- Я, видишь ли, темный человек, - сказал он. - Грамоте едва-едва обучился. И вот одного не пойму, ежели в общий котел мы работу ведем, что же тут друг дружке зубы казать?
- Ага, понимаю, - сказал Фрол. - Как хочешь: сердись не сердись, а вот не люблю я твоего брата.
- Зря… И он ведь кровь проливал.
- В обозе? Он борщ проливал, а не кровь.
Илья не ответил. Еще поиграл угольком, потом двинулся к забою.
Рубил он с ожесточением, не разговаривая, не отдыхая. Его руки, покрытые черными ссадинами, не уставали. Я еле успевал оттаскивать санки.
Под конец смены Фрол крикнул со смехом:
- Стоп, машина! Двойная норма, Илья! - Он едва удерживался на ногах. Когда мы выбрались в штрек, он бессильно опустился на рельс.
Илья весело засмеялся и пошел вперед. Он тоже пошатывался, но старался идти твердо.
- Видишь? Доволен! - сказал Фрол. - Это хорошо. Пусть…
Усталые, мы возвращались домой. Хотелось есть и спать, но мы еще имели силы шутить и смеяться.
За огородами, на пустыре, навстречу нам выбежал секретарь партийной ячейки Трофим Бычков. Он, видимо, страшно торопился.
- Погодите, ребята! - закричал он издали, поднимая белый узелок. - Беда!
Мы остановились.
- Такие дела творятся, что черт побери! - подбегая, сказал он. - Весь приют отравила какая-то гадюка. Половина детишек в ряд полегли.
Фрол выронил лампу, но тотчас судорожным движением подхватил ее.
- Приют?
- Спокойно, - сказал Трофим. Он оглянулся. - Бабы еще не знают. Что будет! - и затряс лохматой головой.
- Найти, кто это сделал. Найти, - говорю. - Найти!
- Найдем! - сказал Фрол. - Проклятие!
- А как же дети? - спросил я. - Неужели совсем поздно?
- Ничего. Откачаем! - крикнул Трофим, - Я за ночь фельдшеров собрал. Важно теперь найти, показать. Пусть в лицо увидят его, вражину. - Он поднял узелок. - Вот продукты тащу на анализ. Там же и торговца обыщу.
- А нам что делать, Трофим?
- Обыщите Сердюка. Савку Сердюка. Быстро!
- Есть, - сказал я. - Сделаем.
И мы пошли на квартиру к Илье.
Ильи еще не было дома, он где-то задержался, возвращаясь с работы. Савелий спал. Нам пришлось долго стучать, пока он открыл дверь.
- Ну, в чем дело? - недовольно спросил он, потягиваясь и протирая глаза.
Оттолкнув его с порога, Фрол прошел в сени.
- Мы должны обыскать тебя, - сказал я. - Открой ставни.
Савелий не удивился.
- Пожалуйста! - насмешливо ответил он. - Прошу! - и прошел обратно к дивану.
- Да ты открой ставни, говорю…
- Это ваше дело.
Я вышел на улицу и сам распахнул ставни.
Дверь в комнату Ильи оказалась заколоченной гвоздями. Фрол удивленно осмотрел железные планки и наглухо забитый засов.
- Давно это отгородился?
- Давно. Семейные дела…
- Интересно.
- Не для всех.
Я прошел к большому кухонному столу около печки. Внизу, между ножек стола, были сделаны полки. Я отбросил занавеску. Полки были уставлены крупной посудой. Почти вся она была наполнена семенами лебеды, кусками древесной коры, половой и какой-то серой колючей мукой. В большой банке я нашел какие-то мелкие зерна. Я взял на ладонь несколько штук. Они были колючи и черны.
- Что это такое, Савелий? Зачем ты хранишь кору, лебеду, полову?
- А разве запрещено?
- Нет, но зачем это тебе?
Он усмехнулся.
- Вы как малые ребята, - сказал он. - А ведь пузо не зеркало. Я был бы рад пирожные из крупчатки готовить, да где ее взять? Дохозяйничались и довоевались. Что? Совесть? На одной совести в три дня прогоришь.
Фрол рылся в ящике в дальнем углу. Он поднялся.
- У тебя, кажется, был ремень, Савелий? Принеси его.
Савелий выдвинул из-под кровати сундук, достал ремень. Фрол взял его и подал мне.
