Мы остановились около больничного крыльца с робостью и надеждой. Мы стояли несколько минут. Дул густой ветер. Он трепал волосы Ильи.
Всходя на крыльцо, мы были уверены, что Фрол поднимется, что он обязательно поднимется и снова будет с нами.
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Поздно вечером прямо с рабочего собрания мы пошли на квартиру к Строеву. Инженер жил в большом хозяйском флигеле за поселком, на бугре. Окна флигеля, заслоненные ветхими ставнями, были темны, только в крайнем, у крыльца, окошке желтел свет.
Поднявшись на галерею, я постучал в стекло.
Мужской голос спросил встревоженно:
- Кто там?
Приоткрылась дверь и показалась седая голова инженера.
- Вам кого нужно?
- Мы к вам, Алексей Абрамович, - сказал Антоша, выступая вперед.
Нас было семь человек. Может быть, такое большое количество гостей испугало хозяина? Он поспешно захлопнул дверь. Но я слышал, он не отошел от порога.
Некоторое время мы ждали молча. Затем Антоша постучал вторично.
- Что ж, прошу войти, - сказали из сеней. - Чем могу служить?
Я потянул ручку двери и шагнул в темные сенцы. Здесь сильно пахло шерстью и нафталином. По слабой линии света угадывалась вторая дверь.
Строев встретил нас небрежным поклоном. Цепкими глазами он быстро сосчитал нас и спросил, осторожно присаживаясь к столу:
- Мы, собственно, незнакомы… возможно, вы ошиблись?.. Кучер Дашевский живет рядом. Моя фамилия Строев.
Одет он был в темную, изъеденную молью фуфайку, которая лишь подчеркивала худобу его тела, на ногах грубые домотканые носки.
- Нет. Никакой ошибки, - сказал партсекретарь Бычков весело и шагнул в тусклый круг света, к столу. - У нас большое дело к вам, понимаете… Прямо с собрания пришли.
Строев наклонил голову. Тени у глаз и губ сгустились, все лицо приняло иной оттенок: оно стало безразличным и жестким.
Вероятно, и Бычков заметил эту перемену. Он сказал задумчиво, поглаживая жесткие усы:
- Надеемся, не откажете… а?
- Я слушаю вас, - сказал инженер сухо. - Прошу.
- Дело такое, понимаете, - что порешили мы - значит, партия, комсомол - восстанавливать шахту… да, да! Но инженеров-то нет… Даже техников нет. Вот беда какая!
- Беда, - согласился инженер и, откинув голову, усмехнулся. Руки его бессильно упали. Дряблая кожа на шее почернела от нахлынувшей крови. Мы стояли и ждали, пока он перестанет смеяться. Наконец он выпрямился, маленьким кружевным платочком вытер глаза.
- Итак, значит, "небольшое затруднение". Да?
Бычков сжал губы.
Я ответил спокойно, чтобы его не злить:
- Но мы ведь помним о вас, Алексей Абрамович. Такое закипит дело!
- О да! - сказал инженер. И, помолчав, добавил: - Это и все? Пустяки!
Было непонятно - всерьез он говорил или в насмешку. Однако, пользуясь шуткой и следя за его безразличным лицом, за нервными пальцами маленьких рук, я заключил:
- Вот и хорошо. А мы-то шли и сомневались, чудаки! Оказывается, вы наш человек, Алексей…
Он легко поднялся со стула. Тело его вдруг обрело мягкую и стремительную подвижность.
- Что?.. - хрипло воскликнул он, останавливаясь в дальнем углу у черной занавески, на фоне которой седая голова его как бы светилась. - Ваш человек? Чей это "ваш"? - И отвернулся. - Вы, милые, слишком наивны. Не понимаю. - Помолчав, он произнес шепотом: - Или вам неизвестно, что я сомнительный? Два раза был арестован ЧК. Хотели расстрелять как интеллигентную контру…
- Врете! - громко сказал Семен. - Никто бы вас не тронул… Вы же хозяина шахты, этого живодера Бляу, прятали. А он беляк… Понятное дело, выходит.
- Что старое вспоминать? - улыбнулся Антоша. - Значит, верим вам, если пришли. Просто хотим верить.
Строев прошел к столу, отодвинул ящик и долго деловито рылся в бумагах, прежде чем отыскал табак.
