Ее провожали до самого крыльца седые товарищи. Бородатые мастера угля. Хмурые подростки, сразу забывшие детство.
…Когда проходили парком, на повороте аллеи она вдруг остановилась. Ее лицо было испуганно и удивленно. Оно отразило толчок, будто сердце ударило сильнее.
Что-то вспомнив, она осмотрелась вокруг. Стало очень тихо, - верно, потому, что остановилось все.
Она увидела меня. В первый раз за целый день! Она покачнулась, и пошла ко мне через репейник и сухой пырей, и протянула мне руку.
Я сжал её руку, задыхаясь.
В ПУТЬ
Я не слышу, когда он входит в комнату. У него такой легкий шаг. Поднимая глаза от книги, я вижу его на пороге - высокого, смуглого, улыбающегося, с походной сумкой за плечами. Я не знаю этого человека. Но он уже хозяйственно опускает сумку и, потирая ладони, идет к столу.
- Ну, вырос же ты, Василий!.. Не узнать!
Теперь он стоит с протянутой для пожатия рукой.
Что-то давно знакомое в складке крепких губ, в голосе, в пристальном взгляде.
- Да ведь это Федя! - говорю я вслух, еще не веря своим глазам.
- Верно! - смеется гость. - Он самый…
Мы тискаем друг друга, скачем по комнате, опрокидывая табуретки.
С улицы, стуча деревяшкой, вбегает испуганный отец.
- Да это ж Федя! - кричу я. - Федя нашелся!
И отец всплескивает руками, тоже громко смеется и громко трижды целует Федю в лоб.
- Хорош Федор… птица залетная… хорош!
Потом мы садимся вокруг стола, и я уже не могу поверить, что со дня нашей последней встречи прошло целых семь лет, что двенадцать лет тому назад мы носили воду косарям, делили корочку хлеба и боялись души пастуха Афанасия в лесу. Сколько раз позже я принимался искать Федю, сколько расспрашивал о нем в разных воинских частях после того, как он ушел с богучаровцами на фронт.
И вот он сидит рядом, обветренный, веселый, и карие глаза по-прежнему горячи.
Отец наливает в стаканы молоко, достает с полки душистую ржаную буханку.
- Рассказывай, Федор, где гулял…
Он раздвигает крепкие плечи; легкая морщинка ложится меж бровей.
- Большие дороги! На заводе работал. По чугуну. А сейчас прямо из села. Отпуск.
- Вон каков, а? - удивляется отец и восторженно снимает кепку. - Мастеровой, значит?
- Доменщик.
- Поближе к огню вышел?.. По характеру?
Федя смеется. На зубах поблескивает молоко.
- По характеру…
В его движениях неловкая торопливость. Шарят в карманах руки, постукивают каблуки, колышется расстегнутый ворот сорочки, и, похоже, ветер запутался в волосах.
- Ты умывайся, - говорю я. - Причешись. В парке сегодня с трех шахт народ соберется.
Он оглядывается на окна - в синеве стекол только загорелись звезды. Медленно текут ручейки. У него смущенная улыбка, но твердо блестят глаза.
- Времени у меня - ни минуты… Две ночи не спал, и эту тоже не уснуть!
- Ну, курьер! - шутит отец. - Ведь на дворе-то вечер… Ишь ты, дипломант…
Федор встает. Он двигается легко, как дышит. У двери он поднимает холщовую сумку, минуту любуется ею.
- Вот она, бессонница… вся тут. А вечер, ночь - пустое дело!
Отец торопливо достает кисет, но - верный признак заинтересованности - закурить забывает.
- Что же это… капитал?
Подходя к столу, Федор говорит серьезно, не улыбаясь;
- Может, миллионы, может, больше… Такой я гость.
- Шутник!
Рыжая глина сыплется из сумки на стол. Целый ворох пористой рыжей глины. Он собирает комки, разбежавшиеся по скатерти, ласково разглаживает их на ладони.
- Вот она, золотая. Горит!
Отец перестает смеяться. Он берет комочек глины, разминает ее в руке, нюхает, пробует зубами.
- Глина как глина, - заключает он осторожно. - Крута.
Я замечаю только густо-красный ее цвет и не могу вспомнить, где видел такую же глину - то ли в карьерах, то ли в шахте.
