Глаза у Люськи тогда горели, как у волчицы. И я смотрела на нее с восхищением. Потому что целовалась всего один раз в жизни. С мальчишкой из десятого класса. Да какой это был поцелуй - ткнулись носом в нос за дверью пустого коридора и разбежались...
Самое интересное, что Вика Белых обо всем сразу догадалась. Посмотрела на меня хитровато. Спросила шепотом:
- Целовались?
Я кивнула. Покраснела. И Вика покраснела тоже...
- Ау!
Я спрыгнула на песок.
- Мать, ты ненормальная, - сказала Люська. - Сломаешь ноги.
Но песок принял меня хорошо, спружинив. Ноги не разъехались. Я лишь немного взмахнула руками.
Мы пошли по стенке, которая тянулась вдоль берега, широкая, зацементированная, с железными, полинявшими от солнца раздевалками. Скамейки стояли здесь тоже часто, но сидеть на них не хотелось: уж такими обшарпанными оказались они за лето. Мы решили пройти до конца стенки, потом повернуть назад в город и в ближайшем кафе выпить по чашечке кофе.
Прошли с километр и, прежде чем повернуть, могли пройти еще столько, как вдруг в мутно-серой ложбине, возникшей на секунду между двумя волнами, я увидела голову человека. Море штормило так здорово, что о добровольном купании нельзя было и думать. Однако в течение целого мгновения я наблюдала что-то круглое, черное, очень похожее на голову человека, усталого, неспособного приподнять над волной даже свое лицо.
- Человек! - я, кажется, толкнула Люську. - Человек! Там человек!
Мы остановились. И минуты три смотрели на мутное море. Смотрели так напряженно и пристально, что у меня закружилась голова. Я прикрыла глаза ладонью... А когда открыла их, то вновь увидела что-то черное и круглое. Оно, покачиваясь, плыло на хребте пологой волны. И я поняла, что это не человек. И догадка осенила меня:
- Мина!
Разумеется, ни Люська, ни я никогда в жизни не видели настоящую морскую мину. Но мы очень любили кино. И охотно смотрели фильмы в кинотеатрах и по телевизору. Конечно, когда-то в каких-то фильмах про моряков нам и довелось это круглое, рогатое чудовище увидеть...
Переваливаясь с волны на волну, оно медленно приближалось к берегу.
Ох, ох, - вздыхали волны, и брызги летели вверх белые и мелкие. Стенка была подмочена не только с самого края. В двух-трех местах пена докатывалась до скамеек.
Подумалось: "Через какое-то время мина ударится о стенку. Над стенкой в десяти - пятнадцати метрах пролегает железная дорога. Если произойдет взрыв..."
- Бежим! Надо сказать кому-то про мину.
Сняв шлепки, подгоняемые и страхом, и ветром, и брызгами, мы побежали что было сил назад, к пляжу...
- Вот это кросс!
Мужчин было двое. Молодые. Примерно одного роста. Очень похоже одетые. Один, кажется, был грузин. Другой - светлый, курносый.
Фразу произнес грузин. Я посмотрела на мужчин. Они не внушали мне никакого доверия. И взгляды у них были игривые, несерьезные. Но кроме нас, четверых, никого больше на пляже не было. И я сказала:
- Там мина!
И показала рукой на стенку.
- Может, дельфин, - улыбнулся грузин.
- Вы шутите неумно, - я произнесла слова резко и даже зло.
Грузин покраснел. Второй, светловолосый, хлопнул его по плечу:
- В такой шторм дельфины не станут приближаться к стенке. Пойдем посмотрим, Демна.
- Идите к пятой раздевалке, - сказала Люська, до этого молча разглядывавшая мужчин.
- Все ясно, - светловолосый задержал на Люське свой взгляд. - Напротив пятой раздевалки.
- Смотрите не заблудитесь.
- Приложим усилия... А к вам, девочки, просьба. Если вы, конечно, не очень торопитесь. Постойте здесь до нашего возвращения и никого не пускайте на стенку. Вдруг и правда мина.
Люська сказала:
- Круглое и темное там плавало точно.
- Круглое и темное, - бодро повторил светловолосый и торопливо пошел вслед, за товарищем.
- Ну, как кадры? - спросила Люська.
Я возмутилась:
- Прекрати. Иначе я сейчас уйду...
- Сейчас польет дождь. Уйти ты можешь только в наш сарай. А там очень скучно...
- Пусть лучше сарай, чем такие знакомства.
Люська ответила спокойно, будто ее совсем не обидел мой тон. А может, и вправду не обидел.
- От тебя никто ничего не требует. Веди себя скромнее...
Со стороны висячего моста через сквер бежали пограничники. Лейтенант - в фуражке с ремешком через подбородок - крикнул:
- Девушки, немедленно бегом за мост.