- Да, - сказал он неопределенно. - Милые люди!
Кто-то из ребят предложил ему прикурить. Он нервничал. Освещенные синеватым огоньком его губы дрожали. Слегка покачивалась большая серебряная голова. Но серые умные глаза продолжали смеяться. Они внимательно смотрели на Бычкова, на его ноги, обутые в пудовые ботинки, опутанные проволокой и шпагатом.
- Что ж, благодарен за доверие, - сказал он, снова возвращаясь к занавеске. - Благодарю. Очевидно, все остальное несерьезно?..
- Как, то есть, несерьезно? - вмешался Антоша, поворачивая к свету свое до синевы покрасневшее лицо. - Остальное - это и есть шахта!
- Конечно. Оставим этот вопрос… - он хрипло закашлялся. Из соседней комнаты болезненный женский голос приказал:
- Аля!.. Выпей воды…
- Знаете, приятель, - сказал старый забойщик Алексеев, беря его сухую руку. - Давайте напрямоту. Революция победила и навсегда, бесповоротно. Много народной крови пролито, и пролито не напрасно. Только теперь-то она и начинается, наша рабочая жизнь. Однако сражались мы, инженер, не ради того, чтобы после победы залезть на печку да лапу сосать! Теперь наша революция строить будет, хлеб сеять, уголь добывать. Становитесь в рабочий строй, Алексей Абрамович, тут ваше место.
Сенька весело засмеялся: кто-то сзади тихонько похлопал Алексеева по плечу.
- Ей-богу! Такая пойдет работа, а уж мы вас будем уважать.
Строев молчал. Мы стояли посреди комнаты, ожидая. Мы не торопили его. В углу, в клетке, проснулся и протяжно засвистел скворец. Ветер прошумел над крышей, взволнованно прозвенели стенные часы. Прошло не меньше четверти часа. Он все еще стоял у стены, глядя прищуренными глазами на огонь. Протянув руки и медленно загибая пальцы, он проговорил строго, почти со злобой:
- Лес? Рельсы? Инструмент?.. Рабочая сила?.. Уважаемые граждане, откуда ваш оптимизм? - но уже было понятно, что он почти согласен.
- Найдем! - закричал Антоша и бросился жать руки инженеру. Я тоже пожал его руку - холодные твердые костяшки пальцев, ощутив на секунду ледок ногтей. И когда, толпясь у двери, мы уходили, я запомнил горькую линию его сжатых губ, острую усмешку и удивление в больших серых глазах.
За воротами, у густой кустарниковой стены, мы задержались на минуту и закурили от одного огонька.
- Хорошо, папаша!.. - сказал Антон, обнимая Алексеева. - Раздобыли мы инженера! - И, взмахнув руками, пустился вприсядку вдоль кустов. Светлая осенняя трава клочьями полетела из-под ботинок.
Над седловиной взгорья поднималась молодая луна. Ветер гудел над нашими головами. Свет луны был мягок и душист. Земля была нежна и упруга. И всего этого было для меня мало из-за ощущения какой-то беспредельности и глубины. Ночью - я знал это наверняка - не один я вскакивал с постели, припадал к синеве окна и опять, без надежды уснуть, кутался в одеяло. Так длинна была эта ночь перед первым общим трудовым днем, таким волнением была насыщена робкая дымка рассвета.
Утром наша бригада собралась в коридоре у дверей шахтного комитета в ожидании инженера. Мы первыми уходили на работу. Нас провожал весь поселок.
Строев пришел с опозданием, бледный, с запавшими глазами. Он, видимо, тоже в эту ночь не спал. Колдун от инженерии и верный слуга шахтовладельца Бляу, что чувствовал он в эти минуты? По торопливости, с которой он шел впереди нас к шахте, шел с тяжело опущенной седой головой, можно было понять, что ему стыдно. Перед кем? Перед нами? Перед сбежавшим хозяином Бляу? Вероятно, он считал бессмысленной всю эту суету сует, начало восстановления шахты, и если пришел, то лишь для того, чтобы отказаться. Однако он упустил удобную минуту, промедлил, и никто из нас не догадался об этом.
В штольне, когда мы спускались на первый горизонт, он остановился и, подняв лампу, долго осматривал стояны. Дубовые перекладины, сдавленные темным массивом породы, покосились. Был слышен отдаленный сдержанный хруст, как будто вся эта махина камня незримо двигалась на крепь. Груды крупного щебня загромождали путь.
