- Тебя повезет Агыга. Я уже договорился. Я буду проверять его охотничий участок, я помогаю ему, ему трудно охотиться. А поехать он согласен. Он отличный каюр, ты не смотри, что дядя старый.
"Когда же он успел договориться? - недоумевал Миронов. - Все время были вместе, и об этом разговора не велось".
- Ну, спасибо, Кен! Утром я расскажу, куда надо ехать. Я утром загляну.
- Только пораньше, - предупредил Кен. - Мы все очень рано встаем.
"Есть необъяснимое очарование в езде на собачьих упряжках. Я счастлив, что захватил это время", - говорил Амундсен. Миронов то же может повторить вслед за ним. Каюр Агыга тогда помог ему начать отсчет первым километрам, сейчас, по прошествии стольких лет, на тундровом спидометре Миронова этих километров не одна тысяча.
С грустью и теплотой вспоминает Миронов то время. Сейчас он не смог бы проделать на нартах путь в несколько сот километров. И не потому, что не хочет или отваги поубавилось, а просто здоровье не то, да и собак найти не так-то просто. Отвыкли люди от упряжек, вездеходы избороздили тундру, стала она исполосована, вся в морщинах, как лицо Кеннакука. Но до сих пор просыпается Миронов с легким сердцем, с тихой радостью в удачу наступающего дня, если ему кажется, что видел ночью белую тундру и солнце над ней и тысячи солнц, отраженных в каждой снежинке, в каждом кристаллике льда, и слышал скрип полозьев, и улавливал запах тундры, запах весны, и, наверное, какая-то мелодия тех лет, далеких лучших лет его жизни слышалась ему ночью, только он не помнит какая, но знает, хорошо ему было, как хорошо сейчас, когда он все вспоминает…
…Провожали их Кайо и Кен. На дорогу Кайо вынесла что-то завернутое в тряпицу. Агыга кивнул, положил сверток в мешок. Потом Миронов узнает, что это прэрэм - костный мозг оленя с толченым мясом, самое калорийное средстве в долгих переходах. У них оно было как лакомство, вернее даже, как НЗ, который можно тратить для удовольствия, ведь пищи было с собой достаточно.
Для собак захватили с собой целую нерпу. Агыга объяснил, что о корме не надо заботиться, по пути будут избушки, там есть запасы, и людям хватит, и животным. Миронову оставалось только доверять каюру, он теперь полностью подпадал под его власть, хотя каюр формально подчинялся Миронову.
"Десять дней примерно, не так уж и много…" - думал Миронов.
Шли чаще ночью, когда подмораживало. Днем отсыпались на солнышке, выбрав хорошую проталину, разбивали палатку. Иногда валились усталые рядом с палаткой, в меходежде было тепло.
Агыга надел двум собакам чулочки - они порезали лапы о лед, чулочков у него было припасено достаточно. Миронов старательно изучал все детали каюрского быта - и как Агыга разговаривает с собаками, и какой выбирает снег, и как псов кормит, и когда дает им передышку, и когда сам отдыхает, и как укладывает на нарте груз, и как строит взаимоотношения с пассажиром. Есть чему научиться в такой дороге, есть чему. Многое придется постичь Миронову, чтобы потом уже не забывать.
Долгая дорога, ночевки в снегу, хорошо выполненная обоими работа сдружила каюра и пассажира. И когда уже вернулись в поселок, вместо подарка отдал Миронов старику все банки-склянки-консервы, что были в рюкзаке (вот ведь как хорошо дорогу рассчитали, что даже вернулись с продуктами и полным НЗ!), и весь остаток спирта, что хранился у него в гостинице, а было там литра два.
Кену он выложил две нейлоновые рубашки, заграничные, одну новенькую, вторую один раз лишь надеванную, они тогда входили в моду. Кен не удержался и сказал:
- Пришли мне такую же.
- Бери сейчас! - ответил Миронов. - Когда я еще в центре буду? А мне пришлют, бери!
Кен взял и принес Миронову нерпичьи торбаса и нерпичьи штаны.
- Непромокаемые, - сказал он. - В твоей работе очень пригодятся. Залезай в воду и стой - и ничего. Сухо, тепло, как в постели.
