Дубенко бросил трубку. Настроение, с которым он возвратился из лесу, было испорчено. Его вина перед Валей, вина, которая, как казалось ему, была первопричиной несчастья, упавшего на него, теперь стала невыносимо тяжелой. "И нужно было ей вмешиваться в его жизнь, и нужно было ей очутиться именно здесь, в этом глухом городке... и эта ее настойчивость, которой он не имел силы воли противостоять".
Зашел отец, не оставлявший его последние дни в одиночестве. Богдан искренно ему обрадовался, усадил на диван, сел сам рядом, потрогал его крепкие стариковские плечи. И в это время снова зазвонил телефон. "Неужели снова она?" - подумал Богдан. Он стыдился отца и решил не подходить к аппарату, но звонок повторился. Звонила незнакомая женщина. Она просила Богдана немедленно приехать в больницу. Богдан, еле сдерживая волнение, спросил: "Что случилось?" Женщина, помявшись, ответила: "Она скучает".
У Богдана похолодели руки. Он знал, что Валя никогда бы не попросила приехать его, бросить работу только из-за того, что скучает. Он быстро собрал кое-что из провизии, захватил стакан простокваши, вызвал машину.
У него был такой встревоженный вид, что привратница не осмелилась задержать его и покорно подхватила сброшенную одежду. Он бегом поднялся наверх. Палата прямо с площадки лестницы. Нет врача. Она лежала так, что отсюда видны ее руки. Она поднимает их, складывает пальцы, снова взмахивает. Она страдает. Богдану хочется броситься к ней, успокоить, узнать. Но возле нее двое в белом - они возятся, нагнувшись над нею. Богдан опускается на диван. Узелок, который он принес с собой, падает на пол. Разбился стакан с простоквашей. Подходит няня, поднимает узелок, утешает.
- Посуда бьется к счастью... Ой-ой, все испортилось.
Вверх по лестнице поднимается профессор. Небольшой плотный человек с рыжеватыми усиками на широком добром лице, с пучками волос, аккуратно уложенными на лысеющем черепе. Он приветливо берет руку Дубенко, поднимает глаза, просто говорит: "Слышал про вас, зайдемте ко мне". В кабинете он сажает Дубенко в кожаное глубокое кресло. Профессор садится напротив.
- Она очень страдает, профессор?
- Я еще не смотрел ее сегодня. Сейчас пойду. Вы посидите здесь.
Он уходит. Закрывается высокая белая дверь. Дубенко сидит, потонув в кресле. Холодная дрожь, охватившая его, не проходит. Не хочется думать, что там. Приходит в голову мысль, что теперь к ней не пустят, и он пишет записку, положив листок бумаги на кожу кресла. Буквы вдавливаются, неясны.
"Валюнька! Родненькая! Целую тебя, целую... Как тяжело тебе, мужайся. Все будет хорошо. Весь мир наполнен страданиями и мы должны пережить наше... Если даже..."
Входит профессор. Богдан неловко сует недописанную записку в карман.
- Будем делать операцию, - сказал профессор, снимая очки. - Можете пойти к ней. Только ненадолго и сделайте веселое лицо. Улыбнитесь... Ну, что это за улыбка. Идите... Что с вами сделаешь.
Валя лежала, полузакрыв глаза. Сестра сделала укол в левую руку. Дрожащей рукой Богдан прижимал на месте укола влажную ватку. Начался новый приступ болей. Она стонала все больше и больше. Богдан выскочил в коридор. У стола стоял профессор, перебирая письма и отдавая распоряжения своим тихим и вместе с тем безапелляционным голосом.
- Надо срочно делать операцию, профессор, - крикнул Дубенко.
- Готовим. Пойдите, погуляйте часок. Потом зайдите... Через часок...
Дубенко, не оглядываясь, спустился в вестибюль. "Выйти, как рекомендовал профессор, на чистый воздух". Нет, он останется здесь. Богдан сел возле круглого столика и поставил локти на стол. Он ждал конца этого страшного дела. Тогда было без четверти час. Сейчас час пять минут.
Там наверху решается ее судьба. Он чувствует, что она счастье его жизни, и еще холодней становится его одиночество. Минутная стрелка больших часов ползет медленно-медленно.