Федя ходит по комнате. Его странное нетерпение возрастает, движения крепких рук отрывисты и резки.
- Ты помнишь, Василий, старые криницы за яром? - говорит он, останавливаясь у печки, в тени. - Помнишь, как искали мы "ведьмин клад"? Что мы знали в то время? Сказки да сны. А вот глина та, что у криниц, в самую душу мне запала. С детства чуял, особая глина: тяжелая, плотная, в кристаллах, в побежалых цветах. И верно, особая она - красный железняк! Я теперь с одного взгляда любую руду отличу… Да какой железняк! Пласт - махина! Разве тут думать о сне?
Наверное, впервые в жизни отец держит в руке руду. От волнения пот выступает у него на лбу. Так, молча, мы сидим и смотрим на Федю.
- Надо такой пожар раздувать, Василий…
- Неужели руда? - с новым приступом удивления повторяет отец, старательно растирая ее в ладонях. - А сколько я топтался по ней… не чаял!
Я поднимаюсь, надеваю кепку. Под самым сердцем, как при разлете качели, - скользкий холодок.
- Мы идем смотреть, Федя. Все равно не утерплю!
Он довольно смеется.
- Вот видишь… Куда тут гулять!
В чулане я нахожу лопату и кирку. Отец провожает нас до перекрестка, с радостью отдает на дорогу весь табак и еще предлагает мне свою теплую рубаху, а Феде - зажигалку "на случай". Он похож на озорного мальчишку в эти минуты - смеются глаза, веселая улыбка не сходит с лица.
Вечер тихий и синий. Еще не взошла луна, но в далекой степи повторяются отсветы шахты. В переулках зажглись первые фонари. Мы идем по широкой мягкой дороге, и, проходя мимо Валиной квартиры, я останавливаюсь на минутку, стучу в окно… Валя выбегает на крылечко, быстрая, в белом платьице, с тугой, стянутой на затылке косой.
- Это мой старый друг, - говорю я Вале. - Жми руку… - и коротко рассказываю о Фединой находке.
Она привстает на носки, слушает, не качнувшись.
- Я пойду с вами, ребята, - говорит она решительно, и голос ее слегка дрожит, - Не отвяжетесь. Пойду - и точка.
- Нам только веселее, - смеется Федя. - Идем!
Она убегает, чтобы надеть жакет, и вскоре появляется у калитки.
- Теперь - в путь! Хорошо, что зашли… Может быть, и правда счастливый вечер?
У нее звонкий, взволнованный голос. Так хорошо идти рядом, слышать его…
- Будем бродить, как следопыты. До зари. Верно ведь, до зари? А если дождь… что нам дождь! Утречком просохнем…
Федя говорит задумчиво, глядя в степь:
- Может, мы целую страну открываем? Да что может… Факт! И никто не знает. Тишина…
За последними постройками сразу широко развертывается степь. Над горизонтом, над потемневшей полосой зари улеглась темная туча. Чистым розовым светом обведены нижние края. Ярко горят огни Медведицы. На тихой придорожной траве, на серебряной листве лопуха, на пырее и иглах колючек первые отблески дрожат, как роса.
Я не спрашиваю Федю ни о чем - у нас еще будет время. Мне хочется верить, что опять за лесом, у костра, ждут нас, как в детстве, косари; что только дойти до кургана, до ковыльной земли, и мы возьмемся за руки и громко запоем, чтобы не бояться ничего на свете. Путь не далекий, семь верст, но можно о многом подумать на этой дороге детства. Птица ли прошумит над головой, вспыхнет ли огонек в овраге - память находит тропинки ко всему.
Мы всходим на пригорок.
Дорога становится шире, ярче блестит под звездами трава.
Шахта и поселок остались далеко. Оглядываясь, я вижу розовый дым, огни на терриконе и дальше, над парком, колеблющийся свет.
Отсюда, с перевала, начинается сплошная темная синева. В стороне поднимается сутулая тень кургана. Шуршит ветер.
Валя говорит без умолку.
- Если бы ты не ошибся, Федор, - говорит она, мягко шагая по траве. - Большое дело! Только подумать, как зашумит работа! Если бы ты не ошибся!
В полынных межах сонно поют сверчки. Федя идет рядом, я чувствую броское движение его плеча.
