- Победа в этой изнурительной, жестокой войне была обеспечена прежде всего действием наших войск. Мы это знаем, для нас это бесспорный факт. В дни годовщины вся пресса, в том числе и наша фабричная газета, широко освещает героические подвиги советских воинов. Естественно, хочется сделать это по-журналистски, с выдумкой. У нас во втором цехе есть электрик. Уважаемый человек. Воевал он на Первом Украинском фронте. И я решил сделать о нем материал, чисто документального порядка. Вот человек был командиром батальона, вот его боевые характеристики, а вот он на трудовом фронте, вот его трудовые характеристики... Поехал в архив. Ну, знаете, под Москвой...
- Проезжала однажды мимо на электричке, - ответила я тихо, утомленная несколько длинноватым вступлением.
- Очень милый такой город. И есть там архив. Военный архив Министерства обороны. В этом архиве, в громадных хранилищах собраны все документы Великой Отечественной войны. Здесь и боевые донесения, и приказы, и списки личного состава, и накладные на получение фуража, служебные характеристики, подшивки солдатских газет... Словом, все, все, все...
Буров говорил монотонно. Руки его лежали на столе, пальцы были чуть растопырены, будто он придерживал скатерть.
Подошла Люська, выдвинула из-под стола стул, села. Пропела:
- Здравствуйте, Андрей Петрович.
Буров кивнул, вопросительно уставился на Люську.
- Отдайте нам Наташу, - сказала Закурдаева. - А мы пригласим вас к нашему столу. Не надо отрываться от коллектива.
- Нам хорошо и за нашим столом. Это первое, - ответил Буров. - Второе - у нас с Наташей деловой, серьезный разговор. Третье - лично вы, Закурдаева, можете пересесть к нам.
- Как же я пересяду, - удивилась Люська, - если столько заказали? Это во-первых... Во-вторых, мне с мальчиками нескучно. В-третьих, чисто женский вопрос: вы не боитесь, что вас побьют?
- Не боюсь.
- Зря.
- Такой уж я бесстрашный.
Люська подмигнула мне. Сказала громко, так, чтобы было слышно соседям:
- Да, Наташа, разговор, действительно, неотложный. Но, как только освободишься, знай, мы тебя очень ждем.
Я сидела спиной к Люськиной компании. Л не видела, как там реагировали.
- На чем мы остановились? - спросил Буров, когда Люська ушла.
- Вы рассказывали про архив, - вежливо напомнила я.
- Да, - вздохнул Буров. - Изучал материалы Первого Украинского фронта, периода выхода к реке Одер и натолкнулся на один интересный материал.
Теперь Буров пристально смотрел мне в лицо.
- Это был наградной список разведроты. Четыре графы: звание, фамилия, имя, отчество. Какой орден. Дата вручения... В середине списка я увидел запись: "Старшина Миронов Алексей Далматович. Орден Славы I степени. Не вручен. Погиб 4.4.45 г." Ваш отец был полным кавалером ордена Славы?
- Я ничего не знаю.
2
Соседка Сания стирала. Я поняла это еще в подъезде, когда Буров приоткрыл дверь, пропуская меня вперед, и я робко прошла боком, словно крадучись, будто здесь, в доме, не жила столько лет, будто здесь не было моей комнаты, а мы шли к кому-то в гости.
Пар не плавал слоями. Но сильно пахло вываренным бельем. И стены лоснились от сырости. Лестничные перила со старой, потрескавшейся краской влажно блестели от света. Мне всегда казалось, что лампочка в нашем подъезде самая тусклая, но сегодня она светила вызывающе ярко; может, ее сжигало любопытство и ей не терпелось рассмотреть моего мужа?
Он ступал вслед за мной по ветхим деревянным ступенькам, которые устроили кошачий концерт - скрипели, пищали, мяукали, может быть, на свой лад поздравляли меня. Я предчувствовала: сейчас начнут открываться двери и соседи станут смотреть на лестничную площадку. И мне придется всем говорить:
- Добрый вечер. Я вышла замуж.