- Свяжи ему руки, Василий. Крепче скрути.
Савелий резко выпрямился. Он был значительно выше Фрола.
- Кому это вы руки свяжете? Мне?!
Зрачки его глаз стали еще черней, чем обыкновенно.
- Свяжи ему руки, Василий! - повторил Фрол и стал смотреть в глаза Савке. - На чужой беде тоже прогоришь, сосед!
- Я не дам рук связывать! - закричал Савка, отбегая в угол. - Не подходи!
Я осмотрел ремень. Пряжка и все подвески были отделаны под серебро. Он, наверное, дорого стоил. Я подошел к Савке.
- Дай руки!
Секунду он колебался, собираясь ударить меня или броситься к выходу. У двери на гвозде висела новая бархатная толстовка. Он загляделся на нее и так, не отрывая глаз, колеблясь, протянул руки. Я крепко скрутил их упругим скрипучим ремнем и отошел к порогу.
- Теперь идем, - сказал Фрол, открывая дверь.
Мы вышли на улицу. В переулке не было никого. Соседи еще спали.
Едва поднялось солнце. По взгорью клочьями сползал туман.
Я следил за руками Савки. Слишком легко он дал себя взять. Теперь он слегка уже испытывал крепость ремня. Фрол заметил это осторожное движение его рук и только вскинул на плечо обушок. Мы отвели Савелия во двор шахты и заперли в подвале.
В этот вечер соседи не выходили к калиткам. Молодки, спешившие на гулянье в сад, не замедляли шага. Илья один сидел на крыльце. Рубленая махра лежала перед ним в кепке. Он сидел и курил до поздней ночи, и, проходя мимо, ни я, ни Фрол не зашли к нему. Мы не хотели мешать его думам. Я знал это по себе. Не следовало мешать. Но в эту же ночь Илья постучал ко мне в окно.
Я вышел во двор. Он стоял около забора в лунной синеве с погасшей цигаркой в зубах. Я подошел к нему ближе и сказал так, словно ничего особенного не случилось:
- Я слушаю, Илюша, говори.
Он молчал. Руки его лежали на заборе. От луны синевато отсвечивал ряд ногтей.
- В чем дело, Илья?
Он принял с забора руки. Прошла легкая тень облака, и, хотя сразу сделалось опять светло, лицо его осталось темным.
- Чего-то я тут не понимаю, Василий, - сказал он. - Как же это так? Значит, и мне не надо верить?
- Мы верим тебе, Илюша. Во всем верим.
- А брату? Разве не одна кровь? Разве жизнь с самих с корней не одна?
- Нет. Не одна, - сказал я.
- Врешь! Ты тоже врешь? Зачем ты врешь?
- Выходит, что ты не веришь мне, а я не вру. Жаль. Но вот Фролу…
- Довольно! - закричал он, разрывая у шеи воротник. - Этот вояка, шкура, давно злобу на Савку носил, давно!
Он повернулся и побежал вниз к своему дому. Безотчетно я бросился за ним. Около первой казармы он остановился. Было похоже, что здесь, у забора, он обронил что-то. Однако он шел ко мне.
- Видишь, Васька, - заговорил он спокойно и почти без злобы. - Не умею переломить себя… Никак не умею! А надо переломить, чтобы сверху на жизнь глянуть. Ну вот, давай посидим.
Мы присели на скамеечке под окошком. Рядом молодой тополь пошевеливал ветвями. Нижняя ветка то вспыхивала, то гасла.
Посапывая, Илья сосредоточенно и долго свертывал папиросу.
- Я нынче все про свое думаю. Любой человек про свое думает. Вот и я…
Он зажег спичку.
- Калеченый человек в первый день сам на себя боится посмотреть. Так и я. Как мне на жизнь смотреть - а вдруг и просвета в ней нету, подлость одна? Помолчи, помолчи, - сказал он. - Я не пойду к Фролу. Я не верю ему, Фролу! Что мне один человек? Я самое главное в жизни хочу узнать… А ты - Фрол!
Тополь поежился от ветра. Хлопнула ставня. В крайнем окне казармы затлел огонек.
Докуривая папиросу, Илья сказал мрачно:
- Только рано или поздно глаза приходится открывать. За что Савелий страдает? За чужую зависть, и только. Не могут люди смотреть, что лучше, умней их живет человек.
Он встал.
- Я пойду в ячейку. К чертям! Все к чертям! Стреляйте, вешайте меня за брата.