- Будь уверена, - говорит он строго. - Не ошибусь! Самое трудное, знаешь, проверить. Тут прямо-таки на сердце уздечку надеваешь. Погоди, говоришь ему, не пляши, может, хочешь только так, а этого нет. Вот и теперь: три дня лазил я по оврагам, верный факт - руда!
Незаметно мы ускоряем шаг. Теперь мы идем по звонким пажитям вниз, в долину. Запах земли сладок и свеж. Вскоре становится совсем светло. Всходит месяц. Тихо тлеет соль на длинных пролысинах солончаков.
Федя останавливается у овражка, достает из кармана электрический фонарь. Бледное пятно света прыгает по камням обрыва, по бурьяну.
- Видишь, вот уже и начались сланцы. Это хлоритовый сланец, здесь тоже можно ждать железняка.
- Давай испытаем, - предлагает Валя, сбрасывая с плеча кирку. - Ну, на счастье!
- Нет, не спеши… Счастье само не идет в руки.
За пажитью стеной начинается лес. Узкая тропинка заросла высокой травой. Дубы, пятнистые от луны, жадно сплелись ветвями. Я иду впереди. Опять скользит холодок под сердцем, - так было в разведке, в дозоре, где еще?.. Смутная радость, и опасение, и ожидание удачи, и вот - каждый шорох за кустами, отклики в лесу, сама тишина - все многозначительно и тревожно.
Но земля спокойна, как везде. Камни, белеющие сквозь листву, молчат. Что спрятано под ними? Кочки, рытвины, осыпи темны. Кажется, на всем особенные тени; чудится, слишком звонок чернозем…
Спускаясь по косогору, я отстаю на минуту, прижимаю ладонь к земле. Что-то холодноватое бьется под нею, холодноватое и быстрое, как струйка родника. Я принимаю руку - синий кузнечик вспыхивает под луной.
Тропинка сбегает вдоль обрыва, через заросли чаполочи и мха. Все осталось в овраге таким, как было в детстве. Только старый берест, на котором когда-то повесился пастух Афанасий, срублен, и даже пень выгорел.
На камнях у ручья мы садимся отдыхать. Федя снимает ботинки. Дальше - путь по ручью.
- Какие годы пролетели, Василий! Смотри - знакомая дорога. Это здесь волки следили за нами из-за каждого куста?
Валя смеется. Сложив ладони, она захватывает воду; полная сгущенного лунного света пена дымится в ее руках.
Закрыв глаза, я слушаю смех Вали. Я знаю все оттенки ее голоса - улыбку, радость, печаль, и как бы предчувствую их заранее. Но я никогда не скажу ей об этом. Нет, позже, наверное, скажу. Ну, может быть, пройдет пять лет. Я выучусь, стану техником…
Она оборачивается ко мне.
- Что ты бормочешь? Какие техники?
- Это я задумался, Валя. Я буду техником.
- Я тоже буду. Металлургом, - говорит Федя.
- А я геологом… Бродить… Выпытывать у земли секреты. Ставить первые колышки, первые отметки городов… Я уже говорил в ячейке, написали в Москву.
Секунду Валя смотрит мне в глаза.
- Ты можешь… - говорит она задумчиво. - Ты упорный… а вот инженером? Это трудней.
- Ничего. Я люблю трудное. Дай время.
- Сможешь?
- Дай время, говорю.
- А чего ж? - поддерживает Федя. - Конечно, сможет. Он если задумает…
Мы поднимаемся и входим в ручей. Быстрые струи хлещут по ногам, осыпается колючий песок, лунная рябь трепещет на камнях.
За круглой заводью и порослью камыша поднимается высокий обрыв.
Здесь мы подвигаемся тише - заводь глубока, могут быть камни.
У ручья, напротив обрыва, стоят молодые вербы. Если смотреть вниз на дробную неспокойную тень листвы, кажется, идет неощутимый дождь.
Наверное, в это время мы думаем об одном и том же. Валя устала, но присматривается к выступам пород, останавливается на островке скользкой глины, чтобы достать кусок ее со дна.
Старые криницы густо заросли лопухом. Сквозь темную зелень едва заметны остатки сруба. Федя выходит на берег и, весь в теневом дожде, наклоняется над криницей.