Из госпиталя пришла группа раненых красноармейцев - проверить зрение. У некоторых забинтованные лица, но они шутят, смеются.
Молодой паренек, младший командир, охотно разговорился с Дубенко. Уже надев халат, он спросил: "Вы доктор?"
- Я инженер, самолетчик.
- Вот оно что! - удивился раненый, - значит, тоже наш. А что же здесь делаете?
- У меня вверху жена на операции.
- Не беспокойтесь, будет порядок.
Дубенко не в силах больше ждать и идет наверх. Проходит женщина-врач, та, которая принимала ее тогда, в первую ночь.
- Что?
- Все хорошо, - говорит она и улыбается.
Дубенко опускается на диван. Ему кажется, что он переплыл свирепую реку и, наконец, выскочил на отмель. Его бросало о камни, относило от берега, он плыл, цеплялся, но выплыл и, обессиленный, лежит на песке.
Профессор машет рукой из своего кабинета. Богдан идет к нему. Профессор снимает тонкую резиновую перчатку. Она сдирается, как кожа.
- Как в пьесе... в "Платоне Кречете"... Ее жизнь спасена, - говорит профессор.
- Спасибо, - бормочет Дубенко, - спасибо.
- Идите домой, отдохните.
Дубенко садится в машину и говорит шоферу:
- Спасена.
- Стало быть, жить будет, - говорит шофер.
Первой его встретила Виктория. Она прибежала с работы, встревоженная и красивая.
- Как?
- Все хорошо...
Виктория опустилась на стул и разрыдалась.
- Чего вы, Виктория? - спросил Дубенко.
- Как я волновалась. Как я страдала. Если бы что случилось, я бы не вынесла... - она поднялась, улыбнулась, сквозь слезы.
- Какая я глупая. Простите меня, Богдан Петрович. Я очень полюбила Валю. Мы сделались большими подругами.
Дубенко позвонил в больницу.
- Больная проснулась, все хорошо.
Отлегло от сердца. Дубенко опустился на стул и почувствовал, как мелкая нервная дрожь прошла по всему его телу.
ГЛАВА XXXV
Тридцать градусов мороза с ветром. Вечером радировали о подготовке аэродрома к приему машин. Окруженный выкорчеванными и обгорелыми пнями, аэродром начинал обстраиваться службами. Вырастали желтые постройки складов, домик испытателей, метеорологическая станция. Из тайги теперь непрерывно поступал кругляк, который быстро распиливали работающие день и ночь круглые пилы.
Утром, в снежной пыльце, проносящейся над горами и тайгой, появились тени самолетов. Они шли кучно, звеном, точно прощупывая плечами друг друга. Ветер задирал посадочные знаки, их придавливали своими телами Романченок и его товарищи летчики, прибежавшие лично обеспечить посадку. Самолеты пророкотали над головами, зашли на второй круг и как будто нырнули в пушистое курево снега. Черные, неуклюжие фигурки людей бежали к машинам - тяжелым транспортным "тэбешкам". На таких трудолюбивых и выносливых машинах осваивали Арктику, на них пошли на Северный полюс отважные экипажи Водопьянова, на них возили бомбы, танкетки, батареи. Теперь они несколько устарели, но продолжали трудиться. Седые ветераны советской авиации!
Первые машины пришли к новому заводу! Это была большая радость для всех. Люди на минуту приостановили работу и, подняв вверх руки, приветствовали "ТБ", пролетавшие над заводом.
Еще замирали обледянелые винты, когда из первой машины вываливались люди в шлемах, меховых унтах и комбинезонах.
- Далече от Чефа, но люди, кажись, близкие, так? - сказал один из меховых людей и содрал очки и пыжиковую маску.
- Шевкопляс! - Дубенко бросился к нему. - Иван Иванович!
- Шевкопляс, Иван Иванович, - обнимая Дубенко, произнес Шевкопляс, - угадал, Богдане, чорт тебя задери...
- Но почему без предупреждения?
- Сюрприз, - засмеялся Шевкопляс, - мы теперь люди сугубо военные и работаем осторожно. Да и к тому же, как-никак, в герои выбились.