Солдаты дышали тяжело, топали сапогами, продавливая следы в сыпучем песке.
Вода в речке по-прежнему была спокойной и зеленой, как листья. Не верилось, что рядом бушевало море.
Возле рынка, справа от входа, на голубой стене сапожной мастерской висели клетки с канарейками и волнистыми попугаями. Тут же мужчина в сильно поношенном армейском обмундировании танцевал цыганочку под собственный аккомпанемент. Голосил тонко и немного гнусаво:
- Тили-тили, тили-тили...
Лицо у него было не пьяное, а больше ненормальное. Иногда он хлопал в ладоши, иногда поднимал руки и странно шевелил пальцами, словно пытался нащупать что-то.
- Местный дурачок Тихонравов, - услышала я за спиной мужской голос. Повернулась. Мужчины, которых мы встретили на пляже, нагнали нас. Светловолосый коснулся моего локтя:
- Можно было не волноваться. Пограничники все время наблюдают за морем.
- Это хорошо, - сказала я и высвободила руку.
Люська спросила:
- Откуда она взялась?
- Надо полагать, что это старая мина, поставленная нами или немцами во время войны. Сегодня ее сорвало штормом.
- Через столько лет?
- Не имеет значения. Если мина забыта и не вытралена, рано или поздно она о себе заявит.
Люська не унималась:
- Ее выловят?
- Не думаю. Скорее всего, расстреляют.
- Это страшно, - сказала Люська.
- Есть вещи и пострашнее, - мрачно сказал грузин.
Люська посмотрела на него с опасением.
...Мы не увидели водяного столба, широкого и грязного, взмывшего над морем, но услышали взрыв, раскатистый, словно крик. Лихорадочно задрожали деревья. И стекла в доме напротив задребезжали нехорошо. Женщина, шедшая с рынка, остановилась в изумлении. Казалось, даже петрушка в ее корзине ожила, зашевелила листьями. Женщина сказала:
- О боже!
Светловолосый ответил:
- Бог ни при чем.
Я улыбнулась.
Он спросил:
- Как вас зовут? - Наташа.
- Я так и думал, - по Люськиным понятиям он явно "кадрил" меня.
Потом последовал банальный вопрос:
- Куда вы идете?
Люська нахально ответила:
- В ресторан обедать.
Мы никогда не обедали в ресторане. Нас вполне устраивало кафе-самообслуживание. Однако Люськино нахальство было понятно лишь мне, потому что слова эти она произнесла равнодушным и даже чуточку усталым голосом. Ну, мало ли людей обедают в ресторане?
- Какое совпадение! - обрадованно воскликнул светловолосый.
- Нет, нет, - поспешила разочаровать его я. - У меня болит голова, я иду домой спать.
- При головной боли хорошо помогает коньяк, - с видом знатока заметил грузин.
- В малых дозах, - пояснила Люська.
- В малых дозах, - как эхо, подхватил светловолосый.
- Ни в каких, - упрямо возразила я.
- Ваша подруга в плохом настроении, - сказал светловолосый Люське.
- Ее напугала мина, - определила Закурдаева.
- Тихий уют, вкусный обед. Разве это не успокаивает нервную систему? - спросил грузин.
- Наташа, у людей принято, что меньшинство подчиняется большинству. Нас больше... Мы способны уговаривать вас бесконечно. Смилуйтесь...
- Хорошо, - сказала я. - Мы пойдем с вами в ресторан при одном условии: за свой обед мы платим сами.
- Бухгалтерия раздельно, - засмеялся светловолосый. - Другие бы спорили, а мы не будем...
Люська поглядывала на меня если не осуждающе, то скептически.
Местный дурачок Тихонравов заунывно с переходом на гнус пел:
В жизни раз бывает
Восемнадцать лет...
Сам же он был намного старше этого возраста...
Признаюсь, я почему-то стыдилась ресторана. Вспомнила Прасковью Яковлевну. Ее слова, идущие, наверное, из самой глубины души: "Ужасть, ужасть..."
Подумалось: все-таки я испорченная, порочная особа.
Официантка принесла меню. Светловолосый бодро сказал:
- Так, значит, коньяк?
Я почему-то повернула голову направо. И остолбенела... За соседним столом сидел Буров. Сквозь толстые очки он смотрел на меня...
3
- Вы читали Пильняка? - спросил Буров.
- Нет. А кто это?
- Был такой писатель. Известный в двадцатые-тридцатые годы.
Я призналась:
- Никогда не слышала.
- Вполне возможно. Вы родились гораздо позже. У него есть рассказ "Грэго-Тримунтан".
- Странное название.
- Морское. Так моряки называют ветры... Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море. Всегда можно сказать о людях, что они просты, и никогда нельзя сказать, что просты люди.