Я смотрел ему вслед. Он шагал спокойно и широко. Больше у меня не было желания гнаться за ним.
Утром я не рассказал Фролу о нашем ночном разговоре. Мы шли на работу в десятичасовую смену. Около крыльца умывался Илья. Мы остановились у калитки. Не говоря ни слова, он вошел в комнату, быстро оделся и вышел к нам.
- Ты все знаешь? - спросил Фрол, идя несколько впереди. - Твоего брата надо расстрелять. Не меньше.
- Что? - спросил Илья очень тихо. - Что ты сказал?
- Я уже подал заявление. Я хочу быть обвинителем. Я буду требовать расстрела.
Илья остановился. Плечи его поднялись, руки стали длинными, до колен.
- Так, - сказал он, торопливо глотая слюну, силясь поднять руки. - Будешь требовать?..
Фрол оглянулся, Он был уже на расстоянии нескольких шагов от Ильи.
- Ты не удивляйся. Не надо, - сказал он. Спокойно и доверчиво подошел к Илье: - Враг - это есть враг. Нам все равно: хотел он отравить или нет. Скажем - нет. Но почему отрава в хлебе? Ему ничего не жаль, лишь бы лишний рубль взять. Так? Наших детей не жаль? Твоего брата надо расстрелять. Ты не удивляйся, Илья.
Некоторое время мы стояли молча. Прогудел гудок. Звук был сдавленный и глухой. Эхо метнулось за далекими балками. Мы стояли и смотрели на Илью. Коротким движением, как бы укрываясь от резкой вспышки света, он закрыл руками лицо. Его дыхание стало громким. Его всего трясло. Постепенно он начал раскачиваться. Все сильней и сильней. Я взял его руки и насильно опустил их вниз. Я едва оторвал их от его лица.
- Перестань, Илюша, - сказал я, всем сердцем стремясь помочь ему. - Даже если не будет так, как говорил Фрол, ты должен думать… Да, должен думать, что приговор… приведен в исполнение. Ты должен понять это, хороший мой, дружок мой…
- Ну, идемте, - сказал Фрол и, опустив голову, пошел вперед. Я взял Илью за плечи. Он еще дрожал. Дрожь поднималась судорожно, рывками.
- Пойдем. Время…
Казалось, он забыл, куда мы идем. Он шагал рядом со мной, ничего не видя. Два раза я поднимал его обушок. Когда около ствола его толкнула вагонетка, он даже не обернулся.
Работал он вяло. Часто отдыхал. Поминутно с жадностью пил воду.
Я лег у забоя, взял обушок.
- Отдохни, Илюша, - сказал Фрол. - Вот Васькин пиджак, полежи малость…
Я рубил уголь, все время чувствуя на себе взгляд Ильи. Уголь был крепкий, литой, с сернистыми прослойками породы.
Через пару часов Фрол сменил меня. Вагонов все еще не подавали. Вскоре пришел коногон и испуганно закричал из штрека:
- Вагонов не будет! Клеть сорвалась!..
Я пошел к стволу. В этот день нам положительно не везло - оборвался канат, и клеть рухнула с двухсотсаженной высоты. Только за десять минут до этого в ней спускались люди.
Фрол, однако, не опечалился.
- Ничего, - сказал он. - Посидим в этой мышеловке. - Через сутки все будет в порядке. - И опять вернулся к забою.
Илья не отзывался. Он лежал в стороне, за крепью, в темноте лавы. Не было слышно ни его движения, ни дыхания. Временами мне казалось, что сквозь темень я различаю, как блестят его черные зрачки.
Медленно, исподволь голод подкрадывался ко мне. Только теперь я вспомнил, что кукурузная лепешка, еще с вечера приготовленная матерью, забыта на столе. У Ильи не было ничего. Оставалась надежда на Фрола.
Фрол проговорил с грустью:
- Только хлеб, и… очень мало. Запомнится нам, хлопцы, этот накаленный, горький двадцать первый год.
Я оторвал от березовой стойки кусочек коры. Она была водяниста и горька и обжигала горло.
Мы продолжали работать, попеременно ложась к забою. Нам было жаль времени, такого дорогого в эти дни. Наши лампы едва горели. По кривым изломам пласта плескался свет, сгущенный и золотой.