- Поздравляю, Иван Иванович.
- Да я не к тому, - отмахнулся Шевкопляс, - к слову. Все мы герои, если присмотреться. Вот сейчас покажешь, что ты тут нахозяйничал без своего батьки. Ты думаешь, у меня за всех вас душа не свербила?
- Не верится, не верится, Иван Иванович: казалось, мы навсегда оторваны друг от друга, заброшены.
- Ну, как заброшены. Теперь здесь будет шумная трасса... - Шевкопляс потер нос, губы, - ну и морозец у вас. Ты иди, Богдане, остальных принимать, может, знакомых встретишь. Я тут подожду. Потом побалакаем где-нибудь в хате.
Возле второй машины стояли Рамодан, Угрюмов, Романченок и майор Лоб. Штурманы и стрелки-радисты, вместе с другими летными людьми, пробывшими с ними, чехлили машины. Угрюмов тепло поздоровался с Дубенко и подтолкнул его к майору, расплывшемуся в улыбке.
- Только не заколите меня своей бородой, товарищ директор, - прохрипел Лоб, - вырастили ее, как у Ермака Тимофеевича.
- Привел к вам ваших друзей, - сказал Угрюмов, - вероятно, довольны неожиданностью.
- Еще бы. Действительно неожиданность.
- А если узнаете, зачем они пожаловали, то еще больше обрадуетесь.
- Не знает, разве? - спросил Лоб.
- Не знает. Придется сказать, чтобы не ошеломить. - Угрюмов с хитринкой присмотрелся к Дубенко. - За новыми машинами, хозяин.
- Но еще...
- Срок вот-вот выйдет. Что, не получится, разве?
- Получится, - вмешался Романченок.
- Так же когда-то начинали тот наш завод, - сказал Дубенко, - тоже ждали первых самолетов, волновались. Волнуемся и сейчас. Подталкиваете, товарищ Угрюмов... Может, так и надо.
- Пожалуй, придется вас реабилитировать, Богдан Петрович. Пойдемте посмотрим, что и как... Тут может ветром сдуть окончательно, даже меня, привычного.
Подъехали два грузовика. Взобрались в кузов, и машины, раскачиваясь, понеслись по снежной дороге. Желание Угрюмова сразу же познакомиться со сборочным корпусом было выполнено. Майор Лоб рьяно принялся за осмотр. Шевкопляс снял шлем и шел рядом с Угрюмовым и Дубенко, приветливо кивая головой здоровавшимся с ним людям. "Наш полковник приехал", - прошумело по цеху. А полковник шел, и все шире и шире становилась улыбка на его обветренном лице. Настоящим чутьем хозяина он чувствовал дело, хотя с первого взгляда картина сборки и казалась хаотической. На жаровнях, в железных бочках и конусах, скрученных из котельного железа, горели поленья. Дым выходил вверх сквозь незастекленные фонари. Везде копошились люди, собиравшие самолеты. Они дули на руки, сидели на стапелях крыльев, на мощных сигарах центропланов, плечи их дрожали в такт электрическим дрелям и пневматической "чеканке". Еще стучали топоры на крыше третьего пролета и молотки строителей на каркасной обшивке стен, еще залетали в цех ветер и снег и падал сверху дым, разъедавший глаза, но боевые машины обрастали, оперялись и принимали форму.
Дубенко вел гостей по потоку, за организацию которого ему пришлось побороться. Он следил за выражением лиц своих спутников. Его присмотревшийся глаз зачастую уже не мог разобрать, что хорошо и что плохо, и он проверял на других, получающих сейчас свежее впечатление. Ему важно было мнение Угрюмова, любившего порядок и настойчиво требовавшего сделать "завод как завод". Угрюмов, наблюдавший за пуском сотни предприятий, мог не только сделать свой вывод по существу их работы, но и имел возможность произвести сопоставление. Конечно, многое не по правилам - хотя бы вот эти "жертвенные очаги", или длиннейшие перекрытия, сделанные из дерева, или сборка в недостроенном помещении, где еще летит стружка и продолжается возня с утеплителями...
Агрегатная, стапельная и окончательная сборка составляет тот поток, по которому выплывает новая машина. Вот стоят они, первые машины, приподняв плоскости и задрав носы.