Тогда соседи будут рассматривать Бурова, как слона в зоопарке. Но это лучше, чем промолчать. И дать повод думать, что в их доме живет молодая шлюха, которая вот так запросто водит к себе на ночь мужчин - старше себя по возрасту лет на десять.
Я достала из кармана пальто ключ. Но почему-то не могла попасть в скважину. Виновато взглянула на Бурова. Он улыбнулся, взял ключ.
Пар обнял нас. Точно друг, точно близкий родственник. Изъявляя бурный восторг и подвижность, он ринулся из темного коридора на лестничную площадку длинным белым облаком. И, конечно, легко было подумать, что мы уже не стоим на земле, а прямым ходом возносимся к небу.
- Как в раю, - сказал Буров и вступил в коридор.
Свет горел только на кухне. И дверь казалась прорезанной в тумане. Сания склонилась над корытом. В выварке на плите чавкало и булькало белье.
Сосед Гриша вышел из комнаты. Он был в сине-красной клетчатой рубашке, закатанной до локтей. Лицо у него было веселое, как всегда, когда он находился "под легким газом".
- Это мой муж, - сказала я Грише.
- Поздравляю, - ответил он. И стал боком, пропустив меня к дверям моей комнаты.
Буров, очки которого запотели, не видел совершенно ничего. Сосед Гриша протянул ему руку. Но Буров не видел протянутой руки. И стоял как столб на перекрестке. Гриша не обиделся. Он сам нашел руку Бурова. И хорошо пожал ее.
- У меня есть больше чем полбутылки, - сказал Гриша. - Надо выпить.
- У нас есть бутылка. Выпить надо обязательно, - согласился Буров.
Я наконец сладила с замком, открыла дверь в свою комнату.
Сосед Гриша ушел на кухню и что-то объяснял жене по-татарски.
Буров споткнулся о порог. Успел подхватить очки. Близоруко сощурил глаза. Не думаю, чтобы в тот момент он оглядывал комнату, хотя и был здесь впервые.
- Она стирает всегда, - сказала я, кивнув в сторону кухни.
- Очень хорошо. Чистоплотная женщина, - Буров протирал очки.
- От стирки много влаги. Наша квартира похожа на болото.
- Я бы этого не сказал, - Буров надел очки. Осматривал комнату медленно, не скрывая этого. - У тебя хорошо. Очень хорошо. А стирка... Если бы ее величество природа наделила людей такой прекрасной шкурой, как у леопарда, тогда бы не было никакой стирки. Тогда бы мы только облизывали лапы...
- Леопарды лижут лапы, как кошки?
- Лижут, - почему-то невесело вздохнул Буров. - Все лижут...
В дверь постучали.
- Входи, Гриша, - сказала я.
Гриша нес бутылку впереди себя, словно букет с цветами.
- Темп, темп, темп - пароль нашего времени. - Буров расстегнул портфель, стал доставать из него выпивку и закуску.
- Иди вымой руки, - сказала я. - Вот полотенце.
- Это идея!
- Сними очки, там пару не поубавилось.
- Умеешь, умеешь, - весело сказал Буров.
- Что?
- Отдавать распоряжения... Гриша, твоя жена тоже отдает распоряжения?
- Детям! Только детям!
- Гриша, ты настоящий мужчина. Мы с тобой выпьем, Гриша.
- Много раз, - заверил сосед.
Буров ободряюще кивнул мне. Поняла, он тоже волнуется.
...В общем, было большим счастьем, что среди нас оказался сосед Гриша.
Буров боялся cerimonia. Гриша не имел о ней никакого понятия. Он сказал, что не любит коньяк, потому что его нельзя пить стаканами. Буров заметил, что это гениально. И выпил с Гришей водки из граненого стакана. Только не полный, а половину.
Я предложила позвать к столу Санию. Но Гриша категорически заявил: ходить в гости - дело не женское. У Сании дети. Пусть она укладывает их спать.