Вблизи он становился синим, и, когда я присматривался, рассчитывая удар, пласт начинал качаться перед моими глазами. Я ложился в сторонке, около саней, и долго думал о солнце, о небе. В шахте мне всегда хотелось думать об этом, и небо казалось сказочно голубым. Так было и теперь. Я еле расслышал хруст камня и, оглянувшись, не увидел лампы Фрола.
Там, около самого пласта, что-то барахталось и хрипело. Почему-то Фрол не кричал. Наверное, он задохнулся от удара. Я бросился к нему, зовя Илью, и мне почудилось, что вся кровля кренится и вот-вот рухнет. Но теперь я подумал, что Илья обязательно убежит. Эта мысль пронеслась мгновенно. Он лежал в стороне и без всякого труда мог выскочить в галерею. "Он обязательно убежит", - подумал я, роняя лампу около крутого камня, под которым бился Фрол. Камень был влажный, седой, весь в изморози кварца и стесанных гранях. Он рухнул вдоль забоя, и под ним, около самого пласта, лежал Фрол. Мне удалось отломить тяжелую груду и освободить ему ноги. Прошло очень мало времени, но Илья уже успел убежать. Сейчас он, наверное, шел к стволу. Может быть, он смеялся.
Я был немало удивлен своей ошибке. Рядом со мной Илья упал на камень. Он был без рубахи. Его длинное тело сразу покрылось черными трепещущими буграми. Мне казалось, я слышал, как растягивалась и трещала кожа на его плечах. Но камень не сдвинулся нисколько.
Я метнулся вниз, к ходку, и принес кувалду. Он вырвал ее у меня из рук. Послышался сухой звон. В слабом свете заблестели его мокрые локти. Синие, огненные пятна медленно остывали на известняке. Я не мог придвинуться ближе. Сжавшись в комок, Илья бешено бил кувалдой. Его тяжелое дыхание переходило в стон. Сухой звон возрастал, наполнял лаву. С кровли все сильней сыпалась пыль. Потом звон осекся и надтреснул. Я подвинулся ближе. Илья продолжал долбить глыбу. Она отзывалась глухо и сдержанно, расседаясь на несколько частей. Наконец мы сдвинули серые громоздкие груды.
Фрол лежал почти у самого пласта. Мы подняли его и потащили на штрек, вниз, по скользкой осыпи породы.
- Ну, брат, крепко помяло! - сказал Илья, поднимая лампу и стараясь рассмотреть лицо Фрола, вымазанное угольной грязью. - Принеси-ка, Васька, воды…
Фрол дышал хрипло и тяжело, что-то рвалось у него в горле. Он как бы пил воздух и поминутно захлебывался им. Зубы его были крепко сжаты. Половина принесенной мной воды пролилась на землю.
Приподняв лампу, Илья с минуту задумчиво смотрел Фролу в лицо. Он оправил его волосы, провел рукой по лбу к худым щетинистым щекам.
- Тащи еще, Васька, - сказал он и, когда я принес воду, принялся умывать Фрола. Он осторожно обмывал пухлые ссадины на его лбу и подбородке, вытирая клочком ветоши грязь.
Фрол открыл глаза. Свет лампы густо, как дым, поплыл в его зрачках:
- Не надо воды… Не нужно.
Я опустился рядом на рельс.
- Мы понесем тебя, Фрол, к вентиляционному штреку.
- Не надо, - сказал он испуганно. - Не смейте. У меня перелом бедра. Ребра тоже поломаны…
Илья выплеснул воду.
- Все равно придется нести тебя к шурфу. Клети нет… Иначе как же выбраться на-гора?
В штреке было тихо. Еле слышно похрустывала крепь, осыпалась легкая порода.
Мы сидели здесь не менее получаса. Фрол, казалось, уснул. Его дыхание стало ровнее. Мне хотелось есть. Я очень устал, но есть мне хотелось еще сильнее, чем прежде. Я обшарил все свои карманы. Где-то у меня был кусочек кожи, однако теперь не удалось его найти. Я пошел к бочке и долго пил воду, ощущая, как плещется она в желудке, как возрастает тугая тягучая боль. Голод только усилился. Я вернулся к Фролу и лег на землю рядом с ним. Он не спал. Силясь поднять руку, он сказал вяло, как говорят во сне:
- Я и забыл… Вы ведь не ели, Илюша… Вот хлеб…
Но рука бессильно упала.
Илья вздрогнул. Было похоже, он испугался.