Возле них вооруженцы, техники по приборам, инженеры. Каждый винтик, каждый квадратный сантиметр площади машины тысячу раз перещупаны человеческими руками. Машины как бы выходят из-под этих теплых человеческих пальцев и ладоней. Нет, сегодня они выходят из-под замерзших ладоней, каждый металлический предмет прилипает к рукам, словно притянутый магнитом. Но ничего... На выходе, упершись носами в свежесрубленные ворота, нацелившись на волю, на снежное поле нового аэродрома, стоят штурмовики.
Дубенко остановился, и отягченный думами и ожиданием приговора, сказал только одно слово: "Все".
Шевкопляс подошел к Дубенко, поцеловал его и тихо сказал: "Спасибо, Богдане".
Угрюмов искоса наблюдал этих двух людей и, когда они прошагали к выходу, пожал руку Дубенко. Это молчаливое пожатие тронуло Богдана. Наружно он ничем не выдал своих чувств. Может быть, несчастье с женой, может быть, все, что он пережил от Украины до Урала, сказалось сейчас, но Дубенко понял, что не может выдержать больше. Он бросил своих спутников и быстро прошел вперед. Он боялся разрыдаться. Хотелось ударить себя по лбу, по глазам, на которых готовы были вспыхнуть слезы. Он схватил горсть снега и быстро натер себе лицо. Немного отлегло, и, несколько успокоившись, он стал поджидать друзей.
- Мы пройдем в цеха, - сказал он, - сейчас работает уже две тысячи станков.
- На сегодня довольно, - сказал Угрюмов, посматривая на Дубенко, - нам нужно немного отдохнуть. По правде сказать, я не привык к воздушным передвижениям и меня немного укачало.
- Хай буде так, - Шевкопляс взял Богдана под руку, немного согнулся под порывом ветра и направился к основному корпусу.
- Вот что, Богдане, - сказал он по дороге, - письма тебе с Кубани, от ваших, сунул мне какой-то рыжий пилот в Куйбышеве.
ГЛАВА XXXVI
Дубенко вскрывает два конверта: от матери и сестры. Он быстро пробегает письма. Далекие голоса родных... Кажется, непреодолимые пространства разъединили их. Тоска и ожидание свидания и страстное желание разгрома врага - вот что в этих письмах. И так все. Вся страна, как один человек, ждала разгрома врага.
Автомобиль мчится под гору и, пробивая своим сильным корпусом снежный вихрь, останавливается у больницы. Львы у подъезда наполовину заметены снегом. Но Дубенко кажется, что они рычат.
Профессор и Дубенко выходят из кабинета. На лестнице профессор говорит: "Напишите жене, передадим". Дубенко тут же, приложив бумагу к стене, пишет записку. В ней много хороших, но каких-то бессвязных слов. Он сообщает о письмах из дому, о приезде Лоба, Угрюмова и Шевкопляса. "Не много ли для нее?" - думает он. Профессор смотрит на него: "Лишь бы ничего грустного, а радости сколько хочешь".
Через десять минут няня приносит ему ответ от нее. Дубенко готов кричать "ура". Может писать! Хотя руки еще безвольны, буквы прыгают...
"Родной Богдан! Чувствую себя лучше. За все спасибо. Еще немного больно, но уход хороший и профессор очень внимателен. Писать трудно. Вообще хорошо, целую. Рада за наших. Теперь хочу узнать о Тимише. Пишет ли про него Танюша? Прошу тебя, работай и можешь ко мне не приезжать три дня. Ведь скоро срок задания... Я все помню и волнуюсь - будут ли твои птички. Береги себя... Твоя страдающая Валюнька".
Он уходит из больницы и шепчет: "Будут птички, будут". Это слово стоит перед ним всю дорогу. Почему именно "птички"? Вероятно, она воздержалась написать "самолеты"" или "машины" из боязни выдать тайну. Но как сохранишь тайну их производства, если вот-вот над тихим городом загудят машины их завода, а сейчас доносится сюда с полигона стрельба.
Дубенко подъезжает к своему "таракану", входит в комнату и находит там отца, распивающего коньяк с Лобом. При его появлении отец несколько смущается, отирает усы.
