- Бабушка, правда, война! - сказал Алеша и сжал побелевшие губы.
Но город жил внешне попрежнему. Чистильщики стучали щетками, ходили троллейбусы и автобусы, звенели трамваи, дворники поливали тротуары, а в песке копались мальчишки. У магазинов появились очереди.
Высадив своих у городской квартиры, Дубенко понесся к заводу. Спидометр быстро отщелкивал двенадцать километров. Посигналил у ворот. Вахтер, отлично знавший своего главного инженера, тщательно проверил пропуска и потом уже, приложив руку к козырьку, сказал: "Пошел к вам мотоцикл. Видать, разъехались. Товарищ директор просит вас к себе".
Директор завода, Иван Иванович Шевкопляс, только что проинструктировал начальников цехов и отпустил их. Посмотрел из-под своих нависших бровей на Дубенко, подморгнул.
- Вот и начали, Богдан Петрович.
- Война.
- Стало быть, так.
- Ну?
- Будем воевать... Тургаев с тобой приехал?
- Да.
- Ему теперь только поворачивайся. Посмотрим, что там высветил немец из новой техники. Создать противовесы! Теперь начнется в конструкциях сарай-ломай... Так?
- Что же, будем поворачиваться всеми боками, - сказал Дубенко.
- Севастополь-то, сукин сын, бомбил. Вот собака! Неужели там хлопцы проморгали? На Чефе?
Шевкопляс более двадцати лет пробродяжил в морях и океанах. Последнее время командовал полком тяжелой бомбардировочной авиации. Сам летать стал только в тридцать третьем, собственно говоря, после чего и началась его воздушная "вахта", опять-таки на родном Черном море. Черноморский Военно-Морской Флот он всегда называл сокращенно "ЧЕФ" и любил его неистребимой любовью. Даже и теперь, работая на заводе, он явно отдавал предпочтение военным представителям моряков и всегда настойчиво требовал первоочередного удовлетворения поставок любимому Чефу. Военпреды-сухопутчики обижались на Шевкопляса, но относились к нему с уважением, так как он все же был справедлив. Стоило только какому-либо его любимцу-моряку проштрафиться, он не щадил. "Если я уважаю Чеф, - говорил он, вызвав провинившегося, - так это не значит, что я уважаю всякого на Чефе! Так! Если ты хочешь срамить меня, то срами в другом месте, а не на моем заводе. Так! Ты мне непосредственно не подчинен, мальчишка! Так. Но я заставлю тебя носом зерно клевать, и ты будешь клевать. Понял?
На Шевкопляса не обижались, несмотря на его вспыльчивость и резкость. Рабочие называли его "наш полковник". Шевкопляс был способен к адской работе. Иногда он мог по неделям не выходить из кабинета, а с виду быть таким же бодрым и поворотливым. Но он все же хотел вернуться на свой Чеф. И сегодня Богдан застал его в безукоризненном кителе, с орденом на груди, что означало: "Тоска по флоту".
- Скажу прямо, Богдане, - Шевкопляс остановился перед Дубенко, - немец противник сильный. Мало того - осведомленный. Видишь, как он врезался в войну - в стыки наших серий. Кончили мы машину "старуху", только-только перетянули на выпуск серийный, и вот врезался. Так?
- Но все же мы насытили первую линию, Иван Иванович. Пока хватит чем сражаться. А потом мы подбросим.
- Первой линии туго пришлось, Богдане. Понял? Внезапное нападение - первоэлемент победы, по германскому расчету. Так удавалось ему, понял? А вот на русачке может потянуть пустой номер. Так! Если только раньше времени ура-ура кричать не начнем...
Шевкопляс подошел к окну, раздвинул штору. Солнце заиграло на ковре, на модели нового самолета, поставленного на постаменте, на золотых корешках книг, любовно подобранных в ореховом шкафу.
Директор смотрел на заводские корпуса, на ангары, на строгие линии газонов, складов, бензозаправщиков, пожарных машин. На метеорологической будке "играла колбаса", то сжимаясь, то надуваясь под порывами ветра, команда красноармейцев несла два серебристых баллона аэростатов воздушного заграждения, в ворота въехала зенитная батарея на автотяге и покатила к кромке аэродрома, к рощице. Снизился "У-2", подняв костылем полоску пыли. Самолетик называли "пожарная команда". Его обычно посылали к заводам-поставщикам, когда "зашивались" с полуфабрикатами. Из цеха окончательной сборки на тягаче вывели самолет. По сравнению с ним "У-2" казался мухой.
