.
- Утверждаю - дрянь. Вот Жуська. Ну препохабнейшая баба. Или Игорь… Дрянь, дрянь и дрянь. Эй вы, потешные, - крикнул доктор, - давайте устраивать безобразие… Валька, не гримасничать!
В конце концов он так напился, что Игорь и Володя унесли его наверх на руках.
Спать легли уже под утро.
На следующий день ловили рыбу, катались на лодке, загорали. Доктор был угрюм, за обедом пил много водки и вздыхал. Володя по-прежнему старался не встречаться глазами с Антониной. Жуся все время ела и переглядывалась с Игорем. Валя ходила торжествующая и еще более некрасивая, чем всегда.
Вечером Антонина собралась домой.
Валя попрощалась с ней сухо и даже не пригласила заходить. Володя сказал, что он мог бы ей помочь устроиться на работу.
- Помогите, - согласилась Антонина.
- Хорошо. Дайте мне номер вашего телефона.
- У меня нет телефона.
- Тогда адрес.
Она сказала. Он записал и, пряча книжку в карман, обещал все организовать в ближайшие дни.
В вагоне она думала о том, что сердиться или обижаться не стоит. Все так и должно быть. Сама виновата. Не стоило затевать: не так у них все благополучно, как ей казалось. Володя не учится и не будет учиться - он сам сказал. Игорь тоже. Всем им скучно, даже доктору. Последний извозчик Берлина. Но ведь и она не учится и вряд ли будет учиться…
Поезд летел мимо обгорелых сосен. Сверкал залив. В вагоне пели и смеялись.
"Почему последний извозчик Берлина?" - вдруг вспомнила и удивилась она.
18. Куда-нибудь уборщицей
Шла осень.
Чище, прозрачнее и холоднее стал воздух. По ночам подмораживало. Во двор возили дрова. Пюльканем выстирал и заштопал шерстяные английские носки.
Лето она прожила странно, как во сне: ходила в библиотеку - на бульварчик, брала книги и дома лежа читала. Ела хлеб, запивала его сладкой водой, жарила картошку на постном масле, варила пшенную размазню… Читала все, - и чем меньше книга походила на ее жизнь, тем больше она ей нравилась. Мечтала о том, что живет в лесу, что ночью буря, валятся сосны, воют голодные волки, что на стене висит автоматическое ружье, что вот она сорвала его, настежь распахнула крепкую дубовую дверь, что ветер ворвался в комнату, потушил лампу - стало на секундочку тихо… Блеснули за деревьями волчьи глаза. И она стреляет - раз, третий, пятый. Закрыла дверь, легла на шкуры у огня, и вновь воет ветер, вновь стучит дождь в стекла. Иногда ей грезилось, что она скачет на лошади по лесу, что ветви царапают ее лицо, что с лошади хлопьями валится пена, что перед ней поток, лошадь прыгает и, фыркая, поднимается по высокому-высокому склону. Вот поднялись: обрыв, зеленая большая вода, солнце заходит, кричат птицы, и лошадь зло мотает головой…
Подолгу, лежа на кровати, она думала об Аркадии Осиповиче. Ей представлялось, что она с ним едет на корабле. Вздуваются паруса - серебряные, легкие, корабль кренится, как яхта в Финском заливе, матрос смотрит в сверкающую под лучами солнца подзорную трубу. Тихо. Плещет волна. Пахнет смолой, как в лодке. Аркадий Осипович говорит что-то - едва слышно. И вдруг ей становится жарко, томно, почти больно. Она ждет с закрытыми глазами, подложив руку под голову, и слушает. Может быть, он наклонится к ней? Может быть, запахнет табаком, мехом, духами? Может быть, она еще услышит его голос - мягкий и ленивый? Кровь все сильнее стучит в ее висках, все сильнее она сжимает руки в кулаки, так что ногти впиваются в ладони. "Ах, Аркадий Осипович, - думает она укоризненно и грустно, - Аркадий Осипович". И вновь плещет волна, серебрится огромный, в полнеба, парус, звонит колокол, спускается ночь. "Огни, - шепчет она, - сколько огней!"
Вдруг ей казалось, что она ученая и что она что-то открыла. Вот пребольшой зал. Она стоит на возвышении. Очень тихо. За ее спиной черная доска. На ней черное платье. В ее руке - мел. Она пишет на доске, и все смотрят затаив дыхание.
- Знак Зодиака, - говорит она, - есть куб апостроф плюс жидкое состояние знак Зорро. Не так ли?