- Ну, спасибо, Кен!.. Вот это я понимаю! А легкие-то! Да в них бегать в маршруте как олень буду!
- Да, - смеясь, согласился Кен. Он был рад, что его подарок пришелся геологу по душе.
- Да, пока не забыл, - засуетился Миронов. - Давай я дяде расписку напишу!
Он достал из планшета полевую книжку, вырвал две странички, сел писать.
В те годы, вспоминает сейчас Миронов, листок, вырванный из блокнота и подписанный пассажиром упряжки, являлся для бухгалтерии неопровержимым финансовым документом. (Расписка. Я, имярек, арендовал упряжку и совершил проезд по маршруту такому-то, общей протяженностью столько-то км с каюром таким-то. Число, подпись.)
Это сейчас, если надо выбить транспорт у другой неподведомственной организации, приходится запастись справками, печатями, доверенностями и проч. и проч. А тогда бухгалтерия смотрела на километраж, производила несложные расчеты, платила каюру покилометражно, а счет выставляла той организации, представителя которой каюр вез. Стоило это недорого, как такси. Цена километру была такая же.
Миронов увеличил в полтора раза против истины пройденный километраж, колхоз заплатит Агыге хорошо, а как еще можно отблагодарить каюра? Все, что было у Миронова свое, он уже отдал. Можно поблагодарить и от имени геологической экспедиции.
- Вот и все, - написал Миронов и передал бумагу Кену. - А я в ночь на вездеходе полярной станции укатываю в райцентр. Самолетов еще долго не будет, надо торопиться. Спасибо тебе, спасибо дяде передай, хороший он старик.
- До встречи, - сказал Кен. - Если с Чукотки не уедешь, обязательно встретимся.
- Да мне только в этом в нашем районе еще работать почитай три года до отпуска! Надоедим еще друг другу! - засмеялся Миронов.
Встречались они еще не раз. То Кеннакук по своим делам приедет в райцентр, то Миронов окажется на побережье, Один раз даже ходили на медведя, тогда он не был запрещен к отстрелу. Миронов уже и не останавливался в гостинице, а, приезжая, заходил к Кену, швырял в угол спальный мешок, Кен мешок вышвыривал на кухню и стелил шкуры. На медвежьей шкуре да под пыжиковым одеялом - разве с мешком сравнить!
Очередной весной понадобилось ехать Миронову, нашел ему Кен другого каюра. Не мог Агыга, вот уж больше месяца лежит, не поднимается, совсем заболел, и врачи ничего сделать не могут и в район не отправляют. Говорят, не транспортабельный.
Вернулся Миронов через неделю, когда Агыги уже не было в живых. Посидели тихо с Кеном, вспомнили старика. Бабушка Кайо пропадала в соседнем доме, она теперь больше жила у соседей, там сверстницы, две старухи вдовые.
Миронов расположился на полу, на шкурах. Закурил. Рядом с ним присел Кеннакук. Перенес со стола стаканы и флягу. Сходил за чаем.
- Вот… - неопределенно сказал Кен. И они помолчали.
- Как он умирал? - спросил Миронов.
- Он тебя хорошо вспоминал, - ответил Кен. - Говорил, чтоб я тебе помогал. И еще распорядился, устное завещание…
- Какое завещание?
- Вэрэттырын… - тихо сказал Кеннакук. - Старый обычай. Добровольной смерти. Уходящий к верхним людям старик просит самого любимого из рода - сына или племянника - ускорить его уход. Он поручает. Это приказ.
- И ты выполнил?! - привстал Миронов.
- Что ты?! Вот и боюсь я все время - не в обиде ли на меня дядя там, где звезды, где светятся окна селения мертвых? Верхние люди ведь не обидчивы, да?
- Откуда я знаю? - удивился вопросу Миронов. - Этого никто не знает. Да и нет этого ничего!
- У нас старики по-другому думают. Это и в сказках, и в песнях есть. Нельзя ослушаться воли уходящего на небо. Дядя - последний старик в нашем роду… Больше никто не будет выполнять этот обычай, нет в нашем роду стариков… все там, наверху…
Миронов сидел, обхватив колени и отрешенно глядя в пол.