- Как крепко все это к сердцу приросло, - сказал Шевкопляс, - каждый винт-шплинт сработан человеком. Забери отсюда людей, и все зарастет за неделю. Так? Ты летал, подбирал площадки для... в случае чего. Богдане? Неужто и сюда долетят немцы? Напали на Киев, Севастополь! Это тебе не Ливерпуль или Бирмингем, а Киев и Севастополь! Так? - Шевкопляс сел в кресло. - Сегодня я продумал - какую беду несет война нашему хорошему народу. Я две войны пережил - знаю. На испуг немчура всю Европу взяла... Сейчас начинаем митинги в цехах. Тебя Рамодан выделил в механический. Будем немца бить и в хвост, и в гриву. Если только на него пойти всем без страху... Да... Рабочий день увеличивается. Может быть, часть народа поставим на казарменное. Кое-кого в армию забирают. Надо перестраиваться, чтобы машин давать больше. Народный комиссар уже звонил, понял? Не страшно, Богдане?
- Сделаем, Иван Иванович.
- Без ура-ура?
- Без ура-ура.
- Ну, спасибо, браток. Может быть, тебе самому придется заворачивать.
- С чего бы это?
- Что же мне, по старой памяти, полчок не подкинуть?
- Вот это и глупо, Иван Иванович. Тут люди нужны...
- Глупо, знаю. А кровь играет... ладони чешутся...
- Возьми машину и покувыркайся часика два. Вот и почешешь ладони о штурвал.
- Не то, Богдане. Иди, уже пора...
ГЛАВА III
Бронированный вал германской армии катился на восток. Двадцать третьего июня стало известно об объявлении войны Италией, Румынией и Финляндией. Ночью была передана речь Черчилля, которую ожидали с тревожным волнением собравшиеся в кабинете Дубенко, Шевкопляс, парторг ЦК ВКП(б) Рамодан, предзавкома Крушинский и Тургаев. Англия объявила о готовности поддержать СССР.
Утром на заводском аэродроме приземлился майор Лоб, прилетевший с фронта. Самолет попал в перепалку. Увязавшиеся за ним немецкие "мессершмитты" прострочили пулеметными очередями плоскости и расчалки. Майор Лоб бранился, обходя поврежденную машину. Красные кресты, маркировавшие самолеты, оказывается, не предохраняли. Майор хриповатым голосом предложил малярам камуфлировать машину опрыскивателями, и когда те отказались сделать это немедленно, долго ругался.
Подъехавшие санитарные автомобили принимали с самолетов раненых. На носилках, пропитанных первой кровью этой войны, уезжали пограничники, первые принявшие удар немцев. Дубенко подкатил на машине, спрыгнул.
- Здравствуйте, товарищ Лоб.
- Приветствую Богдана Петровича, - радушно поздоровался Лоб, - не смотрите так кисло. Мы тоже говядины наделаем.
- Как дела?
Лоб посмотрел на Дубенко, и в уголке его рта что-то дрогнуло.
- Пока ничего разобрать не могу. - Он отмахнулся. - Каша... Киев бомбили пиратски. На "юнкерсах" - красные звезды, гады, намалевали. Они не то что наши, вот, маляры. Приказываю им, перекамуфлируйте экипаж - мнутся... Вон, голубчика, тащат, любопытный полковник. Полноги оторвало, а командует, требует везти только в штаб.
На носилках лежал полковник с черными полупетлицами генштабиста. Ему не больше тридцати двух лет. Лицо мертвенно бледное от большой потери крови. Голова перевязана. Ноги прикрыты окровавленной шинелью из голубого драпа, с сияющими пуговицами. Руки протянуты поверх шинели, строго по швам. Казалось, полковник принял положение "смирно", и так и остался в этом положении. В одной руке с закостенелой судорожностью он сжимал разорванную карту, исчерченную синими и красными линиями. Когда Дубенко наклонился к нему, он приоткрыл глаза и, почти не разжимая зубов, тоном приказания бросил:
- В штаб. На доклад.