Тихо-тихо.
Затем все начинают аплодировать.
Ее несут на руках.
И Аркадий Осипович идет толпе навстречу.
Опять море под солнцем, парус в полнеба, колокол печально звонит, пахнет смолой, и тихая-тихая музыка - одни только скрипки.
Потом она вставала, расковыривала ложкой корку на размазне и стоя ела.
На дворе за ней увязался хилый, продрогший и мокрый котенок. Она взяла его на руки и принесла домой. Котенок кричал, извивался в ее руках и легонько царапался, а когда она посадила его на кровать, он жалко и нелепо принялся тыкаться мордочкой в одеяло. "Есть хочет", - решила Антонина и побежала в лавку за молоком.
Лакать котенок еще не умел. Пришлось делать ему соску. Потом он вдруг стал пачкать. Антонина безмолвно убирала за ним, а когда убирать надоело, подмешала к молоку капель Боткина.
На следующий день она устроила ему ватную постель, ящик с песком и взялась за воспитание. Котенок кричал, пачкал по прежнему и все время лез на колени.
Она опять напоила его каплями Боткина.
Котенок вылечился, но в своей ватной коробке ни за что не хотел сидеть. Ему было холодно.
Следовало затопить.
Она спустилась в подвал за дровами.
В подвале лежали разбитая кровать, несколько кирпичей и огромная крысоловка. Ни одного полена не осталось с прошлого года.
Тогда она положила котенка в старое кашне и привязала кашне к спине. Теперь нельзя было опираться спиной - иначе задавишь котенка. Так, лежа на животе, с котенком за спиной, - она прочитала всего "Обломова" и весь "Обрыв". Иногда котенок копошился за ее спиною. Она быстро отвязывала кашне и тащила котенка к ящику с песком. Там она говорила ему те слова, которые говорят маленьким детям в таких случаях. Котенок смотрел на нее желтыми глазами и, вероятно, силился понять, чего от него хотят.
Иногда она пела ему подряд все песенки, которые знала. И котенок засыпал.
Иногда от скуки одевала его в смешное платье со сборками и с лентами, напяливала ему чепчик… Котенок терпеливо и покорно переносил все.
Он отъелся, шерсть на нем стала гладкой и красивой, больше не нужно было привязывать его к спине, но еще долго ему доставляло удовольствие сидеть на спине у Антонины.
В честь собаки Аркадия Осиповича она назвала котенка Дези.
В середине ноября она пошла к доктору Дорну на прием. Ждать пришлось недолго. Доктор сидел в кабинете спиной к дверям и писал в большой книге.
- Садитесь, - сказал он не оборачиваясь.
Она села и огляделась: кожаная мебель, шкафы с книгами, картины в золотых рамах. Потом она вспомнила отца, последний визит Дорна - так подробно, как будто это было вчера.
- Год рождения девяносто шестой, - сказал Дорн, продолжая писать.
Антонина посмотрела на его седую, стриженную ежиком голову и тихонько вздохнула. Он сидел так же, как тогда, только сейчас за большим письменным столом, а тогда - за ломберным, И пиджак на нем такой же. Может быть, тот же. Может быть, тот же самый.
Доктор дописал, захлопнул книгу и, тяжело опершись на подлокотники кресла, поднялся. Антонина тоже встала. Дорн не узнал ее. Она ожидала этого и потому решила прийти просто пациенткой.
- Здоровехоньки, - говорил Дорн, не глядя на нее, - вот разве мышьяку вам дать… И питаться надо получше. А? Как вы считаете?
- Да, - тихо согласилась Антонина.
Ей было холодно стоять перед ним голой до пояса и стыдно, что у нее высокая, как у взрослой, грудь. Она сутулилась и вздрагивала.
- Одевайтесь, - наконец сказал он.
Потом он подал ей рецепт.
- Доктор, вы не помните меня? - спросила она.
Он вопросительно поднял брови.
- Старосельский Никодим Петрович, - сказала Антонина, - он умер. Это мой папа.
- Старосельский, - как бы обрадовавшись, повторил доктор, но она видела по его глазам, что он ровно ничего не помнит.
- От жабы умер. Такой, - говорила она, - с усиками, не помните? Ночью умер.
- Да, да, да, - бормотал доктор, - но позвольте, позвольте - вы…
- Я его дочь…
- Помню, помню… Как же… На кухне мы с вами разговаривали. "Григория разбойника убили", - улыбнувшись, вспомнил доктор, - как же. Все помню. Ведь это в прошлом году было?