- Как хорошо.
- Это не я. Это Пильняк...
- А вы... Вы сами что-нибудь пишете?
- Пишу вещь.
- Вещь?
- Да. Так принято называть рассказ, повесть, роман.
- Что же вы все-таки пишете? Рассказ, повесть, роман?
- Ветры дуют с моря. Ветры дуют в море. Всегда можно сказать о людях, что они просты, и никогда нельзя сказать, что просты люди.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Перелистала словарь.
"Церемония, церемонии - лат. cerimonia, caerimonia - благоговение, почтение: 1) внешние формы, соблюдаемые в торжествах; 2) торжество по заранее установленному плану; обряд по установленным правилам; 3) внешние условности, жеманство".
Все верно! Мы обошлись без церемонии. Без белого платья, фаты, черного костюма и лакированных ботинок. Обошлись без поздравлений и даже без цветов.
На Бурове был повседневный серый костюм и туфли, заляпанные жидкой грязью, потому что в тот вечер, когда мы вышли из загса, над Москвой моросил липкий дождь и тротуары не блестели, как после весенней грозы: на них лежали грязь и опавшие листья.
Такси свободных не было. Мы долго маячили на перекрестке. А фонари маячили над нами, тусклые, будто под колпаком. Потом кто-то посадил нас в машину, не таксист, а частник.
Откинувшись на заднем сиденье, Буров изрек:
- Veni, vidi, vici.
- Лучше всего в "Метрополь", - ответил водитель, видимо принявший Бурова за иностранца.
Я тоже не поняла слова Бурова.
Вначале я не понимала слишком многого из того, что он говорил. Возможно, это было одной из причин, по которой я вышла за него замуж.
- Способность абстрактно мыслить в настоящее время не что иное, как атавизм. Наш мир слишком конкретен, слишком практичен, наконец, слишком стандартен для абстракции.
Эту тираду и другие, подобные ей, я слышала от Бурова еще задолго до того, как он произнес три простых человеческих слова:
- Я люблю тебя.
Но вместо испуга, ужаса, отчаяния была горда, именно горда и рада от сознания того, что слышу эти три слова из уст, как мне тогда казалось, очень умного человека. Я была заворожена его умом, как можно быть завороженным голосом певца или стихами поэта.
Возможно, и первое, и второе, и третье - сплошные глупости. Но мне тогда было только восемнадцать. Из той фразы Бурова я поняла лишь одно мудреное слово - атавизм. Про волосатость нам рассказывали в школе. Но мне вовсе не хотелось обнаруживать свое невежество и, допустим, предлагать ему пользоваться электрической бритвой. Я чаще всего повторяла два-три последних слова, произнесенных Буровым, придавая им оттенок вопроса.
- Для абстракции?
- Совершенно верно, Наташа. Живое мышление невозможно без способности отвлечься от тех или иных сторон, свойств или связей предмета. Диалектический путь познания истины, как широко известно, предусматривает переход от живого созерцания к абстрактному мышлению. А потом к практике. То есть к нашей работе, к трамваю, к булочной, билетам в кино и конкурсам в институты. Кстати, на какое отделение сдала документы?
- Технология обработки кожи.
- Тебе нравится шить обувь?
- Нельзя же ходить босиком.
- Верно. В наших широтах холодно. Но, с другой стороны, на фабрику ты попала случайно.
Жаль, тогда я не знала, что случайность - непознанная необходимость. Возможно, я бы сразила его. И он не сделал бы мне предложения. Он мне потом признался:
- Женитьба на умной женщине не входила в мои планы. Я был убежден и остаюсь убежденным, что для такого маленького сообщества, как семья, вполне достаточно одного ума. Возможно, что именно это теоретическое положение могло бы спасти семью на земном шаре как социальную форму. Ибо не нужно быть мудрецом, чтобы понять: ее ждет участь динозавров.
Ни для кого не секрет: людям свойственно критически оценивать свое прошлое. Я не собираюсь кусать локти с досады. Но, обладай я волшебной силой вернуться назад в свои восемнадцать лет, я бы не повторила все сначала - точка в точку.
Там, в Туапсе, увидев Бурова за соседним столиком, я почувствовала легкий испуг и неловкость, словно уже была виновата перед ним в чем-то.
Он сказал:
- Наташа, я приехал к вам.
Толстые очки скрывали его глаза. В выпуклых линзах отражался полупустой зал с красно-желтым пластиковым полом. Официантка, молодая и смазливая, стояла возле холодильника, белого, как больничная палата, и смотрела на меня. Профессиональным чутьем она угадала ситуацию и, вероятно, предвидела скандал.
Я поднялась, не сказав ни слова. И пересела за столик к Бурову.