- Мы отвезем вас в больницу, товарищ полковник, - утешающе сказала молоденькая врач, принимавшая раненых, - там вас вылечим.
Полковник снова приоткрыл глаза и, чуть скосив их, произнес раздельно:
- Я приказываю доставить меня в штаб. Приказываю, товарищ военный врач...
- Вы приказали доставить вас в штаб, - пролепетала врач.
- Да.
Полковник закрыл глаза. Дубенко и Лоб сами вдвинули носилки в санитарный автомобиль, и полковник благодарно кивнул головой. В руке попрежнему был зажат кусок карты, забрызганный сгустками крови. Его повезли в штаб.
- Видали орелика? - похвально спросил майор, - героический мужик. - Вот тебе и "мессершмитты". Как они мою старуху поклевали. Защучили меня за Коломыей. Носятся, как собаки. Ушел от желторотых только хитростью. До Днепра утюжил на бреющем, из балки в балку нырял.
Майор полез на плоскости и принялся углем чертить крестики на месте пробоин.
- Шестьдесят пять. Ладно, в бензобаки не угадали, а то бы устроили крематорий.
Позвонила Валя. Из Киева, от Тани, получена телеграмма: "Живы. Тимиш ушел. Думаю выезжать вам".
Дубенко положил трубку и долго сидел, задумавшись. Неужели Тимиш Трунов, этот мирный и несколько ленивый украинский парубок, с хорошим голосом и мягкой душой, пошел навстречу войне? Год с немногим, как Таня вышла замуж за Тимиша. Они познакомились в Ялте, где Тимиш работал над кинокартиной о немецкой оккупации на Украине в восемнадцатом году. Оба хорошие и честные люди, Танюша и Тимиш полюбили друг друга, писали письма, страдали в разлуке и, наконец, стали мужей и женой. Они поселились в тихом переулке в Киеве и были несказанно счастливы. Не так давно у них родилась дочка. Они ходили по магазинам Киева, покупали приданое, приобрели кроватку. Тимиш мечтал о самостоятельной работе над кинокартиной и вот... в строй армии вступил лейтенант пехоты Тимофей Трунов. По своему характеру он был мало приспособлен для войны...
Богдан вспомнил об отце. Второй день не видел. Отец по стариковской упрямой привычке относился к сыну на работе только как к начальнику. Сам никогда не зайдет запросто покалякать - только по деловым вопросам.
Богдан вызвал к диспетчерскому заготовительно-прессовый цех. На экране телевизора выплыло такое родное лицо усача. Отец его не видел. Богдан с улыбкой наблюдал, как отец с кем-то перебросился словом, расправил усы, подморгнул и, подув в трубку, важно сказал:
- Сменный мастер заготовительно-прессового цеха Петр Дубенко.
- Я сейчас подойду к тебе, батя.
- Что случилось? - тревожно спросил отец.
- Не беспокойся, Танюша прислала телеграмму. Собирается к нам. Тимиш пошел на войну.
Отец вытащил платок и одной рукой встряхнул его, вытер лоб, щеки, провел по подбородку.
- Все?
- Кажется, все, отец.
- Так чего ж вам приходить в наш цех, Петрович? Нагоняйте лучше автокарщиков. В связи с затемнением не хотят в цех заезжать. Чтобы ворота не раскрывать и не высвечивать. Приходится подсобным рабочим горбатиться, на тележках возить заготовку... В случае чего можно распорядиться синий свет пустить. Не иголки же возим...
- Хорошо...
Богдан выключил прессовый. На экране рассеялось изображение.
Вошел начальник отдела технического контроля Данилин. Он указал глазами на кресло, как бы спрашивая разрешения, и опустился в него.
- Я вас слушаю, Антон Николаевич, - сказал Дубенко, пытливо разглядывая постаревшее и неприветливое лицо Данилина.
- Слушайте?
- Слушаю, Антон Николаевич.