- Да, - сказал Строев неопределенно, словно продолжая вчерашний разговор, и, обернувшись, внимательно посмотрел на Антошу. Но сзади кто-то весело крикнул:
- Ну, что застряли? Шагай! - и мы пошли дальше.
На первом горизонте оказалась заваленной главная галерея. По сизому дробленому сланцу и известняку тоскливо струилась вода. Я легонько постучал кайлом о камень. Он был звонок, как медь.
- Вот мы и пришли, - сказал Строев насмешливо и опустился на рельс, поставив лампу у ног.
- Завал! - ахнуло несколько голосов, и эхо глухо повторилось в пустых выработках.
Сенька обернулся.
- Ну и что же? - сказал он. - А вы в панику?
- А сам-то… нет?
- Дела!
Антоша вскинул лампу, как гирю.
- Что загалдели?.. Ну?
Строев поднял голову, тронул позолоченные светом виски.
- Есть, собственно, один выход. Да. Или разобрать завал… или вернуться. - Он быстро встал. - Лучше, конечно, второе.
Но дороги никто ему не уступил.
- Это, чай, не гулянка, отец, - сказал Ваня Карась, проталкиваясь к завалу. - Разберем!
И опять эхо зашумело по пустым выработкам. Некоторое время мы прислушивались к смутным шумам, населявшим шахту; они повторялись, не утихая, шахта как бы дышала. Влажный зной камня был густ и липок, и рыжие струи купоросной воды на кровле были, как этот сгущенный зной. Кривой, угловатый срез камня, рухнувшего на рельсы, чернел мелкой сетью трещин и частыми гнездами колчедана. Казалось невозможным определить всю массу обвала. Но там, за этой стеной, за глыбами, готовыми рухнуть, лежал пласт. И если прищурить глаза, почти чудились блесткие грани, все его жаркое истомленное тело. И если прислушаться - за дыханием товарищей почти угадывался медлительный хруст угля.
Ступая через смятые рельсы и осыпь известняка, я подошел вплотную к завалу. Вверху, на высоте трех метров, роняя влагу, стиснулись, как громадные челюсти, две глыбы, и одна уже неуловимо опускалась вниз. Меня всего рвануло прочь. Но я удержался. Я только покачнулся. Помедлив, я прислонил ладони к угловатому выступу известняка.
Он был теплый. Однако теперь меня удивила тишина. Сзади все молчали. Я обернулся.
Улыбка Антоши показалась мне судорожной и насильственной.
В глазах Вани Карася еще отражался испуг. Я быстро поднял лампу, взмахнув ею над головой.
- Давай! - И хотя в памяти мгновенно пронеслись длинные пустые продольни, старая изломанная крепь, выгнутые рельсы, завалы, и вода и прелое удушье выработок, - уже нельзя было не смеяться, уже смеялись все, и Антоша, неузнаваемый, веселый, стоял рядом.
- Сделаем, - говорил он, почему-то зябко дрожа. - Все сделаем!
Строев медленно поднялся с рельса, качнул тяжелой головой. Антоша прервал его на полуслове.
- Там, сзади, - закричал он, - будут работать и женщины, и дети… Важно открыть пласт… Вот что… товарищ инженер! - и, нагнувшись, схватил огромную груду породы.
- Постойте! - воскликнул Строев, испуганно и быстро оглянулся по сторонам, всюду встречая глаза. - Хорошо, - сказал он тихо. - Но так вы первые подвернетесь под завал, а мне отвечать? - Голос его звучал устало и безнадежно. - Начнем последовательно, - и снова, как у себя на квартире, задумчиво посмотрел на Антошу. - Доставьте хотя бы старый лес, нужно закрепить галерею.
- Есть! - откликнулся Сенька и побежал с кем-то по штреку искать стойки для крепления. Долго и тщательно мы закрепляли подступы к завалу. За эти часы из дальней продольни по обрывкам рельсов, по камням ребята приволокли три вагонетки. Зазвенели ломы, загремели лопаты и кайла. Синяя искра завьюжилась на скосах камней. Разбивая молотом обломок скалы, я время от времени поглядывал на инженера. Он, видимо, волновался. Торопливым жестом он одел очки. В больших мутных стеклах вспыхивали огоньки наших ламп - коротко и стремительно, как если бы неровный свет этот шел от его глаз. Но сухие губы его были по-прежнему сжаты, все лицо оставалось темным и равнодушным. И, может быть, потому, что в этой узкой, продолговатой клетке метались, кричали, гремели лопатами два с половиной десятка людей, потому, что даже сланец почвы ныл и, звенел от озноба и словно проникался дыханием, было странно видеть здесь неподвижного, замкнутого человека, холодно-бесстрастного, с жалкой улыбкой на лице.