- Выходит, еще, возможно, сохранился этот обычай?
- Не знаю, где-нибудь далеко в тундре, если есть древние старики, могут выполнить… не уверен.
- Дядя ведь был безнадежен, да? - спросил Миронов. - Врачи ничего не могли, дядя знал об этом?
- Знал…
- А сколько лет ему было?
- В будущем году исполнилось бы восемьдесят.
- Шаман был?
- Нет… дядя сам был немного шаман… умел немного… сейчас в поселке никого нет… может быть, в тундре, не знаю… мы праздники наши выполняем, русским нельзя на них быть, но камлания у нас я не видел…
Миронов заметил на полу в углу черный камень, машинально взял его и принялся рассматривать… Положил на место, не найдя в образце ничего интересного.
- Тунг "елъкутак"… - сказал Кеннакук.
- Что? - встрепенулся Миронов.
- Камень Агыги… это наш семейный охранитель… бог по-вашему…
Миронов издали по-новому стал рассматривать камень, но уже боясь взять его в руки.
Обо всем этом вспоминал Миронов, когда шел в ясли за малышом, и недоумевал, почему же так долго к нему в Магадан не едет толстый добродушный Кен. А потом они все это в который раз за долгие десятилетия дружбы вспоминали вместе ночью, на кухне, за чаем и вином. Дело в том, что, вернувшись из яслей, Артур Миронов с удивлением обнаружил Кена, мирно попивающего чай.
- Я звоню, звоню, никто не отвечает, - вместо приветствия говорил Кен, спеша навстречу Миронову. - Толкнул дверь, а сна открыта. Я и зашел.
Они обнялись.
…Утром Кеннакук позвонил в НИИ, где работал Миронов, и сообщил шефу отдела, что звонят из квартиры, что была машина "Скорой помощи"; что Миронова увезли, что Кен один с малышом и неизвестно, что делать.
- …Сердце… я знаю… - шептал в растерянности шеф, - сердцу не прикажешь…
И невдомек ему было, что мог Миронов приказать сердцу, когда был один, приказывал повременить ради малыша, но вот приехал Кен, заботы с плеч пали, он расслабился - и утренний финал, вот он, такой печальный.
Миронов выкарабкался. Сейчас в поле. Не пьет, не курит. Иногда делает утреннюю гимнастику, говорят, зарядка помогает. Помогает, да не всем. Потому и ждет он с давней тревогой того времени, когда можно будет спросить: как без меня у вас на этом свете?
Запах мимозы
1
Он стоял у окна, смотрел на веселые огни вечернего города и думал о том, что сейчас зазвонит телефон.
Сколько же лет не был Николай в этом городе? Он пытался вспомнить, когда был здесь последний раз, но его раздражал сладкий, приторный запах мимозы.
Так уж повелось, всегда, когда он останавливался в гостинице, он сам покупал цветы, дарил букетик дежурной по этажу, а остальное расставлял в номере - во всю свободную посуду, какая там была. Просто он любил цветы…
Его обычный жест по отношению к дежурной гарантировал ему спокойствие на весь срок пребывания, а букеты, расставленные в комнате для себя, радовали глаз и постоянно напоминали о том, что он на материке, что скоро это пройдет, что опять надо возвращаться на Север, где у него были друзья, любимая работа, любимый сын и любимая женщина.
Впрочем, любимая женщина у него была и в этом городе, но она была любимой в прошлом, и как он сейчас к ней относится, он еще не выяснил.
Никаких других цветов в городе не было, и, когда у первой встречной бабуси, торговавшей с рук, ему пришлось выбирать между тонкими непонятными ветками, которые еще не распустились, и охапкой пряных мимоз, он выбрал мимозы.
"Чем же они пахнут, черт возьми?!"
Он закурил, выпил стакан минеральной, и ему захотелось чаю. Запах мимоз смешался с табачным дымом и стал еще крепче. Желание чая натолкнуло его на мысль о буфете, и тут он увидел, как к стоянке такси - она хорошо просматривалась из окна третьего этажа гостиницы, была у самого подъезда - подъехала машина с номером 10–01, и Николай рассмеялся.