Как начальник отдела технического контроля, Данилин был до педантизма требовательным и точным. Дубенко не любил заводить сделки с начальниками отделов техконтроля, чем зачастую грешили его сотоварищи по работе. Предельная аккуратность во всем и техническая доведенность каждого изделия гарантировали бесперебойность агрегатной сборки самолетов. Данилин контролировал продукцию кропотливо и подозрительно, чем не приходился по душе Шевкоплясу, любившему иногда прихвастнуть лишним процентом, за счет незавершенной или технически неполноценной продукции. Дубенко отстаивал Данилина до тех пор, пока Шевкопляс не плюнул и не сказал: "Идите к богу в рай вместе со своим Микроскопом".
- Вы интересовались когда-нибудь потенциальными и фактическими возможностями промышленности Европы, Богдан Петрович?
Данилин прикрыл глаза и положил одна на другую сухие, породистые руки. Богдан заметил, может быть, впервые, раньше он как-то не присматривался, кольцо на мизинце левой руки Данилина. Большой дымчатый камень вделан в серебряную оправу. "Кажется, это "лунный камень"? - подумал Дубенко.
- Промышленности Европы? - переспросил он, растягивая слова и испытующе просматривая каждую морщинку на лице собеседника.
- Вы можете не напрягать память, Богдан Петрович, - промышленность Европы, ныне принадлежащей Гитлеру, представляет собой колоссальное хозяйство, повернутое так называемой национал-социалистской партией только в сторону войны. Сюда входит промышленность Австрии, Италии, Югославии, Венгрии, Болгарии, Греции, Норвегии, Бельгии, Голландии, Франции, Румынии, - Данилин поджимал пальцы и, дойдя до Франции, возобновил счет, начиная с мизинца, на котором матово блеснул "лунный камень". - Я не говорю о Польше, о Дании, об Испании... Двадцать второго июня все брошено исключительно на нас. Только на нас... Всякие исторические аналогии могут утешать политиков, но не нас, производственников - реальных людей. Началась война машин, и у нас их меньше, значительно меньше... Наполеон не имел моторизованных дивизий, он даже убегал на санях, на русских санях. Гитлер превосходно вооружил свою армию именно моторами. Не сегодня-завтра над нашими головами появятся эти моторы - они привезут взрывчатые вещества и... сбросят на нас... сбросят, Богдан Петрович.
- Вы уже боитесь?
Данилин неожиданно вскочил и потряс кулаками...
- А вы не боитесь? В первый же день вы вывезли свою семью с дачи. А чуть что - вывезете ее подальше, подальше... а моя семья еще на даче... я не знаю, что с моей семьей... а вы меня уже второй день с завода не выпускаете. Я на диване сплю, в конторке...
- Кто вас не выпускает? Почему не выпускают?
- Директор. Шевкопляс. Только два дня войны! А что будет через месяц?
Дубенко с минуту молчал, наблюдая за Данилиным. Что это? Припадок неврастении или серьезно продуманная оппозиция всему тому, на что сейчас организуется страна? Он хотел позвонить Шевкоплясу, но раздумал. Шевкопляс горяч и может предпринять решительные меры. А может, решительные меры принимать и не стоит. Он рассматривал сидящего перед ним инженера, как оружие, которое вдруг начало отказывать - появились задержки, осечки.
Данилин сидел, охватив голову руками, и тяжело дышал. Узкий и желтый его лоб просвечивал между пальцами. Богдан тихо сказал:
- Вы можете быть свободны, Антон Николаевич.
Данилин вскочил, махнул руками, как крыльями, и снова опустился в кресло.
- Можете сдать отдел, товарищ Данилин.
- Я... сдать... уйти... совсем?
- Вы просите. Я выполняю вашу просьбу. Будем без вас бороться с промышленностью Европы. Авось, что-нибудь получится.
- Я пришел к вам, как к понимающему человеку. Я хотел высказать все, что передумал. Я говорил с вами, как с инженером, с аналитиком, с человеком, а вы... сразу отставку.
Богдан приблизился к Данилину, поднял его своими сильными руками и поставил против себя.
- Вам тяжело, Антон Николаевич? Вы не знаете, что делать? Вас поразила сила, бросившаяся на нас?
- Да... Да... Да...
- Она тоже меня поразила. Но я знаю и верю, что мы победим немца...
- Вы верите?