- Я на минутку, Богдан.
- Ерунда, батя, - кричит Богдан весело, - я тоже пропущу чарку за здоровье Валюньки.
- Как она? - спрашивают одновременно и отец и Лоб.
- Даже написала письмо, - хвалится Дубенко и садится к столу.
Лоб рассказывает о боях авиационных полков, действующих на Южном фронте. Лоб работал на Днепре, над Перекопом, штурмовал танковые колонны врага. Он рассказал, как Шевкопляс, уничтожив несколько десятков танков, попал в перепалку, был сбит, и его десять дней считали погибшим. Но Шевкопляс остался жив и прошел со своим экипажем по всему Крыму. Шевкопляс возвращался домой, сражаясь с немцами. Бахчисарай! Там немцы.
Дубенко припоминает недавнее прошлое. Осень прошлого года. Он проносится на "линкольне" через чудные Крымские горы, покрытые умирающими грабами. Золотые, красно-медные деревья. Долина горящих деревьев! Ручей, где пили они хрустальную воду. Бесконечные сады равнины Бахчисарая. Яблоки на грузовиках, на земле - огромными кучами, на волах, в корзинах сборщиц, на деревьях. Долина, казалось, захлебывалась в яблочных волнах. Валя сидела возле него. Они бродили по дворцу Гирея и видели потускневшее с годами величие хана-завоевателя. Смотрели на невзрачный фонтан слез, привлекший великого Пушкина. Кто думал, что через год во дворец Гирея ворвутся немецкие танки, предварительно разбив в пыль сотни домов трудолюбивых татар, владельцев яблоневой долины. Золотой Крым! Сокровищница солнца, винограда!
Лоб говорил о боях над Крымом, а Дубенко думал свое. Может ли он сейчас сидеть здесь, когда там, на заводе, работают его люди, чтобы вернуть родине и золотистый Крым, и Украину, и Белоруссию? Дубенко встает и уходит на завод.
Снова дымный цех агрегатной и общей сборки. У стапелей, у машин, у стендов люди. Они окружают его, задают вопросы, и он отвечает, он лезет в машину, проверяет работу, заходит в лабораторию, где с Угрюмовым сидит Тургаев над испытанием дельта-древесины. Сегодня он привез дельта-древесину, которую невозможно взять острым ножом. Дерево крепче стали. Испытания дают блестящие результаты. Угрюмов поднимается со стула, подбирает своей широкой рукой волосы и тепло улыбается Богдану.
- Итак, Тургаев, пикирующие бомбардировщики и торпедоносцы должны тоже вырастать в тайге, - говорит он.
Дубенко берет карту испытаний дельта-древесины и сидит над ней около часа. Потом ему приносят образцы, и он сам проверяет их на разрыв, на излом, на твердость. Угрюмов возвращается и заглядывает через плечо Дубенко на его записки. Довольная улыбка освещает его лицо.
- Будет? - спрашивает он. - Будет по-нашему?
- Будет по-нашему, - отвечает Дубенко.
- Как с женой?
- Удовлетворительно.
- Почему не говорите: хорошо?
- Боюсь испытать судьбу.
- Вон вы какие, украинцы... суеверные. Ну а Урал полюбили хоть немного?
- Полюбил, товарищ Угрюмов.
- Производственник поймет и полюбит Урал быстрее. А вы производственник. Уралец неотделим от Урала. Столетия борьбы с камнем, металлом огрубили его снаружи, но если расколоть, то внутри золотая жила... Теперь вы мне покажите остальные цеха.
Равномерное гуденье станков успокоительно действует на Дубенко. Он идет в этом ритмичном гуле, видит пятна желтого света, падающие из-под колпаков у каждого станка, подрагивание прутка, пережевываемого автоматами, тележки с деталями, автокары с крупными деталями... Завод живет. Еще не закончен, но живет!
Чавкали прессы, горели термические печи, гудел воздух в компрессорных трубах, градуировал по металлу станок, когда-то принадлежавший Хоменко. Хозяина давно не было. Он лежит, приваленный камнями, невдалеке от разрушенного завода. А станок привезен, установлен и выполняет точную работу.