Возвращаясь от вагонетки, Антоша остановился перед ним.
- Папаша, - сказал он негромко, но отчетливо, так, что у самого завала был слышен его голос. - Что думать да раздумывать, скажи? Вот закрой глаза… видишь: большая земля! Черные поселки… ржавые паровозы… ломаные пути… - Он торопился. - Что ж, на то ураган! Революция! Но мы-то ведь родник в пустыне открываем… родник! Ого! Как заполощет жизнь - и какая - наша!..
- Да, - ответил Строев, не поворачивая головы, только чуть дрогнув плечами. - Видите ли, пласт еще далеко… сверху идут сыпучие породы.
Антоша вернулся к вагонетке. Пронзительно завизжали колеса. Сзади, прорвав перекрытие из досок, хлынул дробный щебень.
Отбегая, Сенька упал на рельсы.
- Эх, голова инженерская! - сказал он негромко, вставая и жмурясь от боли. - Такая разумная голова, но чья она? Неужели хозяином шахты, господином Бляу, навеки куплена? Право, ребята, чудно!
Мы снова бросились к завалу. Здесь под ударами молота едва-едва колебалась сизая глыба камня. Расталкивая ребят, Сенька вцепился в нее руками. Мы налегли со всех сторон. Рядом у осыпи щебня уже зазвенели топоры. Камень нерешительно тронулся с места.
- Дружней слева! - гремел Колька Снегирь, ползая на коленях. - Подрывай!
- Р-раз… Подрывай!
Камень был очень тяжел, и, казалось, жарок - только от нашего дыхания, и звучен - только от биения наших сердец.
- Так ничего не выйдет, - сказал Строев, приближаясь на пару шагов. - Бросьте!
Мы молча стали на колени, прижались друг к другу тесней.
- Слева!
Глыба плыла на наших руках, медленно покачиваясь на мускулах. У начала пути мы оставили ее и, не произнеся ни слова, в четыре молота разбили на мелкие куски.
- Вот, - прошептал Снегирь, - вышло!
Теперь Строев подошел к самому завалу. Он даже наклонился, чтобы помочь мне. Его лоб и шея были покрыты темным потом, хотя до сих пор он ничего не делал, только смотрел. Он что-то сказал, но струя воды так звучно запела над моей головой, что его слов я не расслышал. Вместе с ним я поднял черное ядро колчедана. Ваня Карась подоспел на помощь. Строев отряхнул руки, быстрым движением достал записную книжку. Когда мы пробирались сквозь сумятицу аврала, он стоял, почти прислоняясь лицом к лампе, и пристально глядел на сдвинутые пластины известняка.
- Все-таки тронулся лед! - сказал Антоша и, коротко взглянув на инженера, улыбнулся глазами.
По далеким пустым выработкам шел несмолкаемый гул. Может быть, он только чудился нам?.. Где-то звенели ручьи, в медленном крушении ныла порода, а здесь, ощущая ответную ярость камня, было так хорошо слышать смех, одолевать огромные тяжкие глыбы, ставить ногу еще на шаг вперед, на эти скупые куски пространства, отвоеванные у завала только сейчас.
У самой почвы, сдавленная всем массивом, лежала зеленоватая плита известняка. Она словно была отлита из бронзы. Напрасно мы били ее молотом и кололи стальными клиньями. Она гудела и брызгала синим огнем. Ощущая жаркое плечо Снегиря, я заводил лом, когда сверху посыпался мелкий суглинок и затем снизу вверх слегка двинулся перегретый воздух. Я отскочил в сторону и прямо у своих ног увидел голову Антоши, крепкий затылок, освещенный лампой, брошенной рядом на щебень.
Завеса пыли, отделявшая меня от Снегиря, двигалась, и я успел подумать: почему медлит, не опускает свой молот Колька?