...Вновь бы этого я не повторила...
Буров прикрыл ладонью мою руку. Но не улыбнулся. Как показалось мне, вдруг задумался - так легкая тень облака набегает на землю, - потом сказал тихо, доброжелательно:
- А еще я приехал по делу.
- Да? - спросила я удивленно и, наверное, очень искренне. Мне и в голову не приходило, что в этот зеленый южный город, где так хорошо пахнет море и такие красивые улицы, можно приезжать по делу.
- Вы помните отчество своего отца?
- Алексей Далматович Миронов.
- Далматович - достаточно редкое отчество...
- Достаточно редкое? - повторила я, вопрошая.
- К сожалению, мода - это не только одежда и предметы быта. У нас много Юриев и Владимиров. И почти исчезли столь красивые имена, как Маврикий, Евлампий, Варлам, Далмат... А такое чудесное женское имя, как Евпраксия, не встретишь даже в самой глухой деревушке, где еще люди помнят образы и обычаи своих предков.
- Это плохо, - сказала я осторожно.
- Скорее печально...
Молодая официантка подошла к нашему столу, бросила меню. И спросила не очень любезно:
- Заказывать будете на двух персон или на одну?
Буров вопросительно посмотрел. Я уклонилась от взгляда, изобразив глубокую заинтересованность пятном на скатерти.
- На двух, - твердо сказал Буров.
Я подняла глаза на официантку. Она была хороша, но уж очень явно не уважала никого на свете.
- Принесите нам свежих овощей, какой-нибудь травки...
- Свежих овощей нет, травки тем более...
- Почему, же? - спокойно произнес Буров. - Я видел на рынке горы помидоров, огурцов.
- Идите на рынок и покупайте, - можно сказать, нахально ответила официантка. Но, конечно, слово "нахально" слишком слабый синоним того, как было сказано на самом деле.
- Какую же закуску вы можете предложить?
- Сыр.
- Рыба есть?
- Нет. Только сыр. И вообще меню перед вами, читайте, если грамотные.
Буров подпер подбородок ладонями. И очки его, словно бинокль, уставились на официантку. Она увидела себя в этих очках. Несомненно, увидела, потому что как-то оцепенела, не то чтобы растерянно, но озадаченно. Между тем твердым, холодным, властным голосом Буров произнес:
- Пройдите к директору ресторана и скажите, что журналист из Москвы просит его к своему столу.
Вспыхнув, вильнув плечами и бедрами, официантка исчезла.
- Ваши поклонники проявляют беспокойство, - сказал Буров.
- Это не мои поклонники, - ответила я. - Я их вижу впервые. Они хотели нас закадрить, и только.
- Пусть кадрят Закурдаеву. Она и с двумя сладит.
- Я не сомневаюсь.
- Я тоже. Но не будем сплетниками. У нас впереди интересный, серьезный разговор.
Если люди рождаются с задатками математика или столяра-краснодеревщика, поэта или повара, то Буров, как мне кажется, был рожден с задатками лектора, но не простого, обыкновенного, а такого, чьи лекции предназначены для крайне неподготовленной и даже недоразвитой аудитории. Поэтому почти каждый его монолог представлял собой помесь серьезных теоретических, исторических и фактических положений с вещами абсолютно банальными, широко известными. Но все это подавалось весомо, словно было известно одному Бурову и никому больше.
- Каждый прожитый день уходит в прошлое. А прошлое - это история. История государства, человека, автомобиля, города. - Буров снял очки, неторопливо, с большой осторожностью стал протирать стекла, достав из плоской, похожей на портсигар коробочки, лоскут фланели. Это были какие-то очень ценные очки цейссовского стекла, привезенные матерью Бурова из ГДР. - За пять лет до вашего рождения, милая Наташа, началась вторая мировая война. Ваша мать в те годы, видимо, была еще совсем юной девочкой, да и папа, надо полагать, тоже, раз он был призван в армию только в сорок третьем году.
Женщина средних лет, лицо в мелких, но заметных рябинках, шурша белым накрахмаленным халатом, как корабль парусами, подошла к нам. Сказала:
- Здравствуйте.
Буров водрузил на переносицу свои очки. И они засветились, словно в них были электрические лампочки. Женщина сказала:
- Я приму у вас заказ.
- Очень мило, - сказал Буров. - Мы голодны. И не прочь хорошо пообедать.
- Я могу вам посоветовать...
Это был уже другой тон. И другие советы. И Буров был очень доволен...
Солнце вывалилось сквозь рваные края тучи. Деревья в сквере напротив заблестели. И тротуар заблестел тоже. Женщина в накрахмаленном халате приоткрыла окно. Воздух двигался от окна быстро, словно подстегнутый запахами моря и осенних листьев.