- А ты? - спросил он очень тихо.
- Ничего.
Боясь толкнуть Фрола или раскрошить хлеб, я осторожно вытащил кусок из кармана его пиджака. Он был теплый, влажный и тяжелый, как глина. Фрол внимательно смотрел на меня. Свет по-прежнему плыл в его глазах.
- Может быть, и ты хочешь, Фрол?
- Нет, ребята…
Я разломил хлеб на две равные доли и одну протянул Илье.
Он колебался. Он все еще смотрел на Фрола, не замечая моей руки.
- Возьми, Илюша…
Он взял.
Я никогда не ел такого сладкого хлеба. Это был сочный душистый житняк. Глотая его, я чувствовал, как тело мое наливается теплотой, Как щекочет эта теплота внутри, как постепенно я начинаю хмелеть. Илья ел жадно и торопливо. Сквозь полутьму зрачки его отчетливо блестели.
Я был почти сыт, хотя съел небольшой кусок. Кажется, хлеб этот был смазан патокой. Я придвинулся к лампе, поднес его к самому стеклу. В порах блестела черная влага. Хлеб был насыщен влагой, как губка. Я сжал его слегка, и мне на ладонь упало несколько капель. Это была кровь. Я уронил кусок, но сразу же подхватил его, безотчетно сдавливая все сильнее. Илья продолжал есть. Он сжимал ладонями хлеб, держа его у самой груди, боясь уронить крошку.
Я придвинулся к нему и, приподняв лампу, указал на хлеб.
Он медленно разжал ладонь. Он опять смотрел на Фрола, на покрытое нервными тенями лицо, и маленькая крошка хлеба, запутавшаяся в щетине его усов, дрожала.
Фрол лежал неподвижно, откинув руки, глубоко и часто дыша. Илья бросился к нему и, приподняв, начал срывать пуговицы, чтобы снять спецовку. Я сдернул с себя рубашку и разорвал ее на несколько длинных полос. Этими тряпками мы перевязали на его груди рану.
Потом мы отнесли Фрола в конторку, и здесь с товарищами нам пришлось еще долго ждать, пока была подана клеть.
Придя домой, я упал на лавку и проспал больше десяти часов. Мне ничего не снилось, Когда я проснулся, мать сидела рядом и смотрела в окно. Там, за стеклами, качалась густая солнечная синева. Тополь негромко шумел от ветра. Проплывали цветные мотыльки.
Подавая мне забытую лепешку и стакан молока, мать сказала задумчиво:
- Фрол вряд ли выживет. Слабый он совсем.
Я встал. На стене сонливо поскрипывали часы. Едва шевелился маятник.
- А Савку-спекулянта судили уже, - сказала она тише. - Большой суд был, сынок…
На крыльце застучали каблуки. Вошел Илья. Он споткнулся на пороге, привалясь к дверному косяку.
- Пойдем, Василий, скорей.
- Куда?
- К Фролу…
Он, видимо, до сих пор не спал. Темные щеки запали, но глаза горячо блестели.
Я отыскал кепку и вышел за ним, пряча в карман остаток лепешки. Мать провожала нас до казармы. Оттуда она вернулась обратно и от калитки долго смотрела нам вслед.
У третьей казармы меня окликнул Трофим Бычков. Он подошел усталый и сказал, не глядя на Илью:
- Савелий просил тебя прийти проститься, Илюшка… Вот, я передаю. Пойди простись, если надо.
Илья отошел к стене, слегка оперся о камень.
- Я не пойду, - сказал он, застегивая пиджак на груди и пристально глядя в удивленные глаза Трофима. - Не пойду. Так и скажи, не пойду. Нечего мне идти. Я даже в хату к нему не вернусь, в волчью яму.
Втроем мы дошли до угла.
- Видишь, Трофим, - сказал я. - Он ведь всего не знал, Илюшка. Он додумать всего не мог насчет родства. А вот додумал, и тут простой кусок хлеба причина.
Илья спросил озабоченно:
- Как Фрол? Была операция?..
Трофим не ответил. Он положил руку на плечо Ильи.
- Что мы знали, Илюша, про жизнь, когда родились? - сказал он, - Братья! Мало ли на земле слитой крови? Мать двух сынов - даже та не знает, что крови-то их разная цена.
Илья зажмурился от солнца.
- Трудная она, жизнь! - почему-то сказал он.