Я возражала. Дав тем самым Бурову повод для пространного рассуждения:
- Мы должны уважать традиции предков. И традиции нации. Это элементарно? Да. Элементарно. Сейчас это признают все. Все с этим согласны. В переводе с латинского слово "традиция" означает: передача обычая, порядка, наконец, самой жизни - от одного поколения к другому. Никакой обычай, никакой порядок не может сложиться враз, допустим директивно. Ему всегда предшествовало что-то, ставшее теперь тайной веков. Мы можем пытаться разгадать эту тайну, но в лучшем случае разгадка будет более или менее правдоподобным домыслом. Ясно же одно - традиции установили наши предки, давшие нам жизнь. Если бы они установили другие традиции, лучшие или худшие, нас бы с вами не было на свете. А были бы другие люди, поскольку иные традиции вызывали бы иные обстоятельства. И чья-то из наших прапрапрабабушек не встретилась бы с прапрапрадедушкой. И ветвь рода пошла бы иначе...
- Так выпьем за наших прапрапрабабушек и прапра... этих дедушек, - со слезой в голосе предложил сосед Гриша.
...Потом мы с Буровым мыли посуду. Сания уже спала. И выварка не булькала на плите, только пахло, как в бане. Я полоскала тарелки в чашке с кипятком. А Буров - холодной водой под краном.
- Рассказать заграничный анекдот?
- Да, - сказала я. - Люблю анекдоты.
- Один врач-гинеколог, работавший в родильном доме, ушел в отпуск. Вернулся через месяц. Делает обход палаты. Вдруг в изумлении останавливается: на одной из коек лежит мужчина.
"Боже мой, как вы сюда попали?"
"Сэр, все началось с мытья посуды".
3
- Люська, ты умеешь хранить тайну? - спросила я.
Она вытаращила на меня глазищи. Обиделась. Моя наивность показалась ей бестактной.
Я никак не могу привыкнуть к ее новой прическе - короткой стрижке под мальчика. Смотрю и не узнаю. Раньше у Люськи были волосы длинные, чуть ли не до пояса. Густые. Зависть всей фабрики. Она носила их в пучке, пронизанном заколками. Где-то в середине рабочего дня любила вдруг вынуть заколки, тряхнуть головой, волосы рассыпались тогда по ее плечам, спине. И смотреть на это можно было только со вздохом. Люська же понимала, какая редкость такие волосы. Говорила почти с открытым хвастовством:
- Пусть отдыхают.
Вчера она подменяла кого-то на "фортуне", спускала детали кроя. А рядом, за ее спиной, моторчик работал. Хорошо, что маломощный. Вертел ленту медленно. Люська, как обычно, вынула шпильки, тряхнула головой, радостно, гордо. Вдруг чувствует, кто-то схватил ее за волосы, тянет книзу.
- Девчонки, пустите, - не поворачиваясь, кокетливо сказала она.
Не пускают. Наоборот, настойчиво, теперь уже до боли тянут ниже и ниже.
Люська раздражительно:
- Пустите, говорю.
Обернулась. И увидела с ужасом, что волосы под диском исчезают, мотор и их, как нитки, наматывает. Закричала Люська не своим голосом:
- Ай-я-яй!!!
Прасковья Яковлевна, которая оказалась ближе всех к Закурдаевой, не растерялась. Надавила красную кнопку. Мотор заглох. Но Люська визжит с перепугу, не умолкает.
Прибежала мастер наш - тетя Даша. Лицо белое - мел мелом. Схватила ножницы, благо они почти возле каждой машины есть, и высвободила Люську, отрезав волосы уже выше плеч.
Люська ревела: жаль волосы, а может, просто от страха. Ее успокаивали, поили водой. Она всегда подкрашивала ресницы и веки очень сильно, потому лицо ее стало черно-фиолетовым от краски. И это само по себе действовало на всех удручающе.
Тетя Даша повторяла и повторяла:
- Сколько раз говорила, сколько раз говорила: работайте с покрытым верхом, работайте с покрытым верхом...
Но ее никто не слушал, все сочувствовали Люське.