Антоша лежал навзничь - камень наискось ударил его под колени, прижав к почве. Две продолговатые глыбы, сдвинувшиеся вверху, теперь плавно скользили вниз, пригибая и дробя крепь.
Я упал наземь и, ощущая своим плечом плечо Снегиря, рванул Антона за руку. Он коротко вскрикнул. Воздух двинулся быстрее.
- Берегись! - крикнул Колька хрипло, и, сразу поняв его, я лег животом вниз на эту горячую дорогую голову и еще закрыл ее руками. Я был уверен, что она останется невредимой. Лампа оказалась прямо перед моим лицом. Она ослепила меня. Но я запомнил синее, искаженное ужасом лицо инженера. Было удивительно, что свет становится нестерпимо черным. Всего надо было ожидать, даже пронзительного крика Кольки. Но свет лампы был черен нестерпимо. И когда он хлынул в мои глаза и страх охватил меня, обдал потом, я видел только черный огонь… огонь…
…Если долго смотреть на огонь, как бы входя в него, медленно теряется чувство масштаба. И вот на склонах белых ущелий, на раскаленных обрывах скал уже произрастают белые папоротники и белые дубы. С детства я люблю сидеть у костра, вглядываясь в розовый, вспененный, как пареное молоко, жар поленьев.
Я не хочу оглядываться на степь. Сполохи костра смутны. Лучше верить огню и свету. Сонное царство трав темно, - сон-трава, волчеягодник, приворот, медуница.
Где-то там притаилась еще и шелюга. В одном этом слове метель и ночь - ше-лю-га-а-а… Я не верю сонному царству трав. Я так люблю огонь. На далеких нагорьях - я вижу - кипят ручьи. Пламя, легкое, медленное, совсем золотое, согревает меня. Я сижу у костра в степи, и кусты шелюги шумят за моей спиной. Но это пламя огромно. С головы до ног оно облекает меня, дальше оно клубится на дороге, возникая над горизонтом, до облаков.
Все окружающие меня предметы, все охвачено им, текучими веселым огнем.
Только очень долго присматриваясь к желтой листве тополя, которая слегка дымится, я начинаю понимать, что это закат. Так много солнца и густого света. Свет! Деревянные перила балкона горят. Осколки стекла, расплеснутые внизу, в сухой мураве, пылают. Даже пчела, замеченная мною на подоконнике, окружена пламенной дымкой.
И все это не кажется. Нет, я уже совсем открыл глаза.
…Доктор стоит рядом. У него наивное ребячье лицо. Он запрокидывает голову и всплескивает пухлыми руками.
- Хо-хо! - выговаривает он. - Еще как будем жить… О, представьте! - и поворачивается ко мне спиной.
Теперь я вижу Снегиря. Он лежит рядом на кровати. Опираясь забинтованной рукой о перила и другой, здоровой, о толстую шишковатую палку, передо мной стоит Строев. Он стоит на расстоянии трех шагов и смотрит на меня. Видимо, он давно уже смотрит так - взгляд у него усталый. Его виски стали еще белее - теперь они совсем похожи на снег. Я поднимаю голову, одну секунду передо мной только серые, сосредоточенные глаза. Впрочем, он поспешно отводит их в сторону.
- Послушайте, Василий, - говорит он тихо и совершенно бесстрастно, словно продолжая разговор, прерванный накануне. - Я должен сказать вам, что пласт подготовлен и что вообще дела обстоят хорошо… - Смутившись, он умолкает.
Но я слышу его дыхание. Я понимаю все. "Ты наш, - хочу я сказать ему. - Хорошо. Умница, старик… Ты понял правду. Ты с нами". Но почему-то говорю:
- Знаете, крепь надо заготовить… Да, крепежный лес. - И дальше совсем нелепо: - Погода, знаете, осенняя…
- Мы все сделаем. Все!
Я закрываю глаза. Такой резкий свет вокруг. Но неожиданно от дверей слышится голос Антона:
- Гляди-ка! - грохочет он, сотрясая певучие стекла. - Васька смеется! Право, смеется наш Василек.
- Что?! Васька смеется?.. - удивленно подхватывает Бычков.
Странно - и в самом деле - я смеюсь… И я сжимаю зубы, слыша, как бьется сердце… Жизнь! И вокруг вы, мои славные люди. Я буду жить.