- Узнаешь места, Василий? Вот они!
- Как же… мы мальчишками клад здесь искали…
- Он тут недалеко… Ну, бегом!
Длинным броском тело его проносится над криницей. Гремят сучья, мягко распахиваются кусты.
Смеясь и крича, мы бежим за Федей, прыгаем по болотным кочкам, путаемся в колосистой траве. Но за ним не поспеть. Он уже перемахнул через ручей; под самым обрывом, на рыжей осыпи, мелькает его белая рубаха.
- Жаль, что не на ровном месте… - запыхавшись, говорит Валя. - Мы бы еще попробовали побежать!
Федя улыбается.
- Ладно, попробуем.
Он достает фонарик, передает его мне. За выступом, в затененной части обрыва, заметны смутные блестки кварца. Я поднимаюсь выше, вслед за пятном света, к темному сланцевому пласту. Полоса глины, сломленная на подъеме пород, лежит полутораметровым массивом. Она высоко над нами, каменные ступени круты. Нужно далеко обходить срывы известняка, чтобы подняться к ней.
Прыгая по замшелому щебню, мы взбираемся на косогор. Все залито здесь луной. Чахлый репейник, цепляющийся меж камней, листья, занесенные сюда ветром, кусты перекати-поля горят сплошным костром.
Я бегу впереди и первый чувствую под ногами упругую поверхность пласта. Подбегает Валя, мы разгребаем сухую траву и несколько минут молча роем густую влажную глину. Она плотна и душиста, как воск. Валя работает киркой, мягкие груды летят по склону. Близко в настороженных камнях перекликаются наши голоса.
Сдавленный сланцами, медленно открывается пласт. Он такой же мощный, как и на обрыве, переплетенный прослойками белых пород.
- Теперь довольно, - говорит Федя, опускаясь перед выемкой. - Можно поглядеть.
Я беру горсть глины и, поднимаясь, не могу спокойно удержать ее в руке. Складываю ладони, но они дрожат еще сильней. От этого, впрочем, только явственней побежалый цвет и смутные проблески кристаллов.
- Руда!
Голос Вали звонко повторяется в лесу.
Федя подхватывает кирку.
- Мы еще раз пробу возьмем… Для верности.
Прыгая по выступам, я различаю особый многоголосый звон камней. Внизу, в вербах, дружно гремит эхо. Оно возвращается, снова уходит, и, похоже, дышит, пробуждается под нашими ногами гора. Тени черные, как рытвины. Кажется, все камни на склоне сдвинуты со своих мест.
Пласт поднимается медленными изломами, то скрываясь в наносах и траве, то обнажаясь во всю мощь.
На откосе у оврага мы роем вторую лунку. Звонко гудит руда. Федя выкорчевывает камни. Он хватает их руками, расшатывает, далеко швыряет в овраг. Весь темный лес оживает. Трещат сучья, гудят дубы, вдалеке глухо откликаются обвалы.
Мы работаем долго и горячо. Уже выросла широкая площадка, осыпается сланец, все крепче руда. Мы не можем остановиться - такая жадная радость бьется в груди, в руках.
- Что, если бы кто-нибудь увидел нас теперь? - смеется Валя. - Подумал бы - привидения!
- Ну, это как сказать… Скорее помог бы…
Вместе с Федей мы выворачиваем огромную глыбу. Она летит до самого ручья. Пронзительно всплескивает вода. Мы останавливаемся послушать отклики.
Долго не может успокоиться лес.
Улыбаясь, Валя смотрит вдаль. Сейчас у нее особенно большие и глубокие глаза. Смуглые руки, сложенные на груди, покачиваются от дыхания, и вся она светится. Светится сланец у ее ног, и желтый бессмертник на склоне, и дальние горы, и вода за вербами на быстрине.
- Только подумайте, милые, - ласково говорит она. - Какая начнется здесь работа!.. Домны… эстакады… цехи…
И хотя мне хочется прыгать в эту минуту, кричать, целовать ее, броситься на теплую землю, я только беру ее руку и говорю спокойно:
- Да, тут начнется работа. Вот завтра с утра мы притащим сюда Сеньку, Трошу, Антона… всю ячейку… весь поселок, весь народ! Глядите!.. Ну?..