У Николая в Магадане был приятель, и они вместе вывели формулу, согласно которой если ты днем увидишь машину и в номере ее первые две цифры будут повторены двумя последующими, то сегодня ты обязательно встретишься с друзьями. Они часто испытывали судьбу, примета стала их игрой, они к ней начали относиться вполне серьезно, потому что она сбывалась в девяноста девяти случаях из ста.
Автором этой приметы был Саша. Неизвестно, где он ее сочинил или про нее дознался (в роду у него бабка была как-никак цыганкой), теперь уже ничего не поделаешь, если для Николая и Саши примета всегда была роковой. Потому что не может человеку так вот запросто встретиться машина, у которой в номере две первые цифры были бы в точь такие же, как две вторые.
"Ярангой! - вдруг осенило Николая. - Мимозы пахнут ярангой. И как я раньше не догадался? Конечно же ярангой, иначе б запах не был столь знакомым…"
Николаю стало легче, он уже не думал о мимозах, да и запах цветов стал вдруг почему-то не таким сильным.
"Да, а когда же я все-таки был последний раз в этом городе?"
И тут зазвонил телефон.
Он поднял трубку, улыбнулся и первым сказал:
- Здравствуй!
- Здравствуй, Николаюшко, здравствуй… Прилетел… Сделал милость… осчастливил…
- Перестань, пожалуйста.
- Здравствуй, Ник. Я так рада…
- Я тоже…
- Я думала, сколько же ты не был в этом городе.
- Я тоже только что думал об этом. Не припомню сколько…
- И я не припомню… да и немудрено, у меня память девичья…
- Знаем, знаем, какая "девичья".
- Почему ничего не писал? Я бегала на почту - я все зря…
- Ты и так обо мне все знаешь, - грустно сказал он.
- Но ты не представляешь, Ник, когда приходишь на почту, а в окне "востребования" тебе ничего нет.
- Это смотря за чем приходишь, - сказал он, - за письмом или за переводом.
Она засмеялась.
- Нет, Ник, ты не меняешься. И мне кажется, ты заслуживаешь немного большего, чем одиночество…
- Я не одинок.
- Я не об этом, - сказала она. - Человек может быть страшно одиноким, даже если у него много друзей и достаточно непривередливых баб… ты уж прости…
- А ты не злись.
- Я не злюсь… я знаю, ты никогда не был праведником.
- Ты мне выговариваешь, как жена.
- Нет, я твой друг, и я тебя люблю… всегда любила… Это больше, поверь, чем жена… хотя я и знаю о твоих похождениях…
- Какие уж там…
- Перестань… терпеть не могу, когда врут и оправдываются.
- Ладно, - вздохнул он. - Только не надо о том, почему мы не вместе.
- Тогда говори о погоде… Это всегда выручает, - засмеялась она.
- У вас хорошая весна, - начал он. - А у меня в номере пахнет ярангой.
- Мимозами? - удивилась она.
- Конечно! Откуда знаешь?!
- В яранге Кергенто всегда пахло мимозами, - просто сказала она.
- Знаешь, - сказал он, - мы никогда не смогли бы быть вместе. У нас ощущения одинаковые.
- Ну уж… ты скажешь… Ощущения - это еще не вкусы… вкусы у нас, слава богу, разные… Пойдем в театр?
- Нет, - сказал он.
- Вот видишь, - засмеялась она. - А в кино?
- Тоже…
- Может быть, на выставку?.. хорошие молодые художники…
- Настоящий художник один… это бог.
- Да?
- Он создал действительное произведение искусства - женщину. На все остальное, созданное руками других художников, можно не смотреть…
Она вздохнула;
- Совсем ты там одичал, на Чукотке… - И вдруг отчаянно, как в прорубь: - А я совсем не изменилась…
- Чувствую… по голосу…
- Талия по-прежнему… помнишь, как ты говорил… самая тонкая.
- Теперь уже во всем Ленинграде…
- Конечно, - сказала она, - я уехала, и нет больше… у вас остались одни толстушки…
- Ты не права… У нас красивые девушки… они просто зимой одеваются теплее, вот и все…
- Значит, ты там без меня не скучаешь…
- Скучаю… я не один, но скучаю… Юпитерша, ты ревнуешь, значит, ты не права.