Пришли механики, сказали, волосы не обязательно было отрезать, следовало заставить мотор вертеться в обратную сторону.
Но теперь это было все равно что махать кулаками после драки.
Иван Сидорович брызгал слюной, кричал на механиков - молодых, сопливых ребят:
- Под суд отдам, неслухи! Третьего дня предупреждал: накройте мотор чехлом!
"Неслухи" в буквальном смысле не слушали Доронина, возились с мотором, присев на корточки.
Люська расстроилась, не смогла дальше работать, тетя Даша отпустила ее домой.
И вот я смотрю на Закурдаеву, и мне кажется, что прическа "под мальчика" ей больше к лицу. Она молодит ее. Для женщины это всегда важно.
Обеденный перерыв на исходе. Кое-кто из девчонок уже вернулся к машинам. А мы стоим с Люськой возле аквариума, где между камней и водорослей плавают золотые рыбки.
- Я умею хранить тайны, - отвечает Люська сдержанно, но глаза выдают любопытство. И я начинаю колебаться: говорить или не говорить?
Решаюсь:
- Он сделал мне предложение.
Люська жмурит глаза и трясет головой, словно ей что-то мерещится. Потом обнимает меня, шепчет на ухо:
- Поздравляю.
- Спасибо. - Мне легко и радостно. Можно подумать, тайна давила меня.
- Люська, - говорю быстро, - но ведь я совсем босая.
- В каком смысле? - деловито спрашивает она.
- На зиму нет ничего.
- Тебе надо купить сапожки.
- Купить... Видела вчера в магазине, но они же страшней войны.
- Это ерунда, - шепотом отвечает Люська. - Моя мамочка работает в комиссионке. Оторвем парижские. Деньги-то есть?
- Сорок рублей.
Люська щелкает языком, чуть кривится:
- С сороковкой на парижские не прицелишься. Возьми рублей тридцать в кассе взаимопомощи. Десятку я займу...
После работы едем к ее матери в комиссионку.
Я в первый раз вижу Люськину маму. Она, конечно, красивая женщина. Но уже немолодая. И лицо, как маска. Видимо, от кремов и грима. Кинула на меня - сверху вниз - взгляд, грустный и немножко завистливый. Сказала:
- Подъем высокий. Нужно на "молнии". Есть итальянские темно-коричневые. Парижских нет.
- Итальянские тоже хороши.
Люська говорит:
- Они некачественные. А тебе придется ой-ой-ой сколько платить.
- До весны дохожу? - легкомысленно спрашиваю я.
- Как ходить! - улыбается Люськина мама. Улыбается одними глазами. Лицо ее неподвижно. Если всю жизнь так улыбаться, морщинок не будет никогда.
Говорю:
- Я беру.
- Не торопись, - советует Люська. - Зайдем еще. Мама будет иметь в виду.
- Сейчас сезон, - как-то неопределенно говорит Люськина мама. - Приносят мало. Итальянские сапоги модные. Совершенно новые. Обратите внимание, как элегантно сидят они на ноге.
- Беру, - повторяю я.
- Пожалуй, стоит, - соглашается Люська.
Мы выходим из магазина через черный ход. Идем мокрым, грязным двором, освещенным лишь чуть-чуть светом, падающим из окон дома.
- Тебе повезло, - говорит Люська.
Я удивляюсь:
- Сама же говорила, парижские лучше.
- Я не про сапоги, - качает она головой. - Буров - мужчина стоящий.
Мне хорошо от этих слов. Хорошо...
4
Рассвет не приходил. Но часы уже были утренние. Я догадывалась: чаще проносились машины, окна в соседнем высоком доме, который стоял через дорогу, светились многие.