- Верю, - твердо сказал Богдан, - сегодня я получил телеграмму от зятя. Завтра я получу еще десяток от родных, от членов своей семьи, пошедших на фронты. Если не верить победе, значит, нужно навсегда расстаться со своими родными воинами, пошедшими на эту самую силу, которая вас так пугает. Если не верить в победу, нужно бросить работу, убежать в Бразилию, примерно, плясать там джигу, чорт возьми... Вы русский?
- Да.
- Я украинец. Говорят, мои предки были запорожцы. Возможно и так. Но хотя бы этого и не было - я никогда не оставлю родину в дни несчастий. Так будет не по-сыновнему. Так будет подло. На сегодня Россия - вот этот завод, делающий самолеты. Кусок России, который мы должны защищать... трусом сделаться очень легко, падать легче, чем подниматься. Машину в шестнадцать я пришлю вам, и вы прихватите в город семью.
Данилин пытался что-то сказать, оправдаться, но слова его были бессвязны. Богдан вызвал шофера, и тот проводил Данилина. Дубенко сел, и снова страшная боль в ноге... По старой кавалерийской привычке он выругался вслух, - как будто полегчало.
Он погасил свет в кабинете, приоткрыл штору и вышел на балкон. Темный далекий город угадывался за аллеей тополей, как бы отметивших фасадную часть завода. Ровное дыхание корпусов, которые строились на его глазах, почти что его руками. Тяжела была стройка, но она звучала как продолжение юности и была дорога и родна. Там работает его отец, простой человек, без разговоров принявший на себя тяжесть нового несчастья, там его друзья, с которыми он связан тысячами нитей любви к заводу. Над головой пронесся истребитель - машина старой марки, он узнал по шуму мотора. Скользнули прожекторы. Они скрестились, как мечи предков, и сразу упали в темноту.
ГЛАВА IV
Ночью Дубенко проснулся от гула зенитных орудий. Сухие и резкие выстрелы. Дребезжали стекла. Над городом гул самолетов. Одеваясь, Богдан прислушался к шуму моторов и узнал свои машины. Сегодня должна быть учебная тревога, проводимая для сверки секторного обстрела и наслоений огня зенитными батареями. Но могли налететь и немцы. На войне возможны всякие неожиданности. Валя уже быта одета в шубку, в руках держала сумочку с деньгами и документами, возле нее стоял и позевывал Алеша, еще не совсем проснувшийся. Снова задребезжали стекла от выстрелов, и Алеша, перестав зевать, посмотрел на отца. Он любил отца, хотя и относился к нему сдержанно. Отец был для мальчика авторитетом. Дубенко показал сыну язык, Алеша по-детски улыбнулся углами губ; заметив, что отец ему подморгнул, показывая на Клаву, протиравшую сонные глаза, он совсем развеселился. Валя выпустила его руки, и он подошел к вошедшей бабушке, надевшей белые валенки и шаль.
- Бабуся, это не по-настоящему, - сказал Алеша.
- Разве учебная? - спросила Анна Андреевна сына.
- Ну, конечно.
- Но почему летают самолеты? - спросила Валя.
- Наши летают. С учебными целями.
- Но ты поднялся, оделся.
- Надо все же посмотреть - в чем дело.
- Ты не выйдешь на улицу, Богдан, - попросила Валя и, подойдя к нему, прильнула к его плечу.
Богдан погладил ее волосы.
- Вот по этому самому солдаты без жен на войну ходят. Алеша, со мной!
На улице с противогазами стояли дворники и дежурные пожарного звена. Присмотревшись и узнав Дубенко, поздоровались с ним. Зенитки открыли очередной огненный шквал. Трассирующие пули прочертили красными и зелеными пунктирами чернильную темь. Они привели в восторг Алешу. Он показывал пальцами, кричал, хватая отца: "Пана, папа, папочка, смотри, смотри!".
- Теперь надо под крышу, - сказал дворник, и все сгрудились у крыльца.
По асфальту и крыше защелкало. Падали осколки снарядов. К различным учениям по противовоздушной обороне жители привыкли еще в мирное время. Правда, тогда не стреляли, как Алеша говорил, "по-настоящему". Постояв еще немного на улице, Богдан поднялся наверх. Валя лежала одетая на кровати, возле нее сидела мать и на коврике у окна Клава.