- Мне думается, - серьезно сказала она, - ревность - нормальное состояние здорового человека… любящего человека, если тебе угодно.
- Вот здесь мы с тобой схожи. Если б ты знала, как мне хочется тебя увидеть…
- Боишься?
- Не знаю… ведь столько лет… и сын большой?..
- В первом классе…
- Сначала он будет отличником… потом великим человеком… его судьба выбрала, так нужно было провидению… или еще чему-то, что свыше.
- Ты мне уже говорил об этом… давно, на Чукотке… еще тогда… в больнице…
2
Долго будет помнить он сладкий, с горечью дыма, запах тундры, будет метаться в своей пустой холостяцкой квартире, достанет из кладовой меходежду, палатку, всю амуницию, свалит в комнате, чтобы запах тундры заполнил ее, уткнется лицом в красную кожу кухлянки, будет вдыхать ее запах, и в закрытых глазах его возникнет тундра, и яранга Кергенто, и смеющееся счастливое лицо Ирины - и закружится у него голова, и захочется плакать.
…Тогда летом все началось с вертолета. В партии его ждали долго, и, когда он показался над сопкой Линлин, ребята засуетились, хотя ящики с образцами уже давно были готовы к отправке. Хотелось побыстрее получить почту - письма, посылки, газеты, стосковались по новостям за полтора месяца поля.
Вертолет опустился за сопкой - там летнее пастбище оленеводов, там старик Кергенто и две женщины. Они сушат мясо, заготавливают рыбу, ждут, когда подкочуют пастухи. От стойбища до базы партии вертолетом несколько минут.
Вертолет поднялся скоро, набрал высоту и, не заходя на базу геологов, лег курсом на Анадырь.
- Вот нам, - выругался начальник и ушел в палатку.
Все знали, что теперь еще месяц в небо можно не смотреть, и уныло разбредались кто куда.
- Вот что, - нашел начальник Николая на кухне. - Вот что, - сказал он, - сгоняй к старику, узнай, что там. Давно ты у него не был, твоя очередь. Заодно и мясо у него попросишь.
- А ему чего?
- Сгущенки возьми. И браги захвати, угостишь. Прогуляйся, все равно дел нет. Захочешь у него ночевать, оставайся. Но утром на обратном пути поколупай фауну, поковыряйся на склоне, там обнажение. Глядишь - и повезет. А?
- Конечно…
На базе были только консервы. И раз в неделю кто-нибудь из геологов ходил в гости к старику Кергенто, к его ярангам, за сопку, примерно километров за десять. Когда геологи были в маршруте, ходил завхоз. Старик щедро одаривал мясом и рыбой - свежей, вяленой, соленой. Геологи в свою очередь носили ему керосин, сгущенку, муку. В ручье, на берегу которого стояли палатки геологов, рыба не водилась. Выбрасывались весной, все было в снегу, и место выбрали неудачно. Река-то протекала мимо, стойбища Кергенто, и рыбы там было в изобилии.
Начальник строго соблюдал принцип равного партнерства, и святой ритуал обмена, давно превращенный почти в игру, нравился и чукчам, и геологам.
- Вот ягоды пойдут, - вздыхал начальник, - пирогов напечем старику, никогда он пирогов с ягодами не едал, вот удивим!.. - Потом опять вздыхал: -…и сами наедимся.
От таких оптимистических прогнозов становилось совсем тошно, каждый мечтал о вертолете, ждал его - что там дома-то? что с любимой? Письма где, письма?
И вот вертолет пролетел мимо.
Николай собрался быстро, простился с начальником и не спеша поплелся к сопке.
Вернулся он на другой день вечером.
- Гость там, - сказал Николай начальнику. - Этнограф. Из Москвы.
- Любитель экзотики?
- Работа, говорит, такая… материал собирает. Наверное, для кандидатской.
- Знать, на других северах бывал?
- Ага… ужин оставили? - перевел разговор Николай.
- Сам сварганишь, - начальник не заметил смущения Николая.