Лежала с открытыми глазами, рядом, согнувшись калачиком, легко и спокойно дышал Буров. Впервые после смерти мамы я просыпалась в этой комнате не одна. Мне всегда было хорошо, когда мама была рядом. И в то утро за долгие-долгие месяцы от меня впервые отступилось противное чувство одиночества. Хотелось встать. Хотя я точно знала, что вставать так рано не обязательно. Выходной день. На работу только завтра. Я слышала, вступающим в брак дают три выходных дня. Но Буров вчера сказал:
- Не будем афишировать свои отношения на фабрике. Новости имеют способность распространяться сами по себе.
- Тебе стыдно, что я рабочая? - спросила я.
- Мне стыдно, что ты задаешь такой глупый вопрос.
- Вопрос нормальный и очень жизненный. Гораздо приятнее сказать: моя жена актриса, студентка МГУ или дочь академика.
- Мне достаточно того, что моя жена красавица.
- Красавиц много, - возразила я, разумеется покраснев, увы, от тщеславия.
- Не женщинам судить об этом.
- Ты забываешь о равноправии.
- Женщины весьма вольно толкуют это слово. И я за равноправие общественное, политическое, социальное. Но штопка белья, мытье посуды - это удел женщины.
- Их призвание, - иронизировала я.
Буров спокойно возразил:
- Нет, удел. Так было всегда. Даже в каменном веке. Мужчина охотился, добывая пищу... Женщина рожала детей, поддерживала в пещере очаг. Вам же про это рассказывали в школе.
- Я не помню всего, что мне рассказывали в школе. Всегда была невнимательной. Многое отскакивало от меня, как мяч от пола. Но я хорошо помню, что сейчас не каменный век. И женщины сами добывают себе пищу.
- Лично я могу об этом лишь сожалеть.
- Какое благородство! Хотела бы я знать, как мы прожили бы на твою редакторскую зарплату, если я за своим конвейером зарабатываю в два раза больше. Может, поэтому ты и не хочешь свадьбы?
Если бы мне пришлось начать жизнь вновь, вот этого я бы не повторила.
Он изменился в лице. Побледнел. И даже осунулся. Сказал, нет, выдавил слова, как пасту из тюбика:
- Я не люблю церемоний.
- А я люблю.
- Тогда тебе надо выходить замуж каждый год. Надо всегда делать то, что любишь.
Этот разговор был вчера. Вчера вечером.
Мы шли тогда Сокольниками. Мимо Оленьих прудов. Вода в них была тусклая, свинцовая, побуревшие листья плавали, точно детские кораблики.
- Я не собираюсь выходить замуж каждый год. У меня другие планы.
- План - залог прогресса.
- Залог прогресса? - переспросила я, предоставляя ему возможность выговориться.
Но он не клюнул на эту удочку. Я наболтала много лишнего. Наверное, потому, что не знала, совсем не знала, люблю Бурова или нет. За всю свою жизнь я любила только одного человека - мать! К Бурову у меня были совсем другие чувства. Любовь ли это? Все-таки не может быть, чтобы родную мать и чужого мужчину можно было любить одинаково.
Он молчал. Я нет. Словно во мне был какой-то магнитофон. И выбалтывал мои мысли:
- Ты женился только потому, что я отдалась тебе там, в Туапсе, в гостинице? Не делай этого! Я не пойду жаловаться в партком. Не бойся!
- Я никогда никого не боюсь, - раздраженно ответил он.
- Тебя мучает совесть. Соблазнил невинную девушку. Кстати, ты уверен, что я была невинная?
Он остановился. Встряхнул меня за плечи. И в глазах его, даже сквозь очки, я различила столько гнева, что малость струсила. Он сказал:
- Я всегда во всем уверен. Даже в том, что не должен на тебе жениться. Но я женюсь, потому что люблю...
Я обняла его и поцеловала. Он взял меня под руку. И мы пошли дальше. В парке было пусто, сыро. Небо тускло серело. Подкрадывались сумерки.
- Скажи мне, - вдруг спросил Буров, - если бы ты была журналисткой, как я, редактором фабричной многотиражки, и тебя полюбил простой парень с конвейера, пошла бы ты за него замуж? Только честно.
- Нет... Не пошла бы.
Буров удовлетворенно кивнул:
- Я в этом был уверен.