- Завод будет внизу, - деловито говорит Федя. - Прямо в лощине… Как думаешь?
- Верно. Там больше простора. Слева, между холмами, пройдет железная дорога. Пласт залегает неглубоко, часть можно будет брать открытыми разработками. Прямо с экскаваторов на эстакаду…
- А город? - говорит Валя, по-прежнему улыбаясь. - Город будет на западной стороне. Там ровная местность. Ветер со степи. Чернозем. Это очень хорошо для садов, для паркой.
Мы садимся на уступ. Уже неузнаваема долина. Волнуются вершины деревьев. Синяя туча дымится над бугром.
- За перевалом есть белый камень… Помнишь, Федор? Город будет белым как снег. Мы будем строить его, камни таскать, поднимать мосты.
Долго, до ранней зари, мы говорим на этом первом уступе. Трубят сверчки. Летят облака. Первые золотые листья плывут по ветру.
- Когда в этом городе зацветут сады, - говорит Валя, - мы будем уже пожилыми. Ведь правда, мы будем собираться и вспоминать?
Возвращаясь домой, мы останавливаемся на пригорке и еще раз оглядываемся на лес, притаившийся в долине. Дальняя кайма его дымится от зари.
В поселок мы приходим ранним утром. Над шахтой еще горят бледные огни. Легкий дым поднимается к небу.
Около сада я останавливаю товарищей. Здесь несколько лет назад я и Сенька прятались от сынка шахтовладельца. Под этой оградой пробирались по росной траве к цветущим вишням, чтобы тайком поваляться у душистых ветвей, забыться от горькой пыли поселка.
Я вхожу в сад и нагибаю длинную ветку яблони. Она упруга и напряженна. Слышно, как нетерпеливо вздрагивают плоды.
Я срываю три яблока, три самых больших, и подаю Федору и Вале. Валя поднимает яблоко на ладони, сдувает легкий, как изморозь, пух.
Потом прижимает его к губам, и тонкие ноздри ее легонько дрожат. На глянцевой коже яблока отражается заря, едва уловимо волнуется ветка, медленно поворачивается целый мир.
- Какие свежие яблоки! - говорит Валя. И мы идем по дороге дальше… В путь. В большую, суровую, такую манящую жизнь.
Машенька
Вечером в лагере проходчиков, на целинной поляне, на берегу Донца, загорается костер. Похожий на густую малиновую звезду, он виден далеко, на двадцать, на тридцать километров.
Старая брезентовая палатка натянута под берестом; в стороне, прикрытый травою, сложен инструмент; на пне ведро с водой и рядом черный от сажи казан - кормилец бригады. Это и все, что привезли мы с собой, но тем не менее наш лагерь вызывает у гостей большой интерес, и уже приходили сюда такие, кому не хотелось уходить, а хотелось остаться с нами. Бригадир проходчиков Лука Белоконь всем им отвечал обстоятельно и любезно:
- Дел здесь будет много, милейшие. И не на месяц, не на два, лет, пожалуй, на сорок хватит! Запасайтесь силенкой, ваше от вас не уйдет.
С девушками, с парнями он целый вечер просидел у костра, - в палатке был слышен его торжественный говорок:
- А как города свое начало берут? Так и берут они свое начало. Вот завтра, на зорьке, я первую лопату земли подыму, а мой товарищ - вторую, а третий - третью, прямо к пластам дорогу поведем. Через недельку строители приедут: каменщики, бетонщики, плотники, штукатуры, смотришь - фундамент поднялся, смотришь - второй вырастает, третий… А место - чудеснее не сыскать: это ведь самая сердцевина Донбасса - рубеж Донца. Глянь-ка: равнина за рекой плывет, будто море… Тут, может, городу в будущем звенеть!..
Завтра у нас особый торжественный день. Уже размечена строительная площадка. Шнур, туго натянутый над травой, образует большой квадрат, - скоро здесь пройдет ствол шахты. Геологи сделали свое дело и простились с нами три дня назад. Неведомые товарищи наши еще в пути. Шесть человек, мы первые вроемся завтра в эту землю. Чуткой, притихшей, настороженной кажется она, земля. Зыбкие сполохи текут по травам, темный берест взволнованно шумит листвой. Завтра…