- Нет, в этом.
- Даже в этом. Подите, как недавно. А вы уже совсем взрослой стали. Небось уж и замуж вышли!
- Нет, - сурово ответила Антонина.
- Работаете?
- Нет, не работаю.
- Как же вы живете? Я помню, мы что-то с вами тогда говорили о службе.
Антонина молчала.
Доктор опять поднял брови, потом нахмурился, потом недовольно засопел.
- Пришли бы попросту, - сердито сказал он, - а то комедию ломать, больной представляться. Ну зачем это вам, скажите на милость?
Он прошелся по кабинету, зажег лампу на столе и спросил:
- Куда же вас деть?
- Не знаю, - тихо сказала Антонина, - уборщицей куда-нибудь.
- Ну уж и уборщицей.
- Я больше ничего не умею.
Он присел к столу и что-то написал, потом сунул в конверт, открыл свою большую книгу, поискал там и написал на конверте адрес. Протянув письмо Антонине, он раздельно сказал:
- Человек этот - изрядный… чудак. Может быть, прохвост. В свое время я ему… я его вылечил, и он должен меня помнить. Будете работать в парикмахерской. Завтра же идите туда. Передайте привет и письмо. Устраивает?
- Устраивает, - вся просияв, сказала Антонина.
- Рая не ждите, поняли?
- Поняла.
- Торгуйтесь.
- Хорошо.
- И не стойте вот этак, когда с ним будете говорить. Слышите?
- Слышу.
- Грубо говорите, напористо.
- Хорошо.
- Но и работать надо как следует.
- Работать, доктор, я умею, - сияя все больше и больше, сказала Антонина, - что-что, а работать… Лишь бы только работа была…
- В меру, в меру, - перебил Дорн, - себя жалейте. На чужую мошну ведь. Ну, идите. Если чем смогу…
Он поклонился и протянул ей руку.
Она быстро переложила в правую руку из левой три рубля и хотела незаметно, как делывал отец, передать Дорну деньги, но он рассердился и не взял.
- Но, доктор, - сконфуженно начала она.
- Идите, идите! - закричал Дорн.
Когда она вышла от Дорна, уже совсем стемнело. Ей хотелось петь. Она бежала по улице и пела. У витрины гастрономического магазина она остановилась и загадала: если первым выйдет мужчина - истратить трешку, если женщина - сберечь. Кроме трешки, у нее было еще полтора рубля. Вышла женщина. Антонина вздохнула и пошла дальше, но у следующего магазина не выдержала и опять загадала - наоборот. Вышла женщина. На все три рубля Антонина купила колбасы, карамели, булку, баранок, молока, селедку и маленькую плитку шоколада. Дома на кровати спал котенок. Антонина подула ему в нос, переоделась и разожгла керосинку. Котенок мурлыкал и терся об ее ноги.
19. Мальчик, воды!
Перед тем как отворить дверь в парикмахерскую, Антонина постояла на деревянном, скрипучем от мороза крыльце и из-под заиндевевших ресниц поглядела вокруг.
Вокруг было пусто, голо, морозно.
За невысоким забором чернели остовы кораблей, баржи, подъемный кран. Влево и вправо шла улица, по улице свистела поземка. По мосту через замерзшую реку лениво тянулся товарный поезд.
Она вздохнула, аккуратно счистила с валенок снег, сначала о скобу, вбитую в крыльцо, потом веничком, и отворила дверь. Немолодой толстый и лысый парикмахер сказал Антонине, что Петра Андреевича еще нет, и велел подождать.
- Посиди у печки да дровец подкинь, - сказал он ей, как старой знакомой, - холодина какая, ужас… А еще только ноябрь.
Не торопясь, она разделась, повесила пальто, сунула в рукав серенький шерстяной платок и, еще потоптавшись, чтоб не намокли валенки, пошла к печке.
Парикмахер кашлял и читал газету. Тоненько звенели стекла, и время от времени грохотала жесть.
- Того и гляди, унесет вывеску, - спокойно сказал парикмахер.
Антонина накинула пальто и вышла. Большая крашенная голубой краской вывеска колебалась от ветра. Одна петля была оторвана напрочь.
Пришлось вернуться за табуреткой и молотком. Она вколотила новую петлю из согнутого гвоздя, подышала на озябшие руки и принялась закручивать проволоку.