И тем не менее память о прошлом очень сильна, тем более память о прошлом героическом, о том времени, когда, воевавшие вместе, они стояли насмерть: "С годами он (комбат. - Н.И.) становился для меня все лучше и совершеннее, я написал очерк о нем, вернее - о нашем батальоне, и о Володе, и о себе, но главным образом я имел в виду комбата. В этом рассказе все были хорошие, а лучше всех был комбат. На самом деле среди нас были всякие, но мне было не интересно писать плохое о людях, с которыми вместе воевал. Через них я изумлялся собственной силе. Очерк мне нравился. Комбата я теперь помнил, главным образом, таким, каким я его написал, хотя я старался ничего не присочинять".
С первых же страниц повести звучит тревожная нота - "тогда" и "теперь". Тогда - война, спайка; прошлое, выросшее в самолегенду о людях необычайной силы и красоты, бесстрашных воинах. Это - правда, которая живет в людях. Тревога вот с чего начинается - он, комбат, поседел, сгорбился, пополнел, в руках болтается какая-то авоська. Несовпадение образа - щеголеватого, "ах какого красивого", стройного, лихого комбата - с теперешним земным, грузным, усталым от жизни.
Романтика войны. И - грубая реальность повседневья.
Все в теперешнем комбате раздражает рассказчика, "все в нем было не то. Все казалось в нем скучноватым, никак не соответствовало, не сходилось с задуманным нами когда-то. И эта обыденность, вроде бы стертость, запутанная мелкими морщинами от школьных хлопот; эта заурядность неотличимого от всех остальных…"
Гранин как бы выворачивает человека наизнанку, дает нам его полную внешнюю противоположность тому, романтически-прекрасному, героическому. Что Сейчас можно разглядеть в этом пожилом человеке от того, прежнего? Да ничего. Тот, прежний, в сознании окружавших, был недосягаем. Это был уже не человек, а - монумент: "За двадцать с лишним лет образ комбата выстроился, закаменел, он поднялся великолепным памятником, который я воздвиг на своей военной дороге, он стал для меня символом нашей героической обороны. А теперь появляется этот самозванец в небесном галстучке…"
Все четверо едут в машине на пятачок, где шли тяжелейшие бои в ту военную зиму 1941/42 года.
Не только сам комбат, его образ, но и образ того времени "забронзовел", стал монументальным в сознании товарищей. И Гранин начинает - вместе с так негероически, неимпозантно выглядящим комбатом - "оттаивать" это время, постепенно приближая к героям повести - и одновременно к читателю - реальные события прошлого.
"Домашность", сугубая штатскость облика комбата программирует и неромантическую "домашность" его поведения. Старым, немодным карандашиком пишет он на мраморном обелиске, поставленном на месте военного кладбища, фамилии погибших.
Вместе с комбатом идут они и к проклятому "аппендициту", вклиненному в нашу оборону укреплению немцев. Этот "аппендицит" штурмовали без конца, без конца ходили в атаку и откатывались, подбирая мертвых. "Аппендицит" отнял лучших.
Сейчас найти его на поле, где ребятишки играют в футбол, на поле, заросшем "вялой, жирной" (страшная деталь!) травой, где "все съедено ржавчиной времени", очень трудно.
Только комбат, с горечью думает рассказчик, помнит дорогу в ту военную зиму. Но, оказывается, комбат помнит не только дорогу. С годами возник в нем новый, глубже мыслящий человек, Он помнит и то, что тогда, в военное время, казалось мелочью, не стоящей внимания, - ну, подумаешь, отобрали молитвенник у верующего солдата!
"- Любой из нас натворил немало глупостей, - сказал я комбату. - Что мы понимали?
Он долго молчал, потом сказал неожиданно:
- Ишь, как у тебя просто. Ничего не понимали, значит - все прощается?"
Для комбата война не кончилась, И он, как человек, отнюдь не стал "памятником себе", не забронзовел. Да, он изменился, но постоянно в сознании своем возвращается к тем тяжелым испытаниям, судит все по новому, человеческому счету. И этим он сбивает рассказчика с элегически-ностальгического, просветленного тона, лишая его воспоминания флера этакой возвышенности, заставляя взглянуть на прошлую ситуацию иначе. Это раздражает товарищей комбата.
Они тоже постоянно вспоминают прошлое, но скорее как-то легендарно-анекдотически, высвечивая что-то либо безусловно героическое, либо - забавное. "Но кому нужна была точность? Так куда было интереснее - это была одна из тех легенд, которые бродили по фронту… Прошлое притирается, обретает ловкий овал…"
Комбат же - не из тех, кого этот "ловкий овал" устраивает. Он - бескомпромиссен в оценке происходившего, которое для него столь реально и живо, что не только не нуждается в приукрашивании - такое приукрашивание оскорбительно. Точность - вот чего хочет комбат. Истина - вот чего он жаждет. И пусть при этом откроется отнюдь не самая приятная правда о неверном расчете комбата, повлекшем страшные человеческие потери.
Тут и заключен главный нерв повествования: частный, казалось бы, вопрос о непродуманном наступлении ведет к проблеме исторической правды. Действительно, что изменится, если все начнут рвать на себе рубаху? Не проще ли, не лучше ли все оставить на своих местах? Ведь люди вели себя героически? Да. Значит, все "соответствовало историческим требованиям"?
"Покушались на нашу навоеванную славу, которая не должна была зависеть от времени, исторических ошибок и всяких пересмотров… все наши подвиги принадлежали легендам", - думает рассказчик. Но комбат "портит" это прошлое - подвергает его мучительному пересмотру, устраивает почти судебный эксперимент!
Сейчас нужна "другая смелость", "смелость без иллюзий, чтобы не бояться пересмотреть свое прошлое". "Неуютные правила" комбата, суд его над самим собой возвышают его неизмеримо по сравнению с тем молодым щеголеватым. Именно теперь, после нелегкого пересмотра, его человеческое величие укрепляется на наших глазах.
Так проблема исторической истины вырастает в проблему человеческого выбора: с кем ты - с истиной или неправдой, пусть даже самой привлекательной, пусть даже легендарной.
Не только военная тема сближает эту повесть с документальной повестью "Клавдия Вилор", но сама трактовка этой темы. Романтика войны уже заземлена Граниным в "Нашем комбате". Здесь же - вообще никакой романтики, никаких украшений. Подвиг - да, однако подвиг в реальном своем обличье - не только высочайшее явление духа, но и кровь, грязь, страдания, обреченность на мучительную смерть. Подвиг многомесячный, труд подвига, состоящего из множества побед.
Течение повести постоянно прерывают авторские отступления, комментарии. Автор думает вместе с читателем, размышляет на его глазах. Авторский голос, в "Нашем комбате" никак не проявившийся, здесь открыт для нас. Гранин рассуждает о природе подвига, о стратегии войны, вспоминает свою войну. Все это расширяет пределы "единоличного" повествования. Но все же главным в повести остался - подвиг Вилор.
Жертвуя своей жизнью, Вилор поднялась выше самой себя. К ней тянулись люди. Перед ней исповедовались. Ее слушали, она обладала огромной силой убеждения: ее слушались. "Она была выведена за ту незримую черту, за которой кончались все страхи - и ее собственные, и страхи этих людей… Она была выведена из круга страстей человеческих". Ее не только слушались - ее спасали не как человека, как самое идею. Отчаянность ее идейной убежденности, сила ее идейного проповедничества увлекала людей.
Гранин, открыто участвуя в повествовании, тем не менее не ставит всех точек над "i", не делает никаких выводов. Думайте сами.
В "Нашем комбате", несмотря на видимое отсутствие автора и неподтвержденность происходившего никакими документами, авторская позиция была ясной и недвусмысленной.
Здесь же, вроде бы более откровенная, позиция более диалектична.
В центре повести Гранина - духовное подвижничество; "странничество" по оккупированной территории Клавдии Вилор. Главное и единственное оружие, которое у нее есть - это слово во всеобъемлющем понятии исповедуемой и проповедуемой идеи.
Подробно описанное мученичество героини, ее раны, язвы суть тоже испытания ее духа, стойкости и идеи. Да, она так распорядилась собой, своей жизнью. Сделала выбор. Но была ли она права, когда максималистски делала этот выбор за других? Этот вопрос Гранин ставит, но ответа на него не дает. Вернее, нет: он заставляет Клавдию Вилор сегодняшнюю распорядиться собой тогдашней (вспомним комбата).
Максимализм героини по отношению к людям автор несколько смягчает тем, что с тем же предельным максимализмом она относилась к себе, судила себя самым строгим судом.
Но Гранин не хочет облегчать задачу ни героине, ни читателю, ни себе: "Я ничего не сочинял, хотя ничего плохого нет в этом слове, литература - это всегда сочинение, сочинительство. Но, по крайней мере, я пробовал свести тут сочинительство на нет…"
С этими словами перекликаются слова Гранина из его эссе - жанра, включившего в себя элементы повести, статьи-размышления, психологического трактата, - эссе о французском ученом-астрономе и математике Араго ("Повесть об одном ученом и одном императоре"): "Не надо было ничего сочинять. Оставалось лишь срифмовать факты, обнаружить их скрытый рисунок".
Гранин пишет повесть как бы на глазах читателя. И очень важен для него сам выбор жанра - основы организации материала. Выбор жанра предварительно определяет тот идейный комплекс, который проявится в произведении. "Сначала мне хотелось написать… назидательную повесть о невероятных похождениях… я вдруг почувствовал нечто большее, чем сюжет приключенческой повести".
Для приключенческой повести в сюжете об Араго было все: стремительные романы с красотками, дуэли, разбойники, инквизиция.
Для размышления писателя - отчетливый выбор поступков, своей "линии поведения", своей собственной судьбы.
Сам Араго, в жизни которого "были… события, когда приходилось выбирать", писал: "Действительно ли люди, занимающиеся отлично науками, становятся равнодушными ко всему, что другие считают счастьем или бедствием, становятся холодными к переменам в политике и нравственности?"
Первой серьезной научной работой Араго была экспедиция по измерению меридиана в Испании. Происходило это в бурное время восстания - испанские патриоты начали "герилью", народную войну за независимость.
"С точки зрения здравомыслящего человека, меридиан не испортился бы, если его покинуть на годик". Но Араго измеряет - "таков был путь Меридиана, не Араго его выбирал". Это тоже - поступок, как определенным поступком было неповиновение императорскому приказу. Строптивый, неудобный, бескомпромиссный Араго подчиняет свою жизнь не приказам, не обстоятельствам, а своей собственной идее: он тоже максималист, и в этом - родной по духу Клавдии Вилор. Гранин не только сочувствует таким героям, он любит их, людей, чье поведение со стороны кажется более чем странным, - кажется лишенным здравого смысла.
Судьба постоянно подкидывает Араго варианты: "У каждого человека есть несколько несбывшихся биографий, эскизы случайно несостоявшихся судеб". Так и Араго мог, выбрав иной поворот, стать полководцем, диктатором, наконец, разбойником… Кажется, самой природой этот красавец был предназначен для другой жизни. Но нет: самым банальнейшим образом он доказывает свою преданность пауке.
Очевидно, есть какая-то большая сила, чем сила возможностей, щедро предлагаемых обстоятельствами. Это - сила сопротивления личности. И вот это-то взаимоотношение незаурядной личности и обстоятельств делает Гранин предметом своего художественного исследования, Жизнь Араго постоянно - на грани смерти, исполнена мучительнейших испытаний, в том числе и духовных. "Где-то в начале пути совершается выбор, казалось бы, незначительный, и вот через годы вдруг предъявляет счет".
В свое время Араго отказался арестовать Бриссо; затем Бриссо задумал освободить Францию от тирана. Много сил потратил Араго на то, чтобы отговорить Бриссо, - донести на него он не мог, но и быть соучастником убийства он тоже не мог. Однако, отговорив Бриссо, он объективно способствовал войне с Испанией, а потом, будучи пленником, сам пожинал плоды посеянного им. Такова диалектика поступка, таков результат незначительного, казалось бы, выбора, влияющего на всю последующую жизнь.
Параллельно, "рифмой" судьбе Араго в повести проходит судьба Наполеона, который считал себя сведущим в естественных науках, мечтал стать ученым, слушал лекции, написал даже трактат о внешней баллистике. "Не будь он императором, - иронично замечает Гранин, - он, конечно, занимался бы математикой или артиллерией, а может, астрономией, но, увы, приходилось быть императором". Перед нами тоже - несостоявшийся, но возможный вариант судьбы, манок выбора. Или - император, или - ученый. И Араго, и Наполеон выбрали не столько свою профессию, сколько свою личность.
После Ватерлоо, после отречения Наполеон вернулся к мысли заняться наукой. Он намерен был вести научные экспедиции в Америке. С истинно наполеоновским размахом он намеревался "насобирать открытий". Нужен был спутник - талантливый и одновременно отважный ученый. Это лестное предложение о сотрудничестве получил Араго. И отказался. Он опять последовал своему давно сделанному выбору.
Что представляет собой Араго без мундира академика? Все тот же ученый с мировым именем.
Что представляет собой Наполеон - не император, не полководец, а просто господин Бонапарт, частное лицо? "Лишенный министров, полиции, солдат - что же останется? Заурядная личность?"
Открытия, сделанные Араго, остаются за ним; выбранная линия поведения - тоже. Араго выбрал прежде всего свою свободу быть истинным человеком и честным ученым. Проблема "ученый и власть" - это проблема стойкости духа.
В "Повести об одном ученом и одном императоре" Гранин подходит к вопросу об образе жизни как результате раз и навсегда сделанного человеком выбора. Обратного пути нет, как бы мы этого ни желали.
Судьба человека, судьба ученого - от чего она зависит? От целенаправленности личности? От силы обстоятельств?
Этот же вопрос ставится Граниным на совсем другом жизненном материале, уже современном, в повести "Эта странная жизнь". Ее герой - известный ученый, оставивший огромное научное наследие, Александр Александрович Любищев.
В самом начале повести лукавый автор тоже (как и в начале повести об Араго) прикидывает, выбирает жанр, а вместе с тем - и дает пунктир своего понимания личности Любищева. Это будет не научно-популярный очерк, хотя повествование не лишено и научных сведений, не приключенческая повесть, хотя и здесь есть своя тайна и свой секрет. Гранин берет реальную человеческую судьбу, реальную личность, хотя и заявляет парадокс: "Факты интересны тогда, когда их необязательно придерживаться". Подлинность, конечно, связывает руки, но необходимо стремиться к достоверности.
И перед нами проходит в высшей степени своеобразная жизнь, насыщенная деятельностью, лишенная внешних примет занимательности.
Тут нет ни Испании, ни разбойников, ни императоров. "Жизнь, прожитая им, - внешне самая заурядная, по некоторым приметам даже незадачливая; с точки зрения обывателя, он - типичный неудачник, по внутреннему же смыслу это был человек гармоничный и счастливый, причем счастье его было наивысшей пробы".
Любищев действительно обладал секретом - "насчет того, как лучше жить". Ученый терпеливо, изо дня в день, осуществлял свой образ жизни, подвижнический и беспрецедентный. Можно сказать, что это человек, возведший жизнь в систему, а систему воплотивший в жизнь. "Подвига не было, - замечает Гранин, - но было больше чем подвиг - была хорошо прожитая жизнь. Странность ее, загадка, тайна в том, что всю ее необычайность он считал для себя естественной".
Любищев умер, образ его как бы отдаляется, застывает; писатель ставит перед собой задачу восстановить это подвижничество духа во всех его противоречиях. Он не ищет в своем герое только "святости", только высоконравственных и положительных начал, "идеального" облика. Любищев прожил достаточно сложную жизнь, чтобы при ближайшем рассмотрении не растаял романтический флер. Писатель пытается представить нам его без всякого ореола - "плохо одетый, громоздкий, некрасивый старик, с провинциальным интересом к разного рода литературным слухам. Чем он мог пленить? Поначалу казалось, что привлекает еретичность его взглядов. Все, что он говорил, шло как бы вразрез".
Но не только своеобразие мышления привлекло в Любищеве Гранина.
Поразила его - и поражает читателя - невероятная величина наследия, оставленного им: написано более пятисот листов разного рода статей и исследований - двенадцать с половиной тысяч страниц научного машинописного текста!
Работоспособность и энергичность его непостижимы. Наследие Любищева состоит из многих разделов, он мог быть одновременно узким специалистом и универсалом с невероятным диапазоном знаний. Но "дело даже не в количестве, - пишет Гранин, - а в том, как, каким образом он этого добивался. Вот этот способ и составлял суть наиболее для меня привлекательного создания Любищева".
Подвиг Любищева состоял в выборе образа, способа жизни. Сейчас, как никогда прежде, человечество жалуется на дефицит времени - его не хватает ни на что: ни на работу, ни на друзей, ни на детей, ни на жизнь. Любищев поставил время под строжайший контроль и учет, каждодневно записывая все временные затраты, ежемесячно и ежегодно подводя времени баланс. Гранин показывает, как Любищев пытался приручить, ухватить, задержать время - и, действительно, как много ему удавалось!
Любищев постоянно хронометрировал себя, подсчитывая не только "стоимость" каждой статьи, но и время отдыха, чтения газет, прогулки.
С молодости, с двадцати лет Любищев (как и Араго!) уже твердо знал, чего он хочет, он жестко запрограммировал, "выбрал" свою жизнь. Но не значит ли это - ограничить, упустить возможности? Нет. Оказывается, "и это примечательно, что судьба Любищева - пример полнокровной, гармоничной жизни, и значительную роль в ней сыграло неотступное следование своей цели. От начала до конца он был верен своему юношескому выбору, своей любви, своей мечте".
Увы, под конец жизни выясняется, что он не выполнил всего намеченного. Неудачник? Может быть. Счастливый неудачник - так это определяет Гранин.
Образ времени, сама его пластичность чрезвычайно важны для Гранина-художника. "Странная жизнь" Александра Александровича Любищева насквозь связана не только с преодолением притяжения Времени, но сила ее в том, что она ни в чем не отделялась от своего исторического настоящего, а, наоборот, существовала с ним в едином ритме.
В одной из своих работ М. Бахтин замечал, обращаясь к творчеству Гёте: "Современность для него - и в природе и в человеческой жизни - раскрывается как существенная разновременность: как пережитки или реликты разных ступеней и формаций прошлого и как зачатки более или менее далекого будущего". Безусловно, это наблюдение шире своего конкретного адреса.
Связь прошлого с будущим осуществляется через личность человека, через его настоящее. Но фантастический вымысел может поменять времена местами - осуществить временной сдвиг.
То самое время, за которым охотился Любищев, Гранин смещает из реальности в фантастику в рассказе "Место для памятника", но проблема остается той же - человек и время, выбор человеком